– Да нешто ты хворая? Ум за разум зашел, эка невидаль. То Господь выправит. Ну, спасибо, отец, за хлеб-соль. – И смёл с бородищи крошечки. – Сыта, Марея, что ль?

– Сыта, отец. – А сама сидит – не двигнется. – Так что же мене делать, отец?

– Работать пойдем. За работою и сцелишься, даст Господь! – А Марея стоит – опустила руки-то.

– Пустота, дед'шко, такая пустота унутре, ин посас'вает под ложечкой. А сама я вся ’от что кринка разбитая…

– Знамо дело, дочка, сосёть. И мене, бывает, посас'вает. Так сейчас тачку в руки – и пошел камни таскать.

– Какие камни, дед'шко?

– Знамо дело, каки. На-ко 'от телогрею, Марея, д' рукавицы ватные, д' тачку бери – и так сколь времечка уж утеряно…

Обрядилась Марея в одёжу нехитрую, тачку в руки – и побрела за дед'шком. 'От бор миновали шажок за шажком – вышли на реку, а там каменьев видимо-невидимо: большущие, неотесанные… А она, Марея-то, покуд'ва ишли, всё слезьми обливалася: не того дожидала, мол, ейна душенька-т… И на что плетется, мол, в телогрее д' ишшо тачку ташшит за собой? И на что послушалась дед'шка? И на что это всё, Господи, вся эта жизня разбитая, проклятущая?..

А как каменья те увидала, крепко призадумалась…

Дед'шко, поди ж ты, и слова не сронил, покуд'ва брели чрез бор, и не обернулся на Марею нисколечки…

– Это ж кто каменья те поразбросал, дед'шко?

– Знамо дело, хто, – похохат’вает. А сам ухватил самый что большущий камень – и в тачку ташшит: там довольнёшенек! И второй туды, и третий… Марея поглядела: никуды не кинешься, потому взялся за гуж – ’от за камень и ухватилася, а тот не дается, высклизнул. – Нич’о, дело сдвигнется. – И подсобил ей, Марее-то: она уж и голову было повесила.

И таскали они каменья те чрез бор, и клали в кучу большущую возля лачужки дед'шкиной. А на что таскали-то?..

– А дом изладим, как на что? Вишь, моя-т изба совсем стала никудышная! Это ж надо, Господь подмогу послал! – И мигнул Марее глазком. – Потому на все Его воля, Вседержителя!

– Стало, сгодилась я тобе, дед'шко? – А сама глаза опустила долу, сронила слезу.

– Знамо дело, сгодилась. А толь не горюй: всё само собой сложится.

– Д’ я не про то, дед'шко.

– И я не про то… Нешто камень тот не чаял под небесье завихриться каким соколом? Аль 'от хошь сосёнка та: тож небось удумала обернуться девицей, пошто тады смолою-т плакала?.. – И погладил седую бородушку, пуще того иньем посребрёную. – Ты камень-т клади-клади: разговор разговаривай, д' промеж тем и дело знай… – И поташшились сызнова.

Так и день прошел. Вечерять сели уж затемно: в брюхе ин звенит, потому тех картох, кои в полдень поели с хлеб'шком, уж и след простыл. Дед'шко с печи чугунок каши вынул: гречная, с сальцом, дух на всю избу – Марея-т, гляди, эвон разрумянилась.

– Ты хлеб бери. Потому без хлебышка и каша пуста. – И оттяпал Марее ломоть не ломоть. Та ест, толь и свист стоит. – Завтрева чуть свет работать примемся. На-ко 'от, чаю-крепчаю испей. – И нолил снадобья в плашку большущую.

– Погоди, дед'шко, – а задышала-то, – я сказать тобе что хочу-т…

– Пей-пей. – Та хлебнула д' в сон и провалилась, что в перину пуховенну. – Знаю я, девка ты не девка, всё про всё. – И сымал с ей одёжу работную, и обряжал ей в рубаху суконную, а на груд'шки пышные д' на ноженьки гладкие толь и глянул что разок – и ни-ни более. – Эх Марея ты Марея… – И задул свечу, и пошаркал к постеле своей стариковской впотьмах.

А утром раным-рано ощерился, ноги в пимы – и пошел печь топить д' водицу носить – всё, как и положено. А Марея глаз-то продрала – да и ахает на всю хату: потому, мол, ни ног, ни рук, ни спины не разогнет, потому ровно вся изломата. Дед'шко толь похохат'вает:

– Эвон что! Знамо дело, топерва небось про дурь-т свою и помышлять не удумаешь! Работа-т, она баба мудрёная: мыслю в тело сейчас и возвернёт, чтоб неповадно было ей под небеса-т завихриться. На-ко 'от картох, д' сальцо на хлеб клади – оно скусней будет, слакомей.

А Марея вся болит, ровно разбитая.

– Сыта, не то?

– Сыта, дед'шко.

– Ну, тады сбирайся, пойдем благословясь.

– Да как же пойду-т нонече?

– А как намедни ишла? Так и нонече пойдешь. – Та тачку в руки – и поплелась за дед'шком, что хвост за псом, а куды кинешься? То-то!

'От идут. А мороз такой трешшит – сосны ин иголки свои расшеперили. Белки, поди ж ты, носятся, что угорелые, в глазах рябит.

– Дед'шко, а дед'шко? Я что сказать-т хочу…

–А ты обожди, Марея, не сказ'вай покуд'ва. Не торопись: всё одно не обгонишь времечко-т. Ты 'он луньше глянь, что в мире-т деется, краса-т кака дивная: не прибавить что, не отнять! А всё Господь-милостивец! И мы с тобой в тую красу, что в картину ровно вписаны… – И призадумался. – Не рушь словцом, сгоряча брошенным, того, что не тобою создано… – И поплелся далее – Марея за им: след в след, что какая гончая.

И таскали цельный день каменья большущие – картох толь и поели разве с сальцом – и за работу сызнова: и клали в кучу большущую, тую, возля лачужки худой дед'шкиной. Сели вечерять уж затемно.

– Слышь, Марея, чего сказать-т хотела – сказ'вай.

– Да ноне нет и надобности, дед'шко.

– Знамо дело, потому иное слово лучше не бросай до времени. Ты вот что, ты подмогни-ко мне: вечерять сбери, что Бог послал. – Марея домовничать и пошла, ушлая, потому упомнила, как дед'шко-т делал д' что про что. Сейчас в подпол слазила за сальцом д' за капусткою кислою, хлеба понарезала… Дед'шко ест – толь нахваливает. Да и сама Марея разрумянилась за работою-т.

– Давай я картох, что ль, понаварю к завтрему?

– Понавари, не то. – Та чугунок в руки, затопила печь щепой. Д' на дед'шку погляд'вает: так ли, мол, аль не так? Тот толь кивает молчком да посмеивается: так, мол, так. После уж, как картошки-т подошли, нолил ей, Марее-то, снадобья, в плашку большущую. – На-ко 'от, испей чаю-крепчаю. Завтрева до свету вставать. – Она выпила что в три глотка – и провалилась в перину сна пуховенну… А раным-рано ноги в пимы – и пошла печь топить, водицу носить д' картошки с сальцом обжаривать – всё, как и положено. Дед'шко жрамает-наяривает д' хозяюшку нахваливает.

– Слышь, Марея, ввечеру-т возвернёмся – хлебы печь примемся. А покуд'ва ступай свиньям д' курям корму задай. – Потому у дед'шка како-никако, а стояло хозяйствие: и сальцо свое, и яйцы свеженьки, и опять же маслице… И корова была? И корова была. И доил ей сам? И доил, а куды кинешься! – Слышь, Марея, что ль, Зорьку-т за титьку тянуть стану – ты погляд'вай, как да что. – Так и сделали: Марея лохань взяла – и к свиньям д' к курям, а после, как дед'шко молочка-т надоил, пивнули что самого ни на есть распарного-то, тачки в руки – и каменья таскать.

– Уж недолго осталося, Мареюшка, ты стерпи чуток. 'От снег истает – зачнём каменья те обтёс'вать: красота-а-а!

– Я стерплю, дед'шко, стерплю… – И таскали, и складали в кучу большущую. А затемно вечеряли картохами с сальцом.

А Марея-т что удумала: там такая стряпуха стала знатная, что ты: то блинки изладит, то оладии, то, понимаешь, дранички, а то и яичню на сальце – ин шкворчит, слышь, сердитая! Дед'шко толь посмеивается д' поит ей чаем-крепчаем на сон на сладостный.

Так и жили – всё, как положено, – покуд'ва река не ослобонилась из хватки льдяной…

'От до свету пробудилась, Марея-то, толь кочет прокричал, сейчас глаз продрала: чтоб тобе черти взяли, орешь во всю Ивановскую! – ощерилась, волоса на головушке пригладила, ноги в пимы – и пошла печь топить, д' водицу носить, д' корову доить, д' свиней-курей кормить, д' завтрикать на стол сбирать – всё, как и положено. А после уж дед'шка принялась будить.

– Ты глянь-ко, что деется-т! – А что, мол, тако? А сам раззявился во всю пасть со сна: како же, пообвык постелю-т мять, потому взяла Марея в свои руки хозяйствие. – Да как что? Весна на дворе. Позимовали – и будет: сейчас каменья обтёс'вать и примемся. Ты сбирайся, милок, покуд'ва, не то щи простынут.

– Щец похлебать с утреца – эт' ты ладно удумала, Мареюшка! – А сам и не нарадуется на Марею-т самую: ох и шустра – и всё-т у ей в руках горит, всё-то вертится, толь свист стоит. 'От понаелись – дед'шка покряхтел, крош'чки смёл с бородушки. – Ну, спасибо, уважила, хозяюшка. Пойдем, не то, каменья обтёс'вать обучу тобе… на свою-то голову…

– Да ты что говоришь-то, дед'шко?

– Прости, дочка, эт' я лишку сболтнул, потому словцо выскочило нечаянное: принесла его нелёгкая. – И поклонился Марее в ноженьки. Да ишшо и сапожки на те ноженьки пожаловал кирзовы, новёшеньки: нешто в пимах грязь месить? 'От работать взялись: Марея глядит, как дед'шко каменья-т обтёс'вает, – и за им: что он творит, то и она, тютель в тютельку.

Обтешут камень кой – и в стороночку: пущай отлёж'вается.

– А посля с тех каменьев дом складать зачнём. – И усмехается.

– А можа, сейчас и зачнем, а дед'шко?

– Не суетись, дочка, придет времечко – сложим, а покуд'ва знай собе, обтёс'вай… – И обтёс'вали каменья большущие, и складали один к одному в стороночку… А в полдень поели щец с мясцом – и за работу сызнова.

Вечерять сели уж затемно. Марея разрумянилась, довольнёшенька. Протопила печь, на стол собрала – всё, как и положено. А дед'шко ел-ел да и призадумался.

– Чую, дочка, смертушка на мене стала заглядывать…

– Да ты что, акстись!

– Не боись, Марея, покуд'ва не выучу тобе сеять рожь, д' картохи сажать, д' урожай сымать, а пуще того, и дом класть – не помру. Потому не торопись, не обгоняй страхом времечко.

Марея толь и запричит'вала:

– Эвон что удумал на старости-т! Да куды ж я без тобе, а дед'шко? – И цалует старика в маковку.

– Нич'о, сдюжишь топерича…

– А ить дивное дело, дед'шко, сколь живем с тобой бок о бок под единою крышею, хлеб жуем, ты так мене ни об чем и не испрашивал да и про собе не сказ'вал…

– Да что ж тут дивного? Нешто есть како лишенько, коего не ведаю я, на тобе глядючи? И-и, Марея, вся жизня твоя предо мною как есть расписана. А и про собе что мене тако сказать, что б и ты не ведала? Все мы люди, все мы человеки, потому руки, д' ноги, д' голова – всё на своих местех. И дурное творил: доходил до самого лишенька, – и хорошее – всё, как у добрых людей. Чего ж ты ждешь от мене? Аль чего нового? Тут я весь – хошь, ешь мене, – хошь, выплюни.

– Да на что мне есть тобе? Ты скажи, как жить-то далее?

– Эх, Марея ты! Д' нешто ты не живешь? – И покачал головенкою. – Аль все толь сбираешься? Вот и ответ тобе, коли сама не додумала. Жизня-т, она дожидать не станет тобе, потому текёть, покуд'ва не остановится. А ты знай, за ей поворачивай, куды Господь выведет… Ну ладно, будет: гляжу напужалась ты. На-ко 'от, испей чаю-крепчаю, не то завтрева клевать носом примешься. И нолил Марее снадобья в плашку большущую. Та сейчас испила – и в сон пуховенный провалилася.

И было утро раннешне, и кочет кричал во всю Ивановску, и на свет белый Марея ощерилась, и ноги в пимы сунула, и печь затопила – всё, как и положено. И завтрикали благословясь, и после цельный день каменья обтес'вали, толь и прервались разве что на трапезу: пирог поели с капустою – то Марея ишшо третьего дня затеяла: славный пирог подошел! – и вечерять сели, кады синь разлилась что какими чернилами по небу ясному.

– Глянь-ко, Марея, до ч'о ж каменья-т ладные: один к одному! Э-эх, 'от скоро и дом складать зачнем, толь дай, вода сойдёт… – И смёл с бородищи крошечки. – Ну, спасибо, уважила, хозяюшка. – На-ко 'от, испей чаю-крепчаю. – И нолил Марее снадобья в плашку большущую… Испить-то она испила то снадобье дед'шкино – а сон нейдёт… – Ты пошто ворочаешь? Нешто тело ноет? – Дед'шко испраш'вает, а сам во всю пасть ощерился.

– Коли б тело – душа…

– Знамо дело, пришло времечко. А толь задярживать тобе не стану – ступай собе. – И отвернулся к стеночке: глянь – уж посвист'вает. Марея толь и махнула рукой: пущай, мол, посыпохивает.

'От утро синь свою на ветках развесило – дед'шко на весь бел свет ощерился, глаз продрал, пригладил космы лохматые, ноги в пимы – а сам к полатям: пусто, сгинула Марея, как есть, сгинула. Постоял-постоял столбом: постеля прибрана складочка к складочке – да так ничего и не выстоял… Стало, так тому и быть: прощай, Мареюшка, Господь тобе судия – и склонил седую головушку… А после печь топить кинулся – что тако: а печь-то уж протоплена, ин щепа трешшит! А водица-т уж натаскана! Дед'шко в коровник, к Зорюшке, – а ей уж Марея за титьку дергает – молоко толь и звякает о пустое ведро что какой колокол!

– Марея… Ах ты душенька! – И кинулся к ей, что кой дитятко.

– Ну будет, будет, дед’шко! – А тот тычется носом в грудушки пышные, точно кутенок слепой к титьке матерной. – Да где ж твое ясновиденье-т? Нешто, решил, я тобе покинула? Ишь, удумал что – ’от она я: хошь, ешь мене, хошь – выплюни… – И цалует его в маковку. Ну, а как почеломкались – пошли на стол сбирать: Марея млинки затеяла, д со сметанкою! Понаелись в три горла – а после, как понаелись-то, за работу: потому, сказ’вают, коль и млин комом, то работа всё одно ломом, – ’от цельный день каменья и обтес’вали один к одному. А кады в брюхе зазвенело – поели каши грешной д’ испили кринку сливочек: уж что жирненьки! Вечерять сели ишшо засветло: уж давным-давно зима сгинула, вдовица в платке чёренном. Понажарила Марея рыбишны – то сам дед’шко поповыловил: река-т ноне вольная – ’от и закинул удочку: карася видимо-невидимо! Д’ хлебов понапекла, д’ слазила в подпол за наливочкой смородишной: так душеньку и жгёт!

– Ну, спасибо, хозяюшка, уважила! – Захмелел чуток дед’шко, раскраснелся во всю щеку, д’ и Марея разрумянилась, расстегнула пуг’вку. А тут как стук вдруг. Что тако? Ноги в пимы – и пошел к двери. – Да ты заходь – не то избу выстудишь. – Сам идет, эт’ дед’шко-т, а за им человек кой-то, сейчас видно, ученый: очки на носу, бородёнка тошшая.

– Здорово живете, хозяева! – А сам на руки дышит прозябшие. Так промерз – ин стеклы запотели ’он. Стоит что жердь какой вкопанный.

– Здравствуй, мил человек, коль не шутишь. Да ты садись к огню, повечерь с нами, чем Бог послал, испей ’от хошь наливочки.

– Наливочки – эт’ завсегда. Благодарствую, хозяюшка. – И опрокинул стопочку, толь ей и видели. – Эх, ядреная! – И закусил грибком сопливенным.

– Да ты хлеб бери, потому без хлеба кака еда – баловство одно. – И оттяпала ломоть, почитай, с полголовы, эт’ Марея-то. – Ну, сказ’вай, кто такой? На что пожаловал? Сюды ишёл аль так, заплутал: принесла нелёгкая? – А тот в три горла жрет-пьет, ин стеклы трешшат, ин кость в глотку встряла.

– Егор я, мол, Ильин по батюшку. Ишёл куды глаза глядят – ’от, вишь, к вам и вывернул. А вы хто, мол, таки? – А Марея ему:

– Ишь, шустрый кой! Ты в пекло-т наперед батьки не лезь: «хто»! – А дед’шко молчок, потому Марея разговор ведет. Нешто почуял что лихое, недоброе?..

– На-ко ’от, испей чаю-крепчаю. – И плеснула Егорию-т самому снадобья в плашку большущую: дед’шко ей выучил творить то варево. ’От плеснула – тот шары и выпучил, выпивши, как есть, ко сну отошел. А после и сама в три глотка испила чай-крепчай: а ядрёный нонече!

’От посыпохивают, толь свист стоит в три ноздри: дед’шко на печи, Марея на полатях, а Егорию на лавке постлала хозяюшка.

А как солнушко на небе выскочило что каким прыщом, кочет прокричал, ’от ить заполошный-то, – продрала Марея глазок, на бел свет ощерилась, ноги в пимы (един разок толь на гостенька и глянула) – и пошла печь топить, д’ водицу носить, д’ курей-свиней кормить, д’ Зорюшку доить – всё, как и положено. И уж после будить кинулась дед’шка д’Егория.

’От на стол собрала – завтрикают (а стол, слышь, от яствий ин ломится: там ватрушки-кренделя горячущие, там пышки-пампушки сдобные – и кады толь поспели-то!). Дед’шко ни слова ни полслова, потому видит: убрала Марея волосы блестючие в косу-змеюку ползучую вкруг главы, надела бусички рябиновы. Понаелись: Егорий толь и нахваливал, толь стеклыми своими на Марею посверкивал. А та от взгляду его пытливого, что береза от ветру, ин ломается. Дед’шко поклонился хозяйке в пол, плешью своей сверкнул, телогрею на плечь – и пошел каменья обтес’вать.

– Постой, дед’шко, ты куды? – спохватилась Марея румяненная: кровушка так, слышь, и прилила к головушке, ровно вино алое кто расплескал по белой по скатёрочке.

– Да куды – работать! – И за дверь – Марея за им.

– Дай хошь проститься с гостем-то! Всё по-человечьи…

– Да нешто я звал его? Не мне и прощаться с им. И тобе не задярживаю. – И пошел каменья обтесывать, ин свист стоит. А Марея Егорию:

– Ты ступай, милок. ’От т’е Бог, а ’от порог. Не поминай лихом, коль что не так.

Егорий – а куды кинешься – за хлеб-соль благодарствовал и пошел своею дорогою…

А Марея с дед’шкой цельный день каменья обтес’вали да складали один к одному, покуд’ва пот не прошиб – и толь тады потрапез’вали чем Бог послал – и сызнова обтес’вать.

Вечерять сели затемно, потому туча нашла на небо – д’ как хлынуло, ровно из ведра бездонного. Дед’шко толь и глянул на Марею что разок: виноградина сочится точно сочивом… губы потрескались что спелые яблуки…

– На-ко ’от чаю-крепчаю’. – И нолил ей снадобья в плашку большущую – та, Марея-т сама, сидит не двигнется. – Испей-испей! Завтрева сеять зачнём. – Куды кинешься – выпила и сейчас в сон тяжкий провалилась пропадом. Д’ ноченькой тихою слыхал дед’шко (аль толь померещилось?): выла Марея, словно волк на луну, а после поуспокоилась…

А утречком, с первым лучом, продрала очи свои заспанные, на солнце ощерилась, космы пригладила, ноги в пимы – и пошла печь топить, д’ водицу носить, д’ картохи варить, д’ скотину кормить-доить – всё, как положено. После уж и дед’шку будить кинулась. ’От убралась, собрала на стол: скудно ноне на столе-т – а дед’шко ни-ни: ест картохи с сольцой д’ толь нахваливает. А как понаелись картох – сейчас на пашенку, потому пришло времечко сеять пашеницу-рожь.

Уж они боронили-сеяли, боронили-сеяли (дед’шко-т борону ташшит, что лошедь кака дошлая, – Марея за им с котомкою) – семь потов с их сошло, покуд’ва последнее зёрнушко нашло в землице пристанище. А после закусили картохами стылыми д’ не постылыми с хлебом-солию – и каменьи обтес’вать, а како же! И обтес’вали, и складали один к одному, покуд’ва ноги не подкосилися.

Вечеряли ишшо засветло. Марея пирог затеяла с поджаркою луковой, как что чуяла: потому толь сели за стол – стук в дверь.

– Вернулся, знамо дело. – И Марею в бок, эт’ дед’шко-т. – Ну, ступай, встрень свово заступничка.

Марея раскраснелась, ин пышет вся. Дверь отворила – Егорий, Ильин по батюшку:

– Ты прости, мол, хозяюшка, заплутал – сами ноги и вывели.

Дед’шко молчок: знамо дело, вывели, ноженьки-т… А тот стёклыми своими на Марею зыркает – сейчас поедом съест.

– Ты ступай к столу, не то избу выстудишь. Д’ повечерь с нами, чем Бог послал. – И покуд’ва в подпол лазила за наливочкой д’ за огурчиком, убралась-принарядилася. А Егорий, как подпил, к Марее ближе и приладился – а от ей пышет, что от того пышича. Дед’шко молчок: понаелся – и на печь, посыпохивает.

– Слышь, хозяин, нужон тобе работничек? – То Егорий, а сам Марею к собе прижал.

– Да какой с тобе работничек? Язычином толь и знаешь что чесать. – И ощерился во всю пасть, дед’шко-т.

– А ты спытай мене. – А дед’шко уж и посвистывает. Тот, работничек-т, к Марее: мол, сил нет – до того справная! А Марея ему (сама и не отдышится):

– Н-но, попридержи свово коня, куды, мол, торопишься? На-ко ’от, испей лучше чаю-крепчаю, потому завтрева погляжу ишшо на тобе, кой ты есть работничек. А то болтать вы все дюжие. – И налила ему снадобья в плашку большущую. Тот, Егорий-то, испил до самого до донышка – и поплыл со сна что на ком на судёнышке. Марея на лавку его (одним глазком толь и глянула), а сама чаю-крепчаю испила – и на полати, и в сон пуховенный провалилася. И видится ей, как с Егорьем милуется, ин застонала: до того сладостно! А середь ночи слышит дед’шко: поднялся с лавки Егорий, что Ильин по батюшку, и крадется к Марее, точно тать какой. Дед’шко за им. Егорий-то толь к Марее зачал прилаж’ваться – дед’шко и огрел его по темечку: сучий, мол, ты сын! У того, у Егорья-т самого, ин потемнело промеж глаз.

– Не гони, – взмолился, – мил человек, в ночь лютую! Бес попутал, до того Марея справная!

– Улепетывай подобру-поздорову на все четыре стороны. Что хошь, бери, толь Марею оставь! – шепчет дед’шко, потому Марея посыпохивает, тихохонько так присвистывает.

– Не могу, отец… Что хошь, проси, толь не гони … – А дед’шко:

– Чего с тобе взять? Знамо дело, оставайся покуд’ва… Чему быть, сказ’вают, того не миновать… – И на печь к собе, толь его и видели. А Егорий постоял-постоял, поглядел на Марею сонную – и на лавку: сны доглядать (а и что за сны, то одному Господу ведомо).

А с утреца солнце мигнуло своим глазком – и Марея глаз продрала, ноги в чуни – и пошла печь топить, д’ тесто месить, д’ водицу таскать, д’ Зорюшку доить – всё, как и положено. А после уж, как делов понаделала, кинулась дед’шка будить д’ Егория, Ильина по батюшку. А кады приступила к Егорию, разглядела на его лице пятнушко родимое и улыбнулась невесть на что. ’От собрала на стол: лепешки с пылу с жару, д’ маслице, д’ сметанка густа, ин ложка стоит стоймя. Егорий, знай, ест, толь нахваливает. А дед’шко молчок, ровнешенько язычино заглонул. Марея что промеж двух огней: ишь, раскраснелася, точно девка на выданье.

’От понаелись – и каменья обтес’вать. У Егорья работа в руках так и спорится. Марея на его ин не нарадуется. А дед’шко как молчал, так и помалкивает: ни слова ни полслова.

И обтес’вали они каменья цельный день, и складали их один к одному, покуд’ва не уморились – тады и закусили, чем Бог послал: сыром, д’ яйцыми, д’ сливкими кислыми – и обтес’вать каменья сызнова, и складать их один к одному.

Вечерять сели ишшо засветло. Там варенички с картошкими д’ со сметанкою так во рту и истаяли. Там наливочка так по горлушку и стекала капелька за капелькой. Захмелел дед’шко:

– Знатный ты работничек, Егорий, Ильин по батюшку, скажу я тобе. Оставайся, коль не передумал ишшо. – И Егорий захмелел, а како же:

– Не передумал, дед’шко. – А сам на Марею загляд’вает своим стеклом.

– Знамо дело, оставайся, не то… Завтрева благословясь дом складать зачнем в три руки. – И остался Егорий, Ильин по батюшку. – На-ко ’от, испейте чаю-крепчаю. – И нолил дед’шко Марее с Егорьем снадобья в плашку большущую. И пошел на печь посыпохивать. ’От одной ноздрей посыпохивает, а другой чует, будто Марея с Егорьем перешептываются.

– Тож’ мне, спаситель выискался. – То Марея. А Егорий ей:

– Да ты ж сгинешь в энтой глуши проклятущей, Мареюшка! Пойдем со мной – я тобе весь мир покажу как на ладошке.

– Да на что мне твой мир с ладошки топерича, кады я мир в душе ношу?

– Стало, не пойдешь?

– Не пойду, и не блазни…

– И правду дед’шко сказ’вал: не от миру ты сего…

– Ступай с Богом, мил человек. Д’ толь я одно тобе скажу напослед: от собе-т не убежишь…

– И-и, блаженная… Потому тобе никто в жены-т и не берет, так и прокукуешь кукушею…

– Ступай своею дорогою, не то накукую что – не раскукуешь ввек! – И хохочет, ’от лишенько-т!

– Можа, передумаешь?

– Ступай…

– Ну, прощай тады… За хлеб за соль благодарствую, д’ толь отплатить мне нечем: мошна пуста.

– А ты отдай мене то, чего я в твоей котомке давече заприметила – и сочтемся, того и гляди.

– Да на что тобе? – И ровно отрезало: ни слова ни полслова не слыхал боле дед’шко, потому провалился в сон, что в пролубь глыбокую (а и ядрен чай-крепчай!).

А утречком, как взошло солнушко, закричал кочет на всю Ивановскую. Продрала Марея глазок: чтоб тобе черти взяли, точно оглашенный орешь! Ощерилась на бел свет, космы пригладила, ноги в чуни – и пошла водицу носить, д’ курей-свиней кормить, д’ Зорьку доить. А после уж дед’шку будить кинулась. ’От на стол собрала – стол от яствий так и ломится.

– А Егорий иде? – спохватился дед’шко.

– Ушел своею дорогою.

– Возвернется он, Мареюшка, ’от помяни мое словцо-т, никуды не кинется.

– Знамо дело…

– Ну, не тот, так другой: что не склад’вается, то и складать нечего. Не горюй.

– Д’ не горюю я: что мене надобно, то взяла от его. – Почернел лицом дед’шко:

– Да кады ж он успел обрюхатить тобе, антихресть такой?

– Акстись, чиста я что лист. – А сама вымает бумагу писчую с-под передника д’ карандашик востренькый. – Всё топерь пропишу, дед’шка, всё, что ты мене сказ’вал, словцо к словцу.

– Эх Марея ты Марея… Знамо дело, не от миру ты сего… – И усмехается. – Ну, пошли, что ль, дом с каменьев складать? – И складали они дом с каменьев, что обтес’вали своими рученьками, а допрежь таскали те каменья нетесаные чрез бор с берега, складали цельный день – в полдень толь и отвлеклись что на трапезу, д’ Марея ишшо карандашик-т послюнявила и прописала словцо к словцу всё, что дед’шко сказ’вал про то, как с каменьев самых дом-то склад’вают. А после сызнова принялись за работу заветную. Вечеряли ишшо засветло. Марея борщ затеяла.

– А ну, зачти, чего там, в гумагах-т, прописано. – Марея и зачла дед’шке: слово в слово, не отняла, не прибавила. – Хм, складная грамота, – знай, дивится дед’шко. – Ну, и Господь с тобой, пропис’вай. Завтрева потолкуем про то, как урожай сбирать д’ зернушко молотить – д’ мало ль топерва об чем тобе поведаю: словцо-т ноне не выпорхнет. – И призадумался. – Чую, времечко мое истончается… – Марея в крик, а дед’шко: – На-ко ’от чаю-крепчаю. – И нолил снадобья в плашку большущую. Марея выпила вперемешку со слезьми горючими – д’ в сон и провалилась пуховенный.

А утречком солнце на небо выкатилось – Марея глаз продрала, во всю пасть ощерилась, космы пригладила, ноги в чуни – и пошла водицу носить, д’ скотину кормить-доить, д’ на стол сбирать – всё, как и положено. И уж после дед’шка будить кинулась. Сели завтрикать благословясь: там курятина не курятина: сама в рот так и просится. ’От понаелись от пуза – и дом складать. И складали каменья цельный день один к одному, покуд’ва силы их не оставили, Марею-т с дед’шком, а как оставили – поели простокваши с булкими, д’ ишшо карандашик Марея послюнявила – и прописала слово в слово всё, что сказ’вал дед’шко про то, как пашеницу-рожь сбирать, д’ снопы вязать, д’ зерно молотить, потому у его молотилочка справная: сам изладил, своими рученьками. А после складать принялись сызнова – и так складали собе, покуд’ва солнушко по небу на покой не покатилося. Вечеряли ишшо засветло: в избу не пошли – Марея костерок разожгла, ушицу затеяла, картох в золе запекла. Дед’шко ел и нахваливал – а после Марее сказ’вал про то, как картоху, д’ моркву, д’ сестрицу ейну свеклицу краснолицу садить в землицу, д’ ишшо про всякие премудрости – Марея карандашик послюнявила – и прописала словцо к словцу складни дед’шкины.

– А ну, зачти, Мареюшка, что там ноне-т прописано. – Марея и зачла: слово в слово, не отняла, не прибавила. – Ладно прописано! – И улыбается, довольнешенек. – Слово-т топерва и топором не вырубишь, потому намертво сказано. – И призадумался. – Стало, Марея, отхожу я в мир иной…

– Да что ты, дед’шко? Да как я без тобе, родимый ты мой?

– Не плачь: один помрет – другой понародится, потому таков закон Господень! Всё Им продумано, на всё Его воля, милостивца. А за тобе я не боюсь топерича! – И цаловал Марею в маковку.

– Дозволь хошь пропишу про тобе, дед’шко: глядишь, и людям твоей мудрости достанет чуток?

– Пропиши, дочка, то дело богоугодное. А премудрость тую по крупице сбирал д’ и складал что зернушко к зернушку. – И сызнова призадумался. – На-ко ’от чаю-крепчаю: завтрева раным-рано за работу примемся: дом крыть зачнем. – И нолил Марее снадобья в плашку большущую – та испила безропотно д’ в сон и провалилася.

А утром спозорань продрала глазок, на первый луч солнушка ощерилась, ноги в чуни – и пошла водицу таскать, д’ окны открывать, потому жар лютый жарит, д’ курей-свиней кормить, д’ Зорьку доить – всё, как и положено. А после уж будить дед’шка кинулась. ’От на стол собрала – завтрикают, ин треск стоит. Толь понаелись – и дом крыть зачали. Уж они крыли-крыли его, крыли-крыли и так и сяк, покуд’ва немочь не нашла, а как нашла, потрапез’вали, чем Бог послал: кашею пшенною д’ с тыквишной, – д’ сейчас Марея пошла пропис’вать премудрость дед’шкину прописью, карандашик толь и послюнявила, д’ ишшо солнушко, ишь ты рыжее, с поднебесья глазком своим подслеповатым подсушило те каракульки, что Марея вывела. И ’от она вывела те каракульки и сызнова работать – дом крыть крышею, д’ с дед’шком.

– Маненько уж осталося! – А сам на ладан дышит, того и гляди, преставится. – ’От стёклы вставим – у мене припасены, – а унутре и сама уж без мене дом обделаешь, что яичушко пасхальное. – Марея и не спорила…

И крыли они, покуд’ва солнушко пыл свой не уняло д’ не покатилось по небу колобком румяненным.

И так они крыли дом, и после стёклы вставили – солнце-т сейчас и пялиться в стёклы те удумало! – и унутре доскими пошли обдел’вать – а доски те допрежь выстругали. И пашенка колосится во всю Ивановскую, и картохи цветут – всё, как и положено, всему свое времечко. А и по дед’шкину душеньку срок пришел.

’От повечеряли раз – ишшо засветло – дед’шко на печь и задышал, что пустая мошна.

– Слышь, Марея, подь сыды. – Та глаза опустила, соплю жуёт. – Не забижал я тобе чем – ты сказ’вай? – Та мотает головенкою. – Не изнурял работою тяжкою? – Та, знай, помат’вает: не изнурял, мол, не печалуйся. – А нашла ты жизню свою? – Та: нашла, мол, дед’шко. Покряхтел старик, поворочался. – Об одном и жалею: не назвал тобе своею, Марея ты Мареюшка, разминулись мы с тобой во времечке. – И сомкнул уста свои старческие. А Марея ему:

– На-ко ’от, чаю-крепчаю испей, потому завтрева чуть свет дом унутре обдел’вать примемся. – И налила ему снадобья – сама изладила: ух и ядреное! – в плашку большущую. Тот испил и провалился в сон, что в полынью глыбокую. И собе налила, Марея-то, и на полати, и посыпохивать…

А заутра продрала глазок свой, на солнце во всю пасть ощерилась, космы с проседью пригладила, ноги в чуни – и пошла водицу таскать, д’ скотину кормить-доить, д’ опару ставить, потому млинки затеяла, – всё, как и положено. А после, как делов-т понаделала, дед’шка будить кинулась. Уж будила она его что буживала – не проснулся дед’шко: отошел в мир иной как есть. ’От заплакала Марея, запричит’вала, д’ толь толку чуть… Тады собрала на стол д’ помянула дед’шка тем млинком масляным. А как помянула, собрала родимого на тот свет: уж она и обмыла его, и одела его, и в гробик, что изладил сам покойничек, упокоила, и могилку вырыла, и опустила тот гробик во сыру землю, д’ тоёй землей и засыпала, д’ сколотила нехитрый крест, д’ в холмик над могилкою и воткнула: Царствие Небесное! Постояла у того у холмика, помолилася – и работать – дом унутре доскими обдел’вать, что допрежь выстругали с дед’шком да что своими рученьками. И обдел’вала она дом доскими, покуд’ва не потемнело у ей в глазах. И как потемнело, села потрапезовать, помянуть дед’шку блинками-кутьицею. Д’ ишшо карандашик махонькый послюнявила д’ прописала прописью про дед’шка: слово в слово, не отняла, не убавила. И пошла сызнова дом обдел’вать. Вечерять села ишшо засветло. Собрала на стол: там борщец ядреный, огненный, там наливочка смородишна, там огурчик с пупырушком. Понаелась от пуза, помянула дед’шка.