И Катя увидела мать: она лежала на скомканной постели, вся расхристанная… словно какое чудное, и где Катя его слышала! – и даже не пошевелилась, заметив дочь… а может, и не приметила…

– Стыд прикрой! – И черный дядька швырнул матери в лицо какую-то белую тряпку…

Зиму Катя прожила у тети Шуры.

– Так лучше будет, – сказала мать, собирая Катины вещи в маленький рыжий чемоданчик.

Кому лучше? Катя смотрела на ее безучастное лицо, на быстрые руки, которые ловко делали свое дело: раз-два, раз-два…

– Спровадили девчонку, – слышала Катя по ночам голоса тети Шуры и дяди Володи – то муж ее, пьяные его глаза.

– Да что ты говоришь-то? Ей судьбу устраивать надо – а ты? Кто ее с дитем-то возьмет? А Егор… – Тетя Шура осеклась будто. – А Егор Семеныч…

Дальше Катя не расслышала. Младшая дочка тети Шуры и дяди Володи – а всего девчонок у Лялиных было аж пять: «Понарожали, – бурчала себе под нос бабушка Лукерья Ивановна, – только и знает, что в подоле приносить!» – так вот Люська, меньшуха, громко засопела – да как саданет Катю со сна ногой. Та только и заплакала от боли… И за что ей все это? И когда все это кончится…

– А ну спи! Я мамке скажу! – И Варька – это та, что постарше, – показала Кате маленький кулачок.

– А я и сплю… – проскулила Катя.

– Вот и спи. И попробуй только маленькую разбудить!

Катя боялась и поворотиться на большущей кровати, где спали девчонки Лялины. А те посыпохивали себе: «Нажрутся на ночь – и попердывают, – знай свое твердила бабушка Лукерья Ивановна, – так брюхатая и ходит!» Катя еле слышно хохотнула. И быстро обернулась на Варьку: не слышит ли? Она боялась ее как огня: та даст – только кровью и умоешься… спит… слава Богу…

– …корми тут всех!

– Ну что ты, Володя, он ить денег дал на девчонку, сам-то, Чухарёв-то. И деньги-то приличные… – Тетя Шура снова осеклась.

– Да делайте вы что хотите… Житья никакого от вас… Надоели как собаки…

Чухарёв…. Имя чудное… и кто это, Чухарёв? Ах, да это тот самый черный дядька… Катя скукожилась: мать, вся расхристанная, – и страшная бородища елозит по ее груди…

Катю записали в первый класс как Чухарёву… Девчонки Лялины показывали на нее пальцем и кричали: Чухарёва, Чухарёва… И Кате казалось, что страшнее прозвища нет…

– Лихо они окрутились-то! – скалила зубы бабушка Лукерья Ивановна: ее не позвали на свадьбу – как же, не нужна стала старая, отворот-поворот, да больно надобно-то, тьфу!

А и свадьбы никакой не было – так, собрались, посидели: все чин-чином, все как у людей…

– Не успел Егорша остыть в землице – она ноги свои раздвинула, шалава! Тьфу! – И бабушка сплюнула и погрозила невесть кому! – А этот, Чухарь-то, черт бы его брал: да ты, баушка, не волнуйся! Да какая я тебе баушка, тоже мне, внучок выискался: сто лет в обед!

С ними стала жить Раиска, Чухарёва дочь, толстомясая девица, старше Кати годков на семь (а с лица – так и в матери годилась: Катя-то махонькая, беленькая, ну что тебе пушинка небесная – и в чем только душа держится!). По утрам Катя уходила в школу, мать с Чухарёвым на работу. («Ты почему не называешь Егора Семеныча папой, а? Я кого спрашиваю? Уж он ли не старается для тебя, а? Ты что, разута-раздета? У тебя что, игрушек нет? Неблагодарная!» – говорила глухим голосом мать и все кашляла, кашляла.) Раиска училась в техникуме… А вечерами Чухарёвы молча садились за стол…

– А ну, врешь, куда тянешь? – И Чухарёв замахнулся на Катю: та стащила с тарелки большой кусок колбасы («колбаски», как говаривал сам Чухарёв) и испуганно вытаращила свои глазенки… на черного дядьку. – Прежде должен взять отец, потом мать, потом старшая сестра – и только потом уже ты, что останется. Уяснила?

Катя тряхнула головенкой. Раиска хихикнула: она получала стипендию в техникуме.

– Ты не знаешь, как достаются деньги. Ты трутень, от тебя толку чуть. Ты не работала ни дня, ты…

Катя молча встала и вышла из-за стола. Мать что-то глухо прокашляла…

– Жрать захочет – придет. Невелика птаха. – И Чухарёв принялся за колбаску.

– Тетенька, милая, возьмите меня к себе, а? Я полы мыть буду, окна, за маленькой приглядывать…

– Да куда я тебя возьму, горе ты мое луковое? – Тетка Шура прижимала Катю к себе. – У меня у самой ртов полон дом. Не выдумывай – иди домой…

И Катя, сгорбившись, шла…

– Постой! – кричала тетка Шура с порога и давала девочке гостинцев: то конфеток, то орешков. – Бьет он тебя?

Катя качала головой.

– А мамку?

И мамку не бил…

– Ну ничего, вот вырастешь – выйдешь замуж и уедешь на все четыре стороны!

Катя трясла головенкой: она все видела перед собой расхристанную мать и эту черную бородищу…

– Ну не замуж – делать там нечего! – лучше выучишься – и поминай как звали, а они пусть живут как хотят, дело ихнее! – И дородная тетка Шура, сотрясаясь всем телом, принималась целовать Катю в маковку. Потом выпроваживала ее: мол, ступай, покуда мой не возвернулся, пьяные его глаза!

Выучишься – легко сказать! А у Кати все плыло перед глазами, когда Анна Васильевна сухим треснувшим голоском вызывала ее к доске: Чухарёва… Так бы сквозь землю и провалиться… Чухарёва…

– Троечница! – надрывно кашляла мать. – Мать с отцом горбатятся с утра до ночи, а она, неблагодарная! – И она тыкала пальцем в сторону Раиски: та со стипендии купила себе новые полсапожки – да вот беда, не сходились они на ее толстущих икрах (а у Кати ножки махонькие, тоненькие – и торчат в сапожках, точно какие пестики!). – И чего ей только надо-то? А? Одета-обута! – И кашляла, кашляла. – Нет, ну я кому говорю-то, а? Как об стенку горох!

А Катя затыкала уши – и ей вдруг слышалось тихое пение матушки… и все-то она удумает, бедовая головушка…

– Егор, ну ты-то хоть скажи ей! – И снова кашляла, кашляла…

А Егор Семенович стал как-то по-особому засматривать на мать… Вот так, бывало, сидит себе газетку почитывает, конфетку посасывает (он до конфеток был большой охотник!) – потом глаз свой подымет из-под очков – а взгляд тяжелый, с прищуром – да и глянет этак на Надёжу свою, на Надежду Михал’ну (он ее все больше так стал прозывать: Надежда, мол, Михал’на). Глянет – и долго не отводит глаз, а после, словно его уличили в чем, и уткнется в газету сызнова: нет, ну ты смотри – и понапишут же, а? Или Катя опять удумала?..

А с нее станется! Раиска раз и похохатывает, к матери ластится: маменька, мол, а, маменька (злыдня ты толстомясая, стала мать Катину прозывать маменькой – дочка выискалась!), слышь, что скажу-то! И сказывает – а мать Катина и рада-радешенька: спелись, кумушки!

– Иду, – говорит, – нынче с техникума, а они… – И зыркает на Катю – а та пунцовая: так бы и вцепилась в бока сестрицыны, пропади ты пропадом!

Баушка Лукерья-то Ивановна увидала Раиску – да только и сплюнула: тьфу ты, срам, говорит, какой, рожа красная, хоть прикуривай! Жалела она Катю: то конфетку сунет, то бараночку, – а когда что и выведает от Катерины про житье-бытье чухарёвское, гори они синим пламенем: и сам Чухарь, и жена его Чухариха, и семя его!

– Иду, – говорит, – а они, голубчики… целуются!

Злыдня ты завидущая! На тебя-т кто позарится?

Мать к Кате приступом: это что такое, мол, сестрица говорит, а? А та стыдливо опустила глазенки и сопатит в чашку с чаем – а чай горячущий, жаром так и обдает, так и обдает – вся упрела, Катя-то, а все Глебка ей мерещится: так на волнах чайных и покачивается его личико конопатчатое, так рот-большерот и усмехается: я, говорит, теперь буду твоим заступником… А голос звонкий мальчиший ломается, вот что подкова железная, поскрипывает, а вихры непослушные рыжие ни один гребень не берет, а глаз мужичий хитрющий: так в самую душу и засматривает! И улыбнулась: заступник… Первый хулиган во дворе! Танька кудрявая только и косится: мол, и нужен он ей… Мать приступом: а ну говори! И трясет девчонку, точно яблоньку…

– Да с соседским мальчишкой спуталась, я все скажу! – И Раиска пошла хлестать языком.

А Катя стоит и улыбается… А эта злыдня подначивает: гляди, мол, принесет в подоле… А мать:

– Я ей принесу! Я ей на одну ногу наступлю, а за другую потяну! – И по губам Катю, по губам…

Даже Чухарёв, и тот присвистнул:

– Да ты что, Надежда Михал’на, в своем уме?

– А ты помалкивай!

Тот и умолк… да в комнатку свою юрк!

– И смотри у меня: увижу с ним… – И кашляет, кашляет…

А губы у него… ну вот что леденцы красные блестящие: он, когда начнет говорить – а говорит он быстро-быстро, лопочет, будто бежит за ним кто, – так они, леденцы, слипаются… Он их и облизывает, облизывает… И лицо такое… в конопушках все – будто булочка-маковка… И глаза-смородинки полусонные…

Вот пошли в обнимку… А снег хрустит под валенками, а щечки разрумянились… А и холодно… И дышит в шубку Катишкину своим ртом-большертом – и вихры непослушные рыжие из-под шапки выпростались, покрылись инеем… И леденцы огнем на морозе горят… и трескаются… А давай сбежим? И облизывает, облизывает леденцы те… А куда? А мы карту возьмем – у меня карта такая, во всю стену, – зажмуримся и пальцем ткнем: я в книжке одной читал… И упали в сугроб – а небо синее, и звездочки проглянули… И нет ни черного дядьки, ни Раиски, ни матери… Или разве что на небе… И сердце заходится… Вдохнула, выдохнула… Поднялись – и идут в обнимку: и ни зги не видать, и мороз трещит, и головушка бедовая кружится… Глядь, фигура черная – и приближается… Обними меня покрепче, Глебка, мне страшно… И сердце заходится… А фигура все ближе, все ближе… И встала как вкопанная… Мать!!! И выдохнула – а вдохнуть не может… А мать постояла-постояла – развернулась и пошла… и ни слова ни полслова… И все меньше, меньше становится черная фигурка – вот и точкою замаячила… Давай убежим?.. И леденцы облизывает… А Катя точно на ниточке, точно к фигуре той привязанная… Оттолкнула Глебку – и за матерью… да со всех ног… Догнала… плетется, будто собака шелудивая… А та ворот подняла, на Катю не глядит – и только кашляет, кашляет… И ветер ей подхрипывает…

Дома шубу скинула, шаль, валенки, рукавицы пуховые да на руки окоченевшие дохнула – и ни слова… На Раиску только цыкнула, когда та стала к ней ластится: маменька, а маменька…

А Катя слегла – и все ей виделись леденцы красные – и сердечко заходилось: стук-постук, стук-постук… Глебка, а Глебка, а давай сбежим… И губы сухие облизывала… Очнулась – а у изголовья леденцы в жестяной баночке: Чухарёв поднес, он большой охотник до конфет…

– Ты все леденцы спрашивала… – И пошаркал в свою комнату, поигрывая конфеткой за щекой.

А как встала с постели – а там худющая, одни глазенки на лице, да провалились, в глубь ушли, словно звездочки на небе проглянули! – на место их заветное кинулась, все ждала его… А он с Танькой стал гулять… А Танька красивая, кудрявая… Да еще нарочно, как мимо идут – тот-то глаз свой смородинный отворачивает, – а она громким голосом: обними, мол, меня, Глебка, – и на Катю таращится… И юбка-то у нее плиссе новая, и сапожки на каблучке, и сережки золотые в ушах сердечками…

А Катя с лица сошла…

– Все воет и воет – никакого покоя! – кашляла мать и запирала дверь: в шесть часов вставать. – Да ты-то что еще кобенишься? Ложись давай, всех газет не перечтешь! Да гляди слипнешься от леденцов-то!

– Иду-иду, Надежда Михал’на, ч-ч-ч… – И Чухарёв тихохонько прикрывал за собой дверь, приложив пальчик к губам, и на цыпочках уходил на кухню: там справней, да и колбаска, опять же, и чаечек, и конфеточки где-то припрятаны: ч-ч-ч…

А Раиска на Катю зыркает: видела, мол, твоего Глебку с Танькой кудрявой – и зубы скалит, рожа твоя красная! А сама полсапожки натянула на икрищи свои – а они по швам затрещали да и лопнули: так тебе и надо, злыдня ты толстомясая! А все Катя виновата: беленькая, тоненькая, вот что тростиночка, глазища огромные, ресницы пушистые… Что ни наденет, все ей к лицу, хоть дерюжку какую драную. Так бы и убила ее, змею подколодную… Раиска стиснула зубы – да на Катю с кулаком кинулась… а та ручку свою сухонькую выставила, изо всех сил зажмурилась… что такое? Голосок вдруг тоненький выплыл из-под дверцы закрытой, из матерной комнаты… Катя прислушалась: никак, матушка, никак, поет? И глядит на Раиску: может, она, Катя-то, опять что удумала? А Раиска шары выпучила, на Катю смотрит беспомощно, а кулак так и держит, словно прирос он к воздуху… И Чухарёв выполз из кухоньки, поигрывая леденцом за щекой, глянул из-под очков на Катю с Раискою. И опять голосок тот запел…

Катя с Чухарёвым да Раискою кинулись в матерну комнату – а она лежит на кровати… вся расхристанная и поет тихохонько…

– Матушка…

А мать приложила пальчик к губам и спевает себе…

Чухарёв почернел лицом, Раиска только шарами своими лупает – одна Катя что блаженная: не может налюбоваться на свою матушку… Наконец-то, а я, мол, думала, не вернешься уже… И слушает – не наслушается, и кажется ей, что в дверном проеме Еголша стоит…

– Может, тебе надо чего, а, Надёжа? – И Чухарёв переминался с ноги на ногу, виновато глядя на жену.

А матушка только махнула рукой – и на Катишку свою поглядывает: оставь ты, мол, нас, Егор Семеныч, в покое. Тот и ушел… Катишка ей одеялко подоткнула под бочок, убаюкала: спи, мол, матушка! А в дверном проеме Егорша стоял…

И не отходила от матери Катя: все дни и все ночи кормила ее, поила ее, баюкала… что дите малое… а та только пела – да махнет рукой, когда Чухарёв или Раиска покажутся: мол, оставьте меня в покое – те и скроются, виноватые… Никого не допускала до себя матушка: ни бабушку Лукерью Ивановну, ни тетку Шуру – одну Катю… А уж та счастливая! Мать кончается – а ей любо-дорого! Говорят – не наговорятся: и про то, как была она, Надёжа, молоденькая, да ладненькая, да беленькая, ну вот как ты теперь, и про то, как Егорша к ней сватался, как взял ее за себя, как жить начали, как Катишка у них родилась махонькая, а ты такая была хорошенькая, Егорша, как увидал тебя, и кричит: ах ты моя, кричит, яблонька!

И уж напослед матушка промолвила: прости ты меня, Катишка, не в себе я была… И затихла…

Отпевали матушку в церкви. Чухарёв стоял чернее черного… А Катя… светилась вся!

– Это он ее в гроб загнал! – И баушка Лукерья Ивановна ткнула пальцем в Егор Семеныча.

А тот стоит себе, глазами лупает. И Раиска рядом толстомясая: полсапожки веревкой перевязаны…

– Уезжать тебе надо, Катя, подобру-поздорову! Изведут они тебя! – И тетка Шура округлила свои глаза на Чухарёвых – а сама руку к животу прикладывает: опять брюхатая!

Баушка Лукерья Ивановна только и поддакнула: мол, как есть, уезжай! А сама на Шурку и зыркает: дурища-то где! Жрать нечего – а она приплодилась!

А Чухарёв прослышал про Катин отъезд – да только два слова и выронил: мол, не враг я тебе, Катя. Мол, хочешь, уезжай – дело хозяйское, а только никто, мол, тебя пальцем не тронет, а если и тронет кто – и он зыркнул на Раиску – так получит хорошего рожна! Мол, твоя комната целехонька – хочешь, сама живи, хочешь, жильца пусти. На том и весь, мол, сказ. И пошел, поигрывая леденцом за щекой – одна у него и осталась отрада на старость лет…

А Катя на учительницу выучилась, расстелила карту большущую – да пальчиком и ткнула куда ни попадя… Вещицы собрала, два слова прощальных Чухарёву с Раиской кинула – и в дорогу: не поминайте, мол, лихом. Правда, поговаривали, Чухарёв прослезился будто – да денег дал Кате: на, мол, на первое время, а надумаешь – возвращайся… и пошаркал старческой походкой, леденец посасывая…

А деньги-то немалые – вот те крест! Так божились бабушка Лукерья Ивановна да тетка Шура на два голоса, ровно те деньги видели.

Стала Катя учительствовать, Катерина то есть Егоровна. Директор школы – сердитый человечек со скомканным личиком – глянул на нее да и говорит: Вы, мол, это всерьез, Катерина, мол, Егоровна, или так, мол, баловство одно, с женихом, мол, поругались? И определил ее к Алевтине – местной библиотекарше – на постой. Про нее так говаривали: женщина она хорошая, тихая, спокойная, слова от нее плохого не услышишь… но это на трезвую голову… А запьет – держи коней… спасу никакого нет… Вот директор и рассудил: приживется, мол, Катерина с пропойцею – останется, нет – ну, на нет и суда нет… А Алевтина увидала Катю с пьяных-то глаз: ой, кричит, да ты как с картинки! И то, Катерина-то полсапожки себе справила Егоровна лаковые, пальто в талию, шляпку с полями, ридикюль. Там залюбуешься! А Алевтина свое: Катеринка, мол, картинка! Так и прозывала ее… но то спьяну – на трезвую голову все больше помалкивала, да книжки глотала запоем.

Стала учительствовать… А городок-то у нас махонький: все, как на ладони, все про все известно. Каждый человек – точно волосок на лысине. Вот что Яков Яковлич – доктор-вдовец, или Анна Минаевна – плюшечница, или Марфа – медсестра брюхатая, или вот хоть Алевтина – пропойца-библиотекарша. И про каждого тебе наплетут с три короба: и что было, и чего не было. Одна Катерина как не при чем: отучительствовала свое – а после юрк в комнатку, да дверь перед самым Алевтининым носом и захлопнула. И что она там делает, одному Богу и ведомо. Поперву бабы наши да мужики приступом приставали к Алевтине: мол, кто да что, Катерина-то Егоровна. А она, Алевтина: да ни стуку, ни звуку, мол, ничего и не вызнаешь. А спрошу, мол, что – она головенкой мотнет, ридикюль свой в руки – и пошла учительствовать. Да что она, ест-пьет? Да пес ее разберет, поклюет, мол, чуток с утреца – и весь день будто сытая. И в чем душа держится… А после махнули на нее рукой, наши-то: что с нее взять – городская, мы ей, мол, не чета, вот морду и воротит, мол. Да прозвали Катерину Егоровну «учительница Чухарёва»: мол, только и знает что учительствовать. Да и фамилия увесистая, не гляди, что сама тонконогая.

Один Яков Яковлевич рукой не махал на Катерину-то Егоровну. Как завидит ее, шляпу сымет с головы черную – да и кланяется ей: здравствуйте, мол, Катерина Егоровна, как Ваше здоровье? На что, мол, жалуетесь? А она ему: да, спасибо, мол, не жалуюсь. И бежит с глаз долой. А тот ей вослед опять кланяется, вот чудак. Да в другой раз завидит: мол, как Ваше здоровье, Катерина Егоровна? В гости б, мол, зашли, у меня, мол, книг-то поболее, чем у Вашей соседки. А она: да спасибо, мол, Яков Яковлич, у самой, говорит, столько, что читать не перечесть. И бежит, торопится. Тот кланяется. В третий раз заприметил: здравствуйте, милая Катерина Егоровна, мой-то мальчишка не сильно шалит? Да нет, мол, смирно сидит. Это Андрейка-то! Ну, кланяется, нечего делать.

И так кланялся, кланялся, шляпу сымал, сымал – а после завидел ее – а она идет, ветром колышется, вот что тростиночка, такая беленькая, такая ладненькая… и встал как вкопанный, а шляпа на голове… и молчит, язык прикусил, что пугало огородное. Учительница Чухарёва прошла было мимо, да остановилась: здравствуйте, мол, Яков Яковлич. И глядит на него: и что это, мол, не здоровается, шляпу не сымает… А тот постоял-постоял – да и пошел себе… И не поклонился…

Учительница к себе в комнатку… да и закрылась на засов… а бородища черная, а глаз масляный лезут во все щели, так и прут, а голос словно висит в воздухе, покачивается: а здравствуйте, милая Катерина Егоровна… милая… И страшно-то как, и сердце заходится: стук-постук… милая, милая…

Ночь не спала, а утром ридикюль хвать – да ноги сами и несут… выдохнула, а вдохнуть боится… придержала шаг… Остановилась… нет никого… и на другой день нет, и на третий… а сердце заходится…

А мальчишка, Андрейка-то, как ни в чем не бывало, на уроках пакостит… Пошла к дому Терентьеву, что преступница, пошла затемно, да толку чуть: ставни закрыты тяжелые…

Домой вернулась – Алевтины след простыл… да что ж это… стук-постук: милая, милая… Так и просидела в сенцах ночь… А наутро ридикюль взяла – и учительствовать… А и шаг уже не останавливала…

Спасибо, теть Паша, что торгует на площади яйцами да курями, ей встретилась: ой, девка, да на тебе лица нет! – и пошла причитывать. А учительша нарочно руку к сердцу прикладывает – это чтобы торговка, значит, скорее заприметила. А та сейчас и в крик: ступай, мол, к Як’ву Як’личу! А учительше того и надобно! Знает, что теть Паша, торговка шустрая, разнесет по всему городку: мол, заприметила она, теть Паша, Катерину-то Егоровну, Чухарёву учительницу, а на ней лица нет и за сердце дёржится, так она, теть Паша, силком к дохтуру пойтить и заставила, к Як’личу, а не то и поминай как звали… Да добрый десяток яиц – а то и более – отсчитала Катерине Егоровне: мол, ешь на здоровье – а там яичко к яичку, еще тепленькое!

Так с яйцами в больницу и зашла. А фельдшерица ей сквозь зубы: а нету, мол, дохтура… А где он? А в деревне, мол, вызвали на операцию… А когда будет? А будет к вечеру… И смотрит на яйца… А те постукивают: милая, милая… Могу Вас осмотреть… Да нет, дождусь, мол, Якова Яковлича… А сама опустила головенку… А кокушки, мол, для Як’ва Як’лича? Кокушки?.. Ну, яйцы то есть… А-а, нет… А сколько просите?.. Да за так отдам… только бы не постукивали… Та, фельдшерица-то, яйца хвать – и понесла, довольнешенька… Ой, Яков Яковлич, что-то Вы рано возвернулись-то, да бок весь в грязи! Милая, милая… И увидела его…

Яков Яковлевич в грязном пальто только махнул рукой: да не успели, мол, поздно приехали… Фельдшерица заохала… Ну будет Вам, Прасковья Федоровна, и так, мол, голова трещит… Яишенку покушаете? И тычет яйцами в лицо Якову Яковличу… Милая, милая… А ну, услышит он… Катерина Егоровна зажала рот кулачком… Да какую яишенку… Глазунью… И обернулся:

– Вы ко мне? – Не узнал… – Сегодня приема нет… – И пошел по коридору: пальто в грязи, бородища всклокоченная…

– Да Вы завтра приходите, милая, – пропела Прасковья Федоровна, – завтра! – И шепотом, приложив кулачок ко рту… – Совсем зверюкой стал, как овдовел, на людей кидается… – И улыбнулась учительнице Чухарёвой, и яйца прижала к груди…

Милая… Милая… Да и выскочило кокушко из кошелки: стук-постук…

– Что такое? – Яков Яковлич резко обернулся – а Прасковьи Федоровны уж и след простыл. – Вы?..

Чухарёва мотнула головенкой. Милая, милая…

– Что-то срочное?

Фельдшерица выглянула из-за угла. Чухарёва закивала: а как же, срочное, мол, уж такое срочное, дальше некуда.

– Ну, пройдите в кабинет – я сейчас.

Учительница села на стул… да и закимарила: и то, которую ночь не спала… Глаз продрала – а Яков Яковлич стоит в дверном проеме, глядит на нее…

– Ой, что это я… Вы уж простите меня, Яков Яковлич… – И поправила свои бело-пышные волосы.

– Да это Вы меня простите, Катерина Егоровна, устал как собака… Три часа в дороге… трясет, машина завязла: грязь непролазная… не успели мы…

Катерина Егоровна покачала головой.

– Вы вот что, Вы приходите завтра вечерком, но не сюда, а ко мне домой. Придете?

Катерина кивнула.

– Не заплутаете?

Нет, мол.

– А мне надо соснуть по шестьсот секунд на каждый глазок…

Катерина улыбнулась Егоровна.

– Ну вот и умница! Придете?.. Не врете?

Фельдшерица просунула голову в дверь.

– Чего Вам еще?

– Да я вот… яичню изладила… со шкварочкой… – И тычет в лицо Якову Яковличу большущую сковороду: там шкворчит во весь дух… а яичня свои четыре глаза выпучила, а глаз-то рыжий, масляный…

– Давайте Вашу яичню!

– И хлебушек черенький…

– И хлебушек… А Вы, Катерина Егоровна, как, со мною откушаете?

Учительница помотала головенкой… Глядь – а глаз рыжий и потек… да по бородище Якова Яковлича…

– Совсем одичал, сердечный, как овдовел-то, – зашептала фельдшерица, приложив ко рту кулачок. – И забыл, небось, про домашнее…

А Чухарёва поторкалась-поторкалась у дверей – да и пошла себе…

А дома достала из комода большущего лифчик розовый новешенький – то на чухарёвы деньги купленный… Она, когда уезжала, Катерина-то, так тетушка Шура и шепнула ей на ушко: ты, шепчет, Катя, перво-наперво купи на те деньги – будто она их в руках держала, деньги-то те! – так, шепчет, купи ты, мол, себе рубашечек, штанишек да лифчиков с кружавчиками, страсть, мол, как люблю кружавчатое, у самой, мол, отродясь не было приданого, так, мол, без штанов взамуж и пошла! – и вздохнула, и живот поглаживает… Так и баушка Лукерья Ивановна, уж на что кошелка старая, а и та поддакнула: мол, как же, нельзя деушке без приданого – и сама бы, мол, прикупила кружавчатое, да кто меня возьмет-то нонече, черву старую, – и оскалилась беззубым ртом…

Вот обрядилась Катерина – и к зеркалу – а грудки атласные да кружавчиками отороченные – ну вот что наливные яблочки…

И в сердцах скинула, лифчик-то с кружавчиками, панталончики-то – то все приданое, на чухарёвы денежки все куплено – гори оно синим пламенем! Ой, матушка, силушки нет… И повалилась на постель, вот точно то яблочко спелое, опавшее… И всю ночь металась по постели, словно яблочко по тарелочке – и куда ни кинься, все бородища черная да глаз масляный проглядывают… пропади они пропадом… И откуда ты взялся на мою голову… а бородища знай похохатывает, глазком подмигивает…

А утром отписала Чухарёву: мол, здравствуйте, Егор Семеныч, пишет Вам Катерина Егоровна, мол, так и так, в гостях хорошо, а дома лучше, мол, ждите к праздникам, к Покрову, – а после бумажку сложила, в конвертик сунула, ридикюль в руки – и учительствовать, да пошла мимо почты: письмо снести. Вот идет, а пальтишко в талию, а полсапожки лаковые, а шляпка чуть набекрень – и волосок белый по ветру летит пушинкою…

– Здравствуйте, милая…

И сердечко зашлось… И обмякла вся, квашня квашней… И бородища эта черная, и глаз этот масляный – и никуда-то не денешься…

– Как Ваше здоровье?

И письмо в руках комкает…

– До вечера потерпите?

Да где уж там, сил совсем нет… Так бы на грудь и кинулась…

А тот шляпу снял и откланялся… Только его и видели… Девчонка того и гляди Богу душу отдаст, а ему хоть бы хны… А еще дохтуром прозывается… Совсем озверел, как жену-то покойницу на тот свет спровадил, вот те крест… Бабайка старый…

И поплыло все перед глазами учительши: просит, Катеньку отдай… мы Катишку не дадим… пригодится нам самим… и так ладно поет матушка, так справно… и все-то она удумает… а он стоит в дверном проеме: бородища черная, глаз масляный… и про все на свете спевает матушка… а голос тихий, тоненький… и сердце заходится… стук-постук, стук-постук… милая, милая… а и опасно лечить Катерину Егоровну… и леденцы облизывает…

Чухарёва очухалась… Где это я?

– Спите, спите, милая… – И одеялко подоткнул под бочок… и поплыл восвояси, да в дверном проеме остановился…. а бородища черная, а глаз масляный – в темноте светится… – Завтра в шесть часов вставать… – И дверь прикрыл…

– Егол… Яков Яковлич… – Вскочила, что ошпаренная… И замолкла, губенку прикусила… розовый кружавчатый лифчик на подушке нежится…

Оделась, постель заправила…

– Да что ж Вы, Катерина Егоровна? Вас пальцем никто не тронет… – И стоит в дверном проеме… вздохнул… и не выдохнет…

– Пойду я, Яков Яковлич, поздно уже…

– А-а… так я доведу… посидите чуток…

Она села, прибрала волосы свои бело-пушистые в плюшечку…

– Чайку?

Помотала головенкой.

– Поздно уже…

– И десяти нет… Ну да, да…

Мальчишья мордочка просунулась в щель.

– Чего тебе?

– А что вы делаете?

– Много будешь знать – скоро состаришься!

– А я с вами хочу!

– Иди, кому говорю! – И Яков Яковлич захлопнул дверь перед самым носом мальчишки.

– Ну пап!

– Ох я кому-то задам… – В руках Якова Яковлевича блеснул ремень.

Мальчишка присвистнул – и только его и видели.

– И в кого растет… – А сам бородищу теребит, с ноги на ногу переминается.

– Пойду…

– А сердце… Да Вы не бойтесь, Катерина Егоровна… нервное переутомление… довели Вы себя, скажу я Вам… и в чем только душа держится…

– Спасибо Вам! – И пошла…

– Катя… Катерина Егоровна, а я ведь теперь всю жизнь Вашу знаю… вот так… как по-писаному…

Чухарёва выпучила глазенки, прикрыла рот кулачком…

– Но про то ч-ч-ч… – И он приложил палец к губам…

Выведал… Опоил каким зелием – и выведал… Да он и жену на тот свет спровадил, покойницу… Совсем зверюкой стал, как овдовел… И мальчишку в хвост и в гриву шерстит…

– Катя… Я человек немолодой уже…

Мальчишья мордочка просунулась в дверь.

– А ну сгинь, кому говорю…

Андрейка юркнул в темноту.

– Да, что это я… – Яков Яковлич потеребил бородищу. – Немо… Вы не перебивайте…

А Катя разве перебивала – сидела, не шелохнувшись…

Он тяжело вздохнул… выдохнул…

– Я что подумал… – Обернулся… Катя спрятала глазенки… – Да, поздно… Пойдемте, я Вас доведу… – Яков Яковлич вышел в сенцы, накинул худое свое пальтецо…

– Ты куда?

– Да вот доведу Катерину Егоровну: поздно уже…

– Я с тобой! – загундосил Андрейка и повис на руке отца.

– Отстань, тебе говорят! Пристал, что банный лист к причинному месту…

– Ну пожалуйста!..

– Ну ладно, черт с тобой…

Вышли молча… Мальчишка плелся сзади. Ноги совсем не слушались Катю… Да и кофточка что-то стала тесной в груди…

– Погода-то нынче…

– Да… – И сглотнула слюну…

– Лист со дня на день опадет…

– Да… по всему…

Мальчишка посапывал.

– И яблоки уродились…

– Да…

Ускорили шаг… А ноги совсем не идут… да пуговка вот-вот отскочит, будь она неладна…

– Катерина Егоровна… Я…

– Да, Яков Яковлич?..

– Папочка, милый! – Мальчишка Терентьев вдруг тяжело задышал. – Я буду тебя слушаться, я больше не буду… папочка, ты только не женись, пожалуйста! Я что хочешь, для тебя сделаю… Хочешь, я… Папочка, а хочешь, ну вот хочешь, я скажу тебе, кто обрюхатил Марфу, ну хочешь ведь? Только никому… Это Валерка-тракторист! Но он хороший: он мне порулить давал – и конфет у него завсегда завались, и изюму разного… Это она, Марфа, не хочет с ним, а он… Я, говорит, выучусь, я, говорит… Катерина Егоровна, я все уроки буду учить, я буду себя вести хорошо, Катериночка Егоровна, Вы же хорошенькая, ну не женитесь, пожалуйста, на папе, ну что Вам стоит… – Он вис на отцовой руке и надрывался-то, сердечный… Папочка, Катерина Егоровна… ну что вам стоит…

Яков Яковлевич поймал мальчишку. Тот было пригнулся: еще как даст! – но отцовская рука нежно легла на его непослушные вихры: ни один гребень не берет!

– Горе ты мое луковое! Да кому мы с тобой нужны, а? Да кто нас возьмет-то с тобой?

– Ты не женишься, пап? Вот честно-честно?

– Честно.

– Нет, ну честно-пречестно?

– Честно-пречестно.

– Клянешься?

– Клянусь!

Мальчишка еще долго что-то кричал, заставляя Якова Яковлевича клясться всеми возможными клятвами на свете.

– Ну, вот мы и пришли… Спасибо, что довели… – Катя глянула на Якова Яковлевича и протянула ему руку.

Господи, да он и не старый совсем… и глаза, глаза… что у него с глазами-то?..

– Сынок, ты ступай, дай мне проститься с Катериной Егоровной. Ступай.

– А ты не женишься?