Он вошел в комнату. Гейнц улыбнулся, но выглядел он совсем изможденным: огромные синие тени лежали у него вокруг глаз и у рта, черты заострились, белые руки лежали вдоль тела, он даже не попытался подать Веберу руку.

Венцель сидел рядом в кресле, просматривал какие-то ноты, на Вебера взглянул грустно и тут же отвел взгляд. Вебер взял холодную руку Гейнца, сел рядом.

– Я тебя дождался, – почти беззвучно произнес Гейнц. Вебер повернулся к Венцелю.

– Где фрау Агнес?

– Она не сказала, куда ушла, просила побыть с Гейнцем, пока не вернется.

– Хотел с Клаусом посмотреть его дуэты, мне нот в руках не удержать.

– Зачем?

– Он какую-то чушь играет…

– Клаус, поезжай домой, при нём нельзя играть, Гейнц не может не слушать, если что-то звучит.

– Он меня сам отправил играть.

Гейнц прикрыл глаза. Вебер с Клаусом вышли на кухню.

– Рудольф, ему вдруг стало хуже, – шепотом заговорил Клаус. – Под утро он уснул, но… Ты видишь, что с ним? Он даже головы не может поднять… Агнес плакала на кухне, я никогда не видел, чтоб она плакала.

– Что она говорит?

– Ничего. Молчит.

Вебер вернулся к Гейнцу, тот открыл глаза, снова чуть улыбнулся.

– Ты посидишь со мной? Я опять видел этот сон…

– Гейнцек, тебе и раньше он снился, что-то изменится в твоей жизни.

– Тогда Аланд приехал, теперь он не приедет. Думаю, Агнес потому и плакала, она-то всё понимает. Как-то странно я съездил на гастроли.

– Аланд бы не оставил тебя, если бы ты мог умереть.

– Он же не знал, что я напьюсь и полезу в ледяную воду.

Гейнц посмотрел на стакан с питьем, Вебер сам напоил его, осторожно уложил его голову на подушку.

– Странно, что Агнес ушла.

– Я слышал, как она машину вызывала… Расскажи, как там все? Говори, даже если тебе покажется, что я сплю, я все слышу и понимаю. Странное состояние… Так уже было, когда Аланд меня забрал в Корпус… Он сажал меня в кресло, садился рядом, учил медитации, но я, кажется, сидя задремывал, он сидел со мной… Нет сил говорить.

– Есть у тебя силы, у тебя смысла нет, Гейнц. Сон – это про Город?

– Да. Там я понимаю, что во всём есть смысл, там звучит непередаваемая музыка, там невыносимо красиво, это нельзя рассказать…Я хочу быть там, эдесь я противен себе.

Вебер вышел, отправил Венцеля домой и опять сел перед Гейнцем.

– Гейнц, Аланд мне сто раз сказал, чем я должен с тобой заниматься, что концерты концертами, но и для меня, и для тебя не это главное.

– Не надо, Вебер, Аланд бы взял меня с собой, если бы это было так.

– Он не взял тебя с собой, потому что ты должен играть, Гейнц.

– Какие силы, Вебер? Зачем? Лучше скажи, что делает мой Альбертик?

– Зацеловал твой портрет, ни один так не замазан по краю, как твой.

– Какой еще портрет?

– Аланд придумал. Входишь в дом – все наши рожи в портретных изображениях в ряд на стене. Имитация нашего присутствия. Альберт со всеми здоровается по утрам, прощается по вечерам. Абеля зовет, как ты его научил, Абелёчком. Но твой он – подставляет стул, залезает – и целует.

– …Я хочу его увидеть, Вебер. Привез бы ты его, мне бы на него еще раз посмотреть, послушать его речи – и я бы без претензий убрался.

– Не надо болезненное состояние отождествлять с осознанием смысла жизни. Ты должен встать на ноги, вернуться к своим привычным делам – и только тогда ты сможешь сказать, есть смысл в твоей жизни, или нет. Вспомни, как меня ломало, сколько раз я был готов не то что умереть, а прикончить себя. Вы меня вытянули, и я сказать тебе не могу, как я вам благодарен. Гейнц, чистит всегда перед тем, как тебя поднимает на новую ступень, ты не хуже меня эту азбуку знаешь. Давай попробуем сесть, тебе будет не хуже, а лучше, если я прав.

– Подожди, подержи меня за руку, мне так легче. …Ленц вчера приезжал, они говорили с Агнес на кухне, ко мне она его не пустила.

– Что ему было надо?

– Ну, как – контракты, гастроли, надо ехать.

– Ты подписал контракты?

– Да. Он не хочет понимать, что я не просто так лежу в кровати. Агнес как скала: нет – и все. Болен. Два месяца – и не раньше. Ленц сказал, что никаких гастролей – ни на каких сценах – он мне устроить не даст, он устал от фокусов Аланда, придушит нас неустойками. Иностранцы уехали, и он не побежит телеграфировать и извиняться, потому что подписывал не он, а я.

– Агнес, наверное, уехала на телеграф.

– Может, и так. Плохо, она нервничает из-за меня. Так бы коротко и ясно – заболел, умер. Никаких неустоек, никаких извинений. Можно, конечно, написать: «извините, умер», но всерьез не воспримут.

Гейнц чуть улыбнулся. Вебер с надеждой всматривался в его лицо, осторожно растирал его ладонь в своих.

– Тебе лучше? Не думай о них. Это не те люди, с кем стоило играть.

– А с кем стоило? У Аланда мы были в раю, у него была только Музыка, сама по себе, и был только один критерий – стремление к совершенству.

– Ну, так послушайся его, Гейнц. Он не приказал бы делать того, что тебе не нужно. Потерпи, я медленно подниму тебя.

Вебер осторожно поднял подушку, подложил Гейнцу под плечи еще одну.

– В самом деле, сидя мне легче дышать. Фенрих, принеси глоток кофе. Мне Абель иногда понемногу давал.

– Сейчас, прикрой глаза, подыши ровно, подумай о том, что сегодня вечером Алька поволочет к твоему портрету стул, будет тебя целовать, желать тебе спокойной ночи, и ждать, что ты вот-вот приедешь.

– Ну тебя, Вебер.

– Он тебя любит, я тебя люблю. Я не удивляюсь, Гейнц, что тебе снится небесный город, нет сомнения, что ты оттуда. Только заваруха большая впереди, ты локти себе откусишь, когда со своих распрекрасных небес увидишь, как нам тут весело одному за другим кишки выпускают, а тебе – наставнику класса единоборств и главному драчуну Корпуса – будет не вмешаться.

– Вебер, ты это знаешь? Аланд сказал?

– Знаю, он даже кое-что мне оттуда показывал. Силы и так не равны, а ты еще до драки сбежать надумал.

– Я никогда от драки не уходил. И что, моя радость тоже под угрозой?

– Гейнц, я тебе больше, чем всё, сказал, и этого не имел права говорить, не тяни из меня. Музыка – это твоя лесенка, она всего лишь куда-то ведет. Идти по ней устаешь, когда забываешь, зачем ты пошел. Вспомни нашего маэстро. Он плохо играет? Возможно, когда-то и ему этого сделалось мало. Я не знаю, что тебе надо вспомнить, что ты такое главное в себе забыл.

– Принеси кофе и сигарету. Агнес вернется, а я здоров. Мне легче. Иди, пока кофе сваришь, я поправлюсь до конца.

Когда Агнес вернулась, Гейнц по-сибаритски полулежал в кресле, пил кофе и с наслаждением затягивался сигаретой. Агнес покачала головой и засмеялась.

– Лучше бы ты его накормил, Рудольф, он все эти дни ничего не ел.

– Я не подумал, фрау Агнес. Что ему приготовить?

– Я сама, сидите, хорошо устроились. Вы молодцы.

– Фрау Агнес, вы так надолго меня оставили, я по вам истосковался… – начал Гейнц, едва Агнес подошла взглянуть на его сердце.

– Я все уладила с твоими контрактами. Добрый Клеменс написал такое заключение, что мне было довольно процитировать, чтобы твои гастроли без вопросов отложили на необходимое тебе для выздоровления время.

– Клеменс? Вы его все-таки приручили?

– Это было нетрудно, он очень сговорчив, передавал вам приветы. Рад, что вопреки его прогнозам ты быстро поправляешься, хотел тебя проведать, Гейнц, еле отговорила. Ты не рано поднялся?

– Меня Вебер за шиворот вытащил из постели и грозился побить, если я буду сопротивляться. Но мне, как ни странно, лучше. Может, побил бы, так совсем бы прошло. Фрау Агнес… Вытолкайте его за дверь, пожалуйста, пусть едет готовиться к своим концертам.

– Сейчас всех пристроим к делу, это мы с тобой можем никуда не торопиться.

– Я буду таким послушным, фрау Агнес, каким никогда раньше не был. Мне стыдно, Вы ночью плакали, и я решил грешным делом, что я доигрался. Черт со мной, но Ваши слезы? Я их не стою. Сеньор Аландо не передал через Вас для меня указаний?

– Аландо ночью унес в себе твою проклятую болячку, а вы уже всё разнюхали и обсудили мои слёзы, как вам не стыдно…

– Стыдно, я говорю вам: стыдно. Откуда ж мне было знать, прекрасная фрау Агнес, что вы плакали от счастья, что у вас было свидание с нашим дорогим господином генералом.

Агнес дала Гейнцу затрещину, Гейнц притворно застонал, уронил голову.

– Это все, что было необходимо для полного моего исцеления, фрау Агнес. Теперь я здоров. Поцеловал бы вашу руку – да боюсь, ваш муж рассердится …

Она ушла, повторяя вполголоса, что они все – негодные, просто негодные мальчишки. Гейнц счастливо улыбался ей вслед. Гейнц сообщил Веберу, что здесь он будет только отрывать Вебера от занятий, а потому он поедет с Агнес нянчить Альберта.

– Тебе хорошо там побыть, Альберт тебя заболтает, он говорит без умолку.

– Вебер, когда ты готовился стать отцом, ты мог бы прочесть хоть одну книгу о детях. Ребенок должен говорить, когда он говорит, он развивает свой мозг. И когда он выполняет мелкую работу пальчиками – он тоже развивает свой мозг. Ребенок обязан говорить, теребить, перебирать пальчиками. Что толку, что ты молчал все детство, ты и остался идиотом, и рукам твоим было нечем заняться, теперь наверстывай.

Агнес слушала их с улыбкой.

– Нет, но фрау Агнес… Что это такое? – сокрушался Вебер.

– Это Гейнцу стало лучше, Рудольф. Я его увезу, Аландо просил избавить его хотя бы от решения проблем, связанных с пьяными выходками подполковника Хорна.

– Мне что ли напиться? Я бы тоже не отказался от рая, это не честно: он нашкодил – и ему все блага, а я тут один, как раб на галерах…

– Вебер, я мелкую моторику развивал в детстве, когда ты ленился и предавался праздным мечтам. А тебе теперь еще и Клауса воспитывать. Клауса мы ему оставим, да, фрау Агнес? Чтобы он не скучал.

– Не знаю, Гейнц, насчет Клауса я пока не решила.

– Фрау Агнес, почему вы ему потворствуете?

– Я потворствую тебе и твоей работе, заедешь к Ленцу, уточнишь изменившийся график выступлений, поговоришь о ваших дуэтах с Клаусом… Рудольф, ты остался единственным трудоспособным мужчиной здесь. Надеюсь, что не Анна-Мария поедет добывать хлеб насущный?

– С Анной-Марией мы бы хорошо поиграли. Спросите ее, фрау Агнес. Если там Гейнц вместо няньки засядет, и Клауса привезет, то, возможно, сестре его захочется срочно уехать. Я поговорю с Ленцем…Тогда у меня вообще не получится к вам приезжать, чуть не каждый день концерты…

– Сам напросился! – шепнул Гейнц.

– Поиграй, Рудольф, это очень хорошо и важно для тебя. Ты убедился, что у твоей семьи все в порядке, Гейнц приедет – Альберт не будет так стремиться к окну…

– Нашли чем утешить, он и отцом будет Гейнца считать.

– Ничего, фенрих, потом, когда он вырастет, я ему – в стиле сеньора Аландо – честно расскажу, что его биологическим отцом был ты, я хорошо его воспитаю, ты им будешь гордиться.

– Вот дрянь, а? Зачем я его спасал, фрау Агнес?

Вебер даже символически пнул Гейнца в колено.

– Это неблагородный человек, фрау Агнес, – сказал Гейнц. – Когда мы поедем? Я хочу поскорее убраться отсюда.

Гейнц отставил тарелку, поел он хорошо, с вернувшимся аппетитом. Встал, повел плечами.

– А ничего, – сказал он. – Как ничего и не было.

– Вот пусть идет и играет сам, симулянт чертов… – сказал Вебер.

– Ты давай к Ленцу поезжай, он тебе хорошенько всыплет за меня. А мне нужно окрепнуть – сам говорил. Он уже может ехать, да, фрау Агнес?

Агнес, приобняв плечи Вебера, вышла с ним, подробно объясняя, что и кому сказать, где и когда ему следует появиться.

– Работай спокойно, дорогой. Ты такой молодец…

Сродни детскому утешению, но, когда Агнесс так говорила, все казалось на свете снова не так уж плохо.

*** * ***

С отъездом Гейнца и Агнес дни потянулись беспросветной серой чередой, концерты казались буднями. Вебер отсчитывал в уме дни за днями, неделю за неделей. Никто не приезжал, не звонил, кроме Ленца, который не забывал накануне концерта непременно уточнить, все ли у Вебера в порядке, играет ли он завтра, словно хоть раз Вебер его подвел.

Такого вакуума давно не было. Ночью за органом ему виделся то Абель, то Аланд, то Алькино лицо у окна или сияющие счастьем Анечкины глаза. Все это было где-то далеко. Он знал, что, если хоть раз он позволит себе пренебречь своими обязанностями, все сорвется. Мечты его провести хоть неделю со всеми на даче были надежно погребены графиком из трех-четырех концертов в неделю. Приходилось ехать то в один город, то в другой – и все исключительно в другую сторону.

Впереди была череда фортепианных концертов Моцарта с оркестром, – почему-то Вебер опасался их больше всего, хоть играть их было одно удовольствие. Слишком много всего стояло за ними.

– Гейнц сволочь, – сам себе объяснял Вебер, – можно подумать, он там пластом лежит, пусть не играет, но хоть заехать на пару часов – мог?

Эти сентенции вслух нисколько не утешали.

– Что-то ты нервничаешь, Рудольф, – перед концертом сказал Ленц, видя, как Вебер мнет руку в руке, стоя у кулис, когда оркестр расселся, и конферансье готовился к выходу.

– Господин Ленц, Вам никто не звонил из наших?

– О чем ты думаешь, Вебер? Разве об этом думают, идя на сцену? – Ленц сказал это, почему-то посмеиваясь, и доверительно положил на плечо Веберу руку. – Звонили, Вебер, все хорошо, Гейнц стремительно выздоравливает.

Ленц засмеялся и пошел на сцену. Объявляли солиста, нужно идти. Вебер толкнулся лопатками от стены. Он знал, что на сцене он сразу успокоится и забудет обо всем, кроме Моцарта в нем ничего не останется.

Сыграл он так, как ему и хотелось, едва обозначив поклон, хотел поскорее убраться со сцены, но Ленц положил ему на плечо руку, заставил зачем-то остаться. Первое лицо, которое взгляд Вебера выхватил из публики, было сияющее лицо Гейнца, и на руках у него сидел Альберт. Рядом, Веберу словно вернули зрение, он увидел Анечку, Агнес, Анну-Марию, Венцеля, – они все здесь.

– Это папа, Альберт, точно тебе говорю, это папа, – говорил Гейнц Альке, делая очень значительное лицо.

– Это папа?

– Я тебе клянусь, Альберт.

Вебер засмеялся, потому что Алька потянулся к нему целоваться, а цветы, которые ему дали, бросил, так что Гейнц едва успел их подхватить.

– Это мой папа, – повторял Альберт, уже перекочевав Веберу на руки, так что Вебер вместо цветов унес со сцены сына.

Он обнимал Альку, слушая его голос, как музыку. За сцену пришли все, кого он хотел видеть, а Ленц требовал, чтобы Вебер шел на поклон, шел играть на бис.

– Да не могу я, господин Ленц, у меня руки дрожат.

– Пьешь, что ли много? – усмехнулся Ленц, неумолимо подталкивая Вебера к кулисам. – Гейнц поправился – можешь теперь уходить на покой, а он пусть поиграет.

– Ничего я не пью…

Объявляли Шопена, вариации на тему Моцарта. Вебер развел руками, над этой программой он, конечно, работал. Ленц слышал, Вебер однажды играл вариацию из второго опуса при нем, пару дней назад. Надо было выходить, он вышел и отыграл.

– Послушай, Вебер, – наконец, уводя Вебера из зала, говорил ему Гейнц. – Ты здорово вымахал…

Вебер всадил ему кулак между лопаток.

– Еще раз так скажешь, Гейнц!..

– Альберт, твой папа меня бьет, – притворно заохал Гейнц.

Вебер все оборачивался, за ними следом шли Анечка, Анна-Мария, Агнесс и Венцель. Венцель шел около Анечки, придерживал ее локоть и восторженно говорил о Вебере.

– Послушай, Гейнц, а Венцель что, тоже там у вас все время околачивается?

– Да, я с ним занимаюсь.

– Может, моя жена от него оторвется хоть на минуту? Я даже не знаю, как подойти, чтобы им не помешать…

– А может, это ты к ней подойдешь?

Вебер вернулся к жене, руки её, наконец, обвили его шею. Вебер сам обнял жену и отрешился от внезапной волны ревности, которая его захлестнула.

– Поедемте к нам, у Рудольфа и сесть негде, нас много, – сказала Анна-Мария.

Гейнц что-то шепнул Венцелю, тот растерянно перевел взгляд на Вебера и обжегся о его взгляд.

К ним присоединился Ленц, в две машины все сели. Ужин, разговоры.

Вебер все еще чувствовал себя оглушенным, сейчас все уедут, он опять останется один. Вебер не выпускал из рук Альку, без конца подходил к жене, ничего не говорил.

– Вебер, ты заболел? – уточнил Ленц. – Вид у тебя нездоровый.

– Я не ожидал… Я растерялся… Они сейчас уедут…

– Плакать не будешь? – Ленц рассмеялся.

Вебер почувствовал, как он устал.

– Уже поздно, ты во сколько встаешь, Рудольф? – спросил Гейнц.

Лучше бы спросил, когда он последний раз ложился.

– Рано, – ответил Вебер, не пускаясь в объяснения.

Посмотрел на Агнес, если кто-то что и понимает, способен понять, то только она.

– Мы тебя выбили из колеи, не смогли удержаться, Моцарта твоего послушать очень хотелось, – сказала Агнес.

– Она тоже уедет? Им нельзя со мной остаться, хоть на день? – почти шепотом говорил Вебер Агнес.

– Извини, Рудольф, мы не подумали, что ты так будешь переживать.

– Значит, нет?

– Это совсем тебя выбьет из ритма.

– Тогда Венцель пусть останется здесь, ему пора тоже поиграть, он-то не болен.

– Гейнц занимается с ним, Клаусу рано играть. Рудольф, ты делаешь свою работу. Ни полгода, ни год еще не прошли.

– Лучше бы не приезжали, я бы хоть этого не видел…

– Чего ты не видел, Рудольф?

– Как Венцель крутится вокруг моей жены.

– Ты говоришь глупости.

– Пусть останется здесь.

– Он будет играть не раньше зимы, Рудольф. Они с Гейнцем так решили. Пока у них своя работа. Ревность – очень глупое чувство, ты не доверяешь своей жене?

– Доверяю. Хорошо. Я просто устал. Вот и все.

– Значит, что-то ты думаешь или делаешь не так.

– Зато все остальные все делают так, – вспыхнул Вебер.

– Так ты раздумался про остальных? Можешь считать, что ты ни для кого ничего не делал. Твоя работа в таком случае бессмысленна. Я удивляюсь, что ты так хорошо сегодня сыграл. Ты вообще не должен был встретиться со своей женой. Что ты хотел больше – увидеть ее или не увидеть?

– Увидеть.

– Значит, все хорошо, тебе повезло, не проси больше той награды, что ты получил совершенно для себя самого неожиданно, поезжай домой. Мы доберемся сами, нам хватит места в машине.

Вебер сел рядом с женой, не выпускал её руку, не слышал, что играют, что говорят. Как зверь, уже попавшийся в западню и созерцающий миг, когда западня захлопывается. Аня успокаивала его, утешала, она говорила что-то очень драгоценное, важное, ее глаза с любовью смотрели ему в глаза, он обнял ее, уткнулся в грудь, ничего не хотел ни слышать, ни видеть.

Еще Агнес со своими комментариями. Он не работал, все делал напрасно? Только бы удержаться, ничего не сказать, не выдать своего отчаянья, впрочем, он давно себя выдал. Сейчас все уедут, он пойдет в храм и будет за органом говорить с Абелем обо всем, что с ним случилось сегодня. Ничего хорошего за этим до-мажорным концертом для Вебера еще никогда не последовало.

Вебер проводил всех, отвез домой Ленца, долго сидел в машине. Весь вечер в концертном костюме – концерт затянулся. Начал пианистом, закончил клоуном. Он никуда не поедет, и Абелю ничего говорить не будет.

Глава 69. Волшебная флейта

Вебер приехал домой под утро, побросал как попало вещи, – этого он никогда себе не позволял, – повалился на диван, чем-то укрылся и хотел заснуть. Пусть все окажется сном, пустым сном, он проснется, и все будет иначе. Он перенервничал, не рассчитал сил. Столько всего в этот вечер случилось – он не был готов. С точки зрения Агнес, все, что он делал, он делал впустую, потому что издерган и зол. Он разрушает семью – потому что ему не нравится, что Венцель вертится около его жены. Можно сказать, что Венцель и около Агнес, и около Анны-Марии, но это совсем другое. Венцель почти ровесник Ани, Вебер видел его взгляд на нее, и не вокруг Анны-Марии и Агнес он увивался, что бы они все ни говорили.

Вся его работа – пышный провал, и у Аланда не уточнишь. Вебер почему-то в своих внутренних экранах ослеп, он стал плоским, выхолощенным устройством переигрывания музыки, пусть он всю душу в это вкладывал и играл хорошо, крах – значит крах, Аланд и не думал, что Вебер справится, но попробовать дал. Значит, и медитация его не имела смысла?

Он открыл глаза – по часам он проспал какие-то двадцать минут, но он хорошо помнил, что видел лицо Абеля, и Абель сказал ему очень ясно – сходи вечером в оперу, ничего завтра не делай, спи, валяйся, читай никчемные книги, забей голову ерундой. Вечером – в оперу, и будь что будет. Ты хотел отдохнуть.

Вебер сел в кресло, потом сполз на пол, пристраивая тело, болевшее, как от побоев, в медитацию, – он вроде бы сосредотачивался, настраивался вполне сносно, но опять видел Абеля, чувствовал, что Абель ему препятствует, что он категорично настроен на то, чтобы Вебер сегодня остановил свою бесполезную деятельность.

Вебер встал, долго лил на себя контрастную воду, пил чай на кухне, понимая, что даже ни о чем не думает, видит жену и Венцеля, видит только их, как ни перенастраивает себя на Альку, на концерт, на Алькин поцелуй и упавшие цветы. Почему-то все, что связано с Алькой, переворачивает душу, словно всего этого он уже лишился – страхи, и остается только Венцель, и рука жены на его руке.

Как-то удалось заснуть, и проснулся Вебер, когда солнце уже на картине неба изображало полдень, проснулся не потому, что выспался, а потому что кто-то настойчиво звонил в дверь. Вебер, придерживая больную голову рукой, чуть разгладил у зеркала лицо, повторил пару раз «сейчас», открыл и удивленно отступил вглубь квартиры – меньше всего он ожидал увидеть Анну-Марию.

– Ты спал?

– Голова болит, вчера переволновался.

– Про вчера потом поговорим.

Ничего хорошего эта головная боль не сулила, опять эти тиски и каленые иглы. Почему вчера все это случилось? Он спокойно работал, ропот, если и был, Вебер его подавлял. Он знал, что работал на пределе своих сил, почему же вчера Агнес все перечеркнула, свела к нулю? Она не от себя это говорила, Аланд недоволен им. А как понять Фердинанда? Сон мог быть именно сном, пустым сном, воплем подсознания и требованием тела о передышке. Концерт через три дня – редкий случай, день отдыха, чтобы остановить нехорошую боль в голове, у него есть. Анна-Мария зачем-то приехала, может, ее пригласить вечером в оперу? Что там идет, интересно?

Он вернулся на кухню, немного посвежевший под душем, даже шипение в голове стихло. Анна-Мария говорила про концерты, предложенные ей Ленцем, в том числе и концерты для двух фортепиано – ясно, что с Вебером. Это уже почти ничего не меняло, с Анной-Марией играть хорошо, Вебер кивал, со всем соглашаясь.

– Не знаешь, что сегодня в опере? – спросил он.

– Волшебная флейта. Ленц же вчера приглашал, говорил, хорошо поют.

– Сходим сегодня с тобой? Мне надо отвлечься.

– Почему ты вчера отказался? Ленц предлагал билеты.

– Кому предлагал?

– Всем. Ты никого не слышал, Аня спрашивала тебя – ты промолчал. Аня с Венцелем идут, мы их там встретим – они обрадуются.

Вебер каменно усмехнулся.

– Приятная встреча. Почему-то меня никто не пригласил, даже моя жена. И часто они с Венцелем ходят по театрам?

– Пару раз ездили – один раз с Агнес, один раз мы ездили втроем. А что?

– Ко мне не заехали…

– Мы ездили не в Берлин.

– Откуда он взялся, этот чертов Венцель?! – Вебер врезал рукою в стол.

– Рудольф, что с тобой? Не выдумывай, всё у всех на глазах.

– У меня – не на глазах.

– Рудольф, это нехорошо – то, что ты думаешь.

– Анна-Мария, это мне нехорошо, мне очень нехорошо. Я его убью, если он подойдет к моей жене, убью и никогда не пожалею об этом. Этот поганый заморыш… откуда он взялся??

– Это непонятная ревность, Рудольф, ты сам позвал его. Ты сам пригласил его играть, он работает по двенадцать часов в день за инструментом, у него нет времени на глупости. Он прибился к нам, он в полном восторге от тебя, он не может поступить так, как ты думаешь. Перестань немедленно, веди себя достойно.

– Но ты же не ездишь по театрам, ты спокойно ждешь, пока Вильгельм вернется. Зачем ей это надо?

– И я с ними ездила. Нет ничего особенного в том, что два культурных человека идут в театр. Мы все свои, нам приходится подставлять друг другу плечо.

– Мне его плечо не нужно, а ей – тем более. Тебе оно не нужно.

– Рудольф, когда-то мне тоже было это интересно, у нас у всех уже столько всего в жизни было, а у них еще ничего не было, им интересен театр, чужие страсти. Сам будь мудрее, ты старше, опытнее, ты много всего видел и перечувствовал в жизни. Но Моцарта мы с тобой тоже с удовольствием послушаем вечером, с ним даже у нас с тобой много связано очень и очень личного. Правда? Ты успокоился? Рудольф, посмотри на меня своим взглядом – своим, а не взглядом загнанного зверя.

– Да, Анна-Мария, да. Хорошо, давай, я вечером заеду за вами, поедем вместе. Я приведу свои мысли в порядок, я тебе обещаю, раз я устроил себе выходной…

– Туда съездишь, назад – это шесть часов, потом еще раз… Мы приедем. Лучше съезди со мной к Ленцу, надо обговорить детали, уточнить даты – без тебя этого не сделаешь. Ленц билеты нам организует, будем сидеть рядом.

– Но, если не рядом, я надеюсь, что ты сможешь посидеть с Венцелем?

– Конечно, Рудольф, ты будешь сидеть со своей женой, что ты как маленький, тебя как подменили. Ты вчера был так хорош на сцене, а вечером был уже несносен. Поедешь к Ленцу?

– Если нужно, то да.

– Рудольф, скажи мне честно, почему ты собрался сегодня вдруг в оперу? Вчера ты категорически не хотел туда идти.

– Вчера я не помню даже, что об этом вообще говорили.

– Почему ты решил пойти? Только честно, смотри мне в глаза.

– Мне приснился Фердинанд. Ни разу не снился, а тут – очень ясно. Он мне сказал – ничем сегодня не заниматься, а вечером непременно отправиться в оперу. И видишь, не зря.

– Тогда лучше не ходи, я схожу с ними, и я тебе обещаю, что потом мы заедем к тебе. Хорошо?

– Нет, я пойду.

– Рудольф, не нужно этого делать, ты знаешь Фердинанда, он втянет тебя опять в какую-нибудь историю, и ничем хорошим это не кончится.

– Когда-то ты была о Фердинанде другого мнения.

– Я и сейчас о нем очень высокого мнения, но мне не нравится твое состояние. Ты себя не контролируешь, Абель спровоцирует тебя – тебе станет легче, но какой ценой?

– Пусть так и будет. Это моя жена, я за нее отвечаю. Я понимаю, что с вашей точки зрения, ее не в чем упрекнуть, что она мне не изменяет, так и не надо до этого доводить. Я посмотрю сам, сам все увижу, и тогда будет понятно, есть о чем говорить или не о чем.

– Не о чем.

– С твоей – не о чем, а с моей – так уже караул кричи. Анна-Мария, это моя семья, я сам буду решать, что мне делать.

– Рудольф, я поеду к Ленцу, а ты сядь, приведи в порядок свои мысли… Ты знаешь, что делать.

– Нет, я поеду с тобой, завезу тебя домой, потом посижу. Перед спектаклем я заеду за тобой, раз уж за ними нельзя…

– Успокойся, у Ленца есть график твоих выступлений наверняка или дай мне свой, мы с Ленцем подумаем, что куда поставить… Рудольф, пожалуйста, послушайся меня. Не надо тебе идти в оперу, хочешь, я позвоню им и попрошу их тоже не ехать? Не надо никакой оперы, или ты иди, а мы не пойдем.

– Нет, пусть идет, как идет, я хочу для себя все решить. Они не поймут, с какой стати им отменять такое культурное событие, Анна-Мария, я обещаю тебе, что к вечеру я буду абсолютно спокоен. Я и сейчас почти успокоился, потому что самое плохое – это то, что я чувствую сейчас, и ничего не предпринимаю, что бы это остановить.

– Ты вбил себе в голову несусветную чушь, ты оскорбляешь своими мыслями свою жену. Ты упрямишься, и ты будешь долго расхлебывать то, что можешь сейчас натворить.

– Ты не понимаешь, на что посягнул этот грязный развратник…

– А полтора месяца назад ты говорил, что Клаус хороший парень, и он тебе очень нравился.

– Я не знал, что он такой негодяй.

– Видишь, ты говоришь, что хочешь разобраться, а сам уже все решил, и решил неправильно.

– Я сам во всем разберусь.

– Не во всем надо разбираться, лучше доверять полностью человеку, которого ты любишь. Ты усугубишь ситуацию сам, сделаешь хуже, ты доверял всем своим друзьям, не ревновал ко всем подряд, когда все с Аней бродили по театрам во время твоей медитации. Для нее Венцель – такой же твой друг, как Гейнц, Карл, Вильгельм…

– С чего бы это?

– Ты сам привел его, сам назвал его своим другом, он племянник Агнес, он наш, это все понимают.

– Я не понимаю. И ты, Анна-Мария, прекрасно знаешь, что Венцель – не Гейнц, не Вильгельм, это развязный консерваторский ублюдок, состоящий из похоти и богемных замашек.

– Ты слишком быстро и без оснований изменил о нем свое мнение, и сделал это именно тогда, когда Клаус отошел от своего круга и приблизился к нам.

– Если я не прав, то я это пойму, я не сумасшедший.

– Уже похож.

– Думай, как хочешь, поехали. Время идет – мы ни до чего не договоримся.

Разговор с Ленцем едва касался слуха Вебера, он на все кивал, видел, как они что-то вписывают в программы – потом можно посмотреть, не сейчас…

Дома он заговаривал и успокаивал себя, и медитация, как ему казалось, пошла ровно, спокойно. Он встал, собрался, он ни о чем не позволял себе думать, смотрел на часы и сам действовал, как механизм. Анна-Мария еще пыталась его отправить домой или хотя бы завести его в фойе, но он стоял у входа и смотрел на подъезжающие автомобили. Он сам помог выйти из машины жене, поприветствовал Клауса. Не глядя в глаза никому, отвечал на обыкновенные вопросы, вел жену под руку. Только Анечке время от времени он засматривался в глаза, пытаясь вычитать ответ на свой вопрос. Анна-Мария села с Анечкой рядом, но Венцель тут же попросил Анну-Марию с ним поменяться и сел по другую руку Анечки, продолжая без умолку обсуждать какие-то театральные новости. Вебер чувствовал на себе вопросительный взгляд жены, крепко держал ее руку в своей и молчал непроходимо.

Отыграли увертюру, пели хорошо, но Аня постоянно чувствовал на себе взгляд Вебера. Венцель с удовольствием глядел на сцену и, не отводя от сцены взгляда, время от времени что-то шепотом комментировал Анечке, иногда склоняясь к самому ее уху, касаясь щекой ее волос. Вебер за спиной у Ани тронул Венцеля и, поймав его вопросительный взгляд, указал ему на выход. Венцель удивленно пожал плечами, кивнул на сцену, но Вебер, не обращая внимания на его немой вопрос, поднялся, шепнул Ане, что сейчас вернется, и направился к выходу. Венцель, все пожимая плечами, пошел следом.

– Ты что, Рудольф, не мог антракта дождаться? Что ты хотел?

Если бы Вебер мог ему ответить. То, как Венцель естественно, непринужденно касался щекой Анечкиных волос, – душило Вебера, и то, как она спокойно, как само собой разумеющееся, это воспринимала, было концом света. Он заставлял себя делать по коридору медленные шаги, заставлял себя медленно и спокойно дышать, но внутри только нарастала волна холодного, спокойного гнева.