Что сказал Бенедикто. Часть 3-4

– Ты меня помолчать вызвал? Вебер, я вообще-то хотел послушать оперу, а не твое молчание, я пошел в зал, если это все.

– Почему ты пришел сюда с моей женой?

– Но ты же вчера ты не захотел идти, хорошо, что пришел, Аня очень хотела пойти с тобой, мы не знали, что ты передумаешь.

– Мы? Венцель, давай ты уйдешь и больше никогда в жизни никуда с моей женой ходить не будешь, разойдемся с миром.

– Я что-то сделал не так? Ты занят, но ей тоже хочется что-то увидеть, нам с ней интересно. Не так много женщин, Вебер, которые так разбираются в музыке.

– Уезжай отсюда сразу, не заходя больше в зал.

– Рудольф, ты что, ревнуешь? Но ты сейчас просто смешон, я тебя уважаю как музыканта, ты мне симпатичен как человек, но ты все более делаешься странным, с тобой невозможно разговаривать, ты никого не слышишь, ты весь в себе. А вокруг живые люди. И я не обязан тебе подчиняться, Аню я еще должен отвезти домой.

– Я сам ее отвезу, уйди.

– Вебер, у тебя даже взгляд ненормальный. Шел бы ты выспался, тебе эта опера не нужна.

Венцель шагнул к дверям зала, рука Вебера развернула его на месте – и Венцель полетел навзничь. Вебер сложил руки за спиной, он знал, что одного удара Венцелю хватит. За спиною забегали работники театра, Вебер стоял неподвижно, спокойно глядя на Венцеля, замершего на полу. Как он и думал, никакое раскаянье его не мучило. Над Венцелем склонялись то один, то другой, осуждающе, как на изувера, оборачивались на Вебера. Он продолжал стоять неподвижно. Ясно, что сейчас прибежит полиция. Он и не собирается сопротивляться. Венцеля, скорее всего, он убил наповал. Там и убивать нечего – рука сама ударила только вполсилы. Он хотел, чтобы полиция пришла скорее, чтобы его увели отсюда. Но дверь зала отворилась, появилась сначала Анна-Мария, следом Аня. Обе странно посмотрели на него и склонились над Венцелем. Анна-Мария пыталась привести Венцеля в чувство, Аня без конца оборачивалась на Вебера, и взгляд ее наполнялся осуждением. Он понимал, что она его не простит, смотрел на нее неотступно, понимая, что своей рукой убил вовсе не Венцеля, а ее любовь к себе.

Венцель со стоном зашевелился на полу, подошли полицейские, Вебер равнодушно подставил руки наручникам. Аня на Вебера больше не оборачивалась, зато Анна-Мария подошла к Веберу, поздоровалась с полицейскими, но смотрела Веберу в глаза.

– Что ты наделал?

– Я сделал то, что должен был сделать. Я не раскаиваюсь, – сказал Вебер, понимая, что уже врет.

– Раскаиваешься. Ты думаешь, она простит тебя?

Он промолчал, потому что самое страшное Анна-Мария уже произнесла.

– О ней и о сыне ты, как всегда, не подумал? Ты ужасно ударил Клауса.

– Я и думал о них. Надо было сильнее.

– Фердинанд тебя об этом не просил.

– Он ни о чем меня не просил.

– Что ты наделал, Вебер? Куда вы его поведете? Я подойду в участок, надо оказать помощь пострадавшему, – заговорила она с полицейскими.

– Ты можешь не беспокоиться обо мне, занимайтесь своим дорогим Венцелем, если меня отпустят, я его добью, так что не спешите меня вызволять.

– Он не в себе, – сказала Анна-Мария полицейским.

– …Где этот псих?..

Вебер различил в стонах Венцеля членораздельную речь.

– Видишь, он уже очнулся.

– Вебер, ты точно псих!.. – шептал Венцель, пытаясь сесть. – Да отпустите вы его… Какая ты скотина, Вебер… – он опять повалился на пол, морщась от разрывной головной боли.

– Видишь, Анна-Мария, он еще и благородный человек, чего обо мне не скажешь. Идемте, – Вебер пошел к выходу, приглашая за собой полицейских.

Он еще пару раз оглянулся, ждал от Анечки хотя бы взгляда, но она не оглянулась. Ни на какие вопросы в участке он не отвечал, не слышал, о чем его спрашивают. Вроде бы гнева в нем было достаточно, и все-таки спасовал, словно кто удержал его руку.

Странный кабинет, странные люди, гул в голове, ощущение, что от груди оторвали кусок – все горит, саднит нестерпимой болью. Все это тянулось уже целую вечность. Появлялась Анна-Мария, что-то говорила, он не слушал, гул в голове нарастал. Откуда-то взялся Гаусгоффер – времени сколько? За полночь. Клеменс с ним, тормошат Вебера, трогают лицо, веки, которые Веберу наконец удалось смежить. Привалился к стене, конца не будет. Стоит закрыть глаза – видит Абеля, все тем же – в темном плаще, с тростью, с его спокойно-зовущей улыбкой, прогуливающегося по небесам. Что было делать, Фердинанд? Ты видел, как он щекой касался ее волос, касался губами мочки ее уха? Как все это было стерпеть? Вебер пытался расслабить тело, уйти, ему незачем возвращаться.

Она не пришла, не оглянулась.

Вебер вынырнул еще раз, различив голос Венцеля. Тот твердил, что ничего он не будет писать, что Вебер переиграл себе мозги, Вебер полный дурак, его надо лечить, а не сажать. Голова у Венцеля замотана, под руки поддерживают Клеменс, Анна-Мария. А он тоном праведника доказывает невиновность Вебера. Жаль, что Аня не видит, какой Клаус благородный. А может, видит? Вебер с трудом обвел комнату взглядом – так и есть, она сидит у дверей, плачет, на Вебера так и не смотрит. А он снова смотрит на нее, не отводя взгляда. Неужели так и не взглянет на него? Он смотрел и смотрел. Голоса прекратились, наступило забвение.

Вебера заставляют встать, куда-то повели, сняли наручники, Клеменс и Гаусгоффер сажают его в машину.

– Ну, ты герой, Вебер. Ладно еще, этот молокосос оказался нормальным парнем. К жене что ли приревновал? – говорил Гаусгоффер. – Ты и не служишь у меня, а никакого покоя. Все, дорогой, ты и тут отыгрался. Куда его везти, Клеменс? Он не в себе.

– Домой к нему, я у него посижу, посторожу, пока не опомнится. У него дома интересная аптека, давно хочу еще раз взглянуть. Поможете мне его уколоть, а то я с ним не справлюсь – и мне надает, зря наручники сняли.

– Меня отпустили?

– Отпустили, отпустили. Придется тебя опять в Академию забирать, а то за тобой не уследишь. Повезли его к нам, Клеменс, свяжем его, пока не остынет, и в подвале ему хороший карцер организуем, – Гаусгоффер пытался шутить.

– Как вы узнали?

– Агнес позвонила, ей я не могу отказать, да и Аланд просил – если что… Кто ты такой, Вебер, объясни, что мне за дело до тебя? А я ведь тебя на поруки взял.

– Агнес там не было, – мысль Вебера отставала от речей Гаусгоффера

– Думаю, скоро появится, и я ей помогу тебя взгреть. К кровати привяжу, Отелло чертов, и ремнем, пока ревность не выбью. Ишь какой! Ты ж ему мозги едва не выбил, ты не видел, что там бить нечего? Офицер Аланда бьет какого-то музыкантишку. Вебер, ты на себя посмотри, как ты мог подумать, что твоя жена тебя променяет на этого зародыша?

– Не говорите со мной.

– Это ты помалкивай, ты пока до генерала не дослужился и даже права совещательного голоса не имеешь, не то, что мне указания раздавать.

– Как сердце, Вебер? – спросил Клеменс.

Вебер странно взглянул на него – словно у него еще было сердце. Вебер отвернулся, прикрыл глаза. Абеля не было – черная точка удалялась на горизонте. Если Клеменс что-то уколет, то уйти может и не получиться. Нужно как-то собраться, больше ничего не остается.

«Это папа. Это мой папа». Алькин лепет. Ненужные картины его прежнего счастья. Ощущение невесомого прикосновения ее волос к его щеке. Это все, что от него осталось. За это он дал бы не только зародышу Венцелю, дал бы всему миру, если бы мир попытался их отнять. Сам все выбил у себя из рук. Абель не понял его или понял? Он пришел и ушел. Он оглядывался, улыбался.

– Остановите машину! Давайте его на землю!..У него замерло сердце.

Его тело как безвольную тряпку расстелили прямо на обочине шоссе, тормошили, били в грудь. Он все видел со стороны, это жалкое тело больше ему не нужно. Он проведает сына, он виноват перед ним, в чем – не может понять. Он делал все, что он мог, он так их любил, и все вышло опять плохо. Если бы он мог, не оглядываясь, уйти, если бы ему не нужно было видеть и чувствовать сына, не нужен был его лепет, не нужна была больше его самого любовь, ушел бы и не оглянулся. А он все оборачивается, его зовут, и он тянется к голосам, потому что там он все оставил, там свет, а тут холод и тьма. Нет никакого Абеля, все это сны. Ему не нужно туда, нужно вернуться, потому что он видит, что его сын не спит, а карабкается в кресло, чтобы занять излюбленную позу у окна. Он ждет, он не знает, что Вебер преступник, дурак, сумасшедший, что он все потерял. Надо вернуться – что бы там ни было. Пусть его никто на земле не простит, но пока сын его мал, он, как Вебер, умеет любить без прощения.

Вспыхнули яркие оранжевые облака, опять рядом Абель, молчит, улыбается, и молча зовет за собой. Вебер собирается из какого-то облака, становясь вновь собой, тоже как-то движется. Абель идет быстрее и исчезает. Простор необъятный, грудь задышала, в груди застучал чуть сбившийся метроном. Вебер, как в детстве, стоит и пытается постигнуть этот простор всем своим существом, жадно вбирает его в себя с каждым вдохом. Какая-то череда картин, как в калейдоскопе.

Так себя, наверное, чувствует атом, затерянный в вакууме. Вебер видит одновременно громадные пласты облаков вокруг, и почти сладострастное выражение на лице Клеменса. Вебер сам не понял, как выбил у Клеменса из рук шприц, срезал, как ножом: половина шприца у Клеменса – половина отлетела к стене. Не надо в него ничего вводить, сердце само забилось. Вебер отворачивается к стене, только б оставили в покое.

– Опять воюет. Да угомонишься ты, Вебер? Что тебе не уняться?

Гаусгоффер здесь? Вроде бы бранится. Клеменс любуется разложенным перед ним на столике врачебным арсеналом, довольный, что Вебера вытянул с того света, пусть думает, что это сделал он.

Пока разберутся, лучше вернуться в свои просторы. Там никого не встретишь, никто ни о чем не спросит, наверное, не спросит. Или пока не спросит? Потом может быть. Тысячу лет простоит он в облаках – в полном недоумении от всего, что с ним произошло. Словно ничего не было – с чего начал, тем и закончил. Душе его нужно развернуться, зачем – этого нельзя объяснить, но как лицо его само тянется за ускользающим воздухом, так душа его тянется к облакам.

Глава 70. Сумерки

Вебер открыл глаза и не сразу понял, где он находится. Что-то знакомое. Это место его первой длительной медитации. Значит, он в Корпусе. Кто-то вернул его сюда.

Тело слабое, но вполне послушное. Вебер долго слезал с кровати, пытался поводить плечами, упереться ногами в пол – даже непонятно, чувствует он себя или нет, – тело как чужое, но команды выполняет. Руки-ноги шевелятся, в своем уме, жив – и ладно. Вебер медленно обошел комнаты – никого. В зале, где был орган, – пустой порт, нет клавесина, рояля, полки, где стояли ноты, тоже пусты. На журнальном столике графин с водой и какая-то деревянная, незнакомая чашка с хлебом. Хлеб засохший, но поесть бы немного не помешало. Взял хлеб, во рту сухо. Графин неподъемно тяжелый, налил себе в стакан воды и приступил к своей неторопливой трапезе. Вроде, голоден, пить тоже очень хотелось, но пока мял кусочек во рту, сделал несколько глотков воды, понял, что сыт и жажду утолил. Шевелиться не хочется, ни о чем не думается. Тихо, и в нем самом глубокая тишина. Тишина – единственное, что ему сейчас созвучно.

Пошел туда, где очнулся, вытянул на постели тело. Видел по пути себя в зеркало: волосы, как чужие, отросли? Лицо худое и тоже, будто ему не принадлежит.

Сел на пол, попробовал подобрать ноги, хребет бы удержать, словно в десяти местах перебитый, так и тянет согнуться или сложиться гармошкой, пустота внутри и снаружи. Нужно заставить себя распрямиться, он спину прямит, а она ломается, вытянулся на полу и сразу почувствовал тянущий холод – был июль, холод неестественный.

Если бы Аланд вернулся, в глаза бы посмотрел, и стало бы легче. Жизнь в теле есть, но с этой жизнью никакой связи. Что его ждёт? Он станет призраком? Маленькие видят призраков. Он будет бродить у того окна, в которое выглядывает его сын. Потом сын повзрослеет и тоже перестанет его замечать, и тогда он рассыплется, призрак его сделается ни к чему. Ей он ничем докучать не будет. Наверное, ночи не спит, выхаживает своего битого Венцеля, а тот лежит героем и удивляется глупости Вебера.

Никогда не войду к ним, пусть делают, что хотят.

Почему так, Аланд? Я должен был смолчать? А ты сам бы смолчал – если бы какой-то пижон так склонился к твоей жене? Ты сам бы не стерпел и не посмотрел, что этот заморыш не выучился драться. Раз он возомнил себя мужчиной, по-мужски пусть и отвечает.

Силы кончаются, Вебер поднялся, пошел туда, где хлеб, вода. Хотел перенести всё к постели, уронил сначала графин – вода по полу, графин вдребезги, и чашку выронил, а чашке хоть бы что – не разбилась. Не с пола же собирать, главное заснуть, тогда силы уйдут во сне. Двадцать семь лет за жизнь цеплялся, и все вдруг выпустил из рук. Идет обратно, лег лицом к стене, куда ни повернись – всюду стена.

«Сыну потом скажут, что я был странный, и потому меня не стало. У Тебя, Господи, есть другие, лишенные странности, понятные хотя бы самим себе, хорошие люди. Они ведут правильные разговоры, поступают разумно, объяснимо, понятно. Но они не расскажут сыну, что счастье у них тоже обыкновенное, как их разговоры, и маленькое, как их чувства. Они никогда не испытывают таких потерь потому что, чтобы потерять огромное счастье, его надо иметь. Мой сын будет обворован и в счастье, и в несчастье. Может быть, самыми таинственными в его жизни будут встречи с призраком, серой тенью в предрассветном сумраке, и это хоть как-то нарушит проклятую обыденность его жизни, ее нормальность, ее бег по кругу. Норма их жизни в непроходимой бессмыслице и отсутствии всего большого и настоящего – того, что не прерывается смертью».

Сил нет, ясно, что он и сотой части пути не пройдет, тело опадет, а он двинется дальше, продолжит свой путь и все-таки к сыну придет. Его любовь никуда не делась, меньше не стала, он все равно понимает, что он по-настоящему счастлив. То, что он потерял, живет в нем, его нет, но то, что в нем было, осталось. Тело может распасться, а любовь – никогда.

Вебер открыл встроенный в стену шкаф – там только шинель, она тяжелая, еле натянул на себя, тогда уж придется натягивать и сапоги, давно уже не «скороходы», а кажется, что они тяжелее, чем были в разгар его «скороходных» тренировок.

Надо направить себя вверх, будто берешь себя за волосы, как барон Мюнхгаузен, над собою повиснуть – тогда сделаешь шаг и все отмеренные тебе шаги. Заперта ли дверь? Нажал до упора ручку вниз – открыто. Сразу пахнуло настоящим холодом, запах – мороза. Вышел на улицу, зачерпнул снег. Тот же плац, те же корпуса, все, как было.

В кузнице Гейнца высоко стучал молоточек о наковальню, затих.

Сумерки. То ли светает, то ли темнеет, на небе ни просвета, затянуто – как замуровано, сплошными серыми облаками.

Дверь кузницы распахнулась, появился Гейнц – Вебера увидел, на лице улыбка, руки распахнул, побежал, обнял осторожно.

– Ну, наконец-то! Я думал ты лет на триста ушел в спячку! Что ты от меня отворачиваешься? Дай обниму, что осталось… Пойдем, сначала чаю выпьем, успеешь навоеваться! Можешь не упираться, а то под мышкой унесу…

Гейнц есть Гейнц, его голос всегда возвращает к жизни.

– Почему снег?

– Потому что январь.

– Почему январь? Было лето…

– Потому что полгода, фенрих. Я уже привыкать начал. Дышишь иногда – и слава Богу, больше уже никто не просит.

– Почему я живой?

– Тебя бы расспросить, я не специалист. Специалисты в отъезде, сам понимаешь. Ко мне пошли, Вебер, домой я тебя пока не пущу, страшный ты.

– Агнес тоже уехала?

– Нет, мы с ней тебя и пеленали. Венцель твой здесь по соседству с тобой тоже Богу душу отдавал, с ним обошлось, и с тобой, думаю, обойдется, давай дальше без героизма.

Он посадил Вебера поближе к огню, снял с горна ковш, заменявший ему чайник, всыпал заварки, прикрыл.

– Вебер, там не было ничего. Венцель, может, и дурак, но ты не умнее. Твоя жена тут была не причем. Твой сын очень болел, так нельзя, мне прямо дохлому тебе хотелось по роже дать, пока Альберт валялся в жару три недели. Ты умирал – и он умирал. Ты думаешь, только ты к нему привязан, он к тебе тоже привязан намертво. Каково было Ане – я молчу, и за что ты всем это устроил? Она тебя любит, пока ты так занят, мы все старались ее отвлечь. А что было в твоей голове? На сына сходи посмотри, вот уж кто в мальчика Кая превратился, смотреть не могу – «папа, папа». А что ему вместо папы предъявишь? С твоим щенком – даже на горшок. В себя приходи – и пойдешь домой, хватит уже. Агнес ни на что не похожа, в госпиталь устроилась, потому что тебя надо чем-то выхаживать. Как тебя кормили – я и смотреть не пытался, она все одна. Аню не пускала, потому что это нельзя было видеть. Попробуй немного поесть, сыр и хлеб, я гостей не ждал. Удивился, что Агнес с утра трубки убрала, она время от времени их меняла – думал, что за новыми поехала, она-то знает, что ты воскрес, это я ничего не чувствую и не понимаю. Сейчас, чай чуть остынет…

– Я там графин разбил и хлеб весь просыпал…

– Какой еще графин? Ты что, не в себе?

– Там стоял графин, я попил, но графин не удержал, и хлеб в деревянной чашке уронил, надо бы там прибрать, а то стекла, вода…

– Какой графин, Вебер? У тебя и через трубки не сразу пошло. Тебя с того света достали, ты не понимаешь? Не было там ничего. Я заходил час назад.

– Там органа нет.

– Потому что он у тебя дома.

– Дома? Мне дворец построили?

– Именно. А ты тут черт знает чем занимался. Дом твой за корпусом Аланда, и дома Абеля, Коха тоже. Венцелю у нас с тобой наверху, где раньше закрытые комнаты были, я туда не ходил никогда. Аланд давно ему сделал комнаты, видимо, сразу его к нам планировал… Аланд всех тут собрать решил, дворцы поставил, а ты? Только себе ничего не отстроил, даже лаборатории Абеля снова восстановил, у самого так две комнаты и остались, им с Агнес хватит.

Вебер медленно отпивал чай, в тело пошло тепло, смотрел на огонь.

– Гейнц, пойдем все-таки уберем стекла с пола. Агнес придет – неудобно…

– Хорошо, сходим, но там нет ничего, Вебер. Опять что ли у Бенедикто гулял?

– Я не видел его. Я ничего не помню, это было как смерть, мне еще не по себе. Ты начал играть?

– Приходится… Клавесин Венцелю почти доделал, пишу, читаю лекции – слава Богу, их не много, с Венцелем приходится много заниматься. Его на другой день после всей вашей заварухи инсульт разбил, он психовал из-за тебя. Как ты мог вообще такое подумать о нем, о своей жене. Хорошо, Гаусгоффер тебя на поруки взял, тебя сразу отпустили, там бы ты в ту же ночь Богу душу отдал. Если бы Венцель не нервничал, все бы обошлось, а его до небес взвинчивало, насколько он не мог тебя понять. Двадцать два года – инсульт. У него рука была парализована, ногу за собой месяц еще волочил. Ты такой молодец, фенрих, что и рассказать нельзя. Агнес его привела в порядок, только рука быстро не восстанавливается. Играет, но ему пришлось поработать, чтобы до прежнего уровня дойти. Его бы в медитацию засадить, а он как черт ладана всего этого боится. Скорей бы Аланд вернулся. Он бы его собрал и тебя бы взгрел, дурака, как следует.

– Так все здесь?

– Здесь. Квартиры продали.

– И Аланда? У него же был там его дом…

– Фантики это все, его дом – это Агнес. Они это понимают. Тебе нужен дом – тебе его отстроили, лишь бы тебе это помогло, а им ничего не нужно. Тебя надо было на что-то выхаживать, Венцеля, строить, гасить неустойки. Аланда нет – и все посыпалось. Я все зову его, только я по-вашему не умею, давно бы приехал, если бы он меня слышал. Анна-Мария с Агнес все это как-то улаживают, я вертелся, с работой, с тобой, с Венцелем, с Алькой. Честно говоря, за женой твоей тоже приходилось приглядывать – из нее как душу вынули.

– Пойдем, Гейнц. Надо убрать…

Гейнц махнул рукой. В подвал спустились – как ничего не было, ни битого стекла, ни воды на полу, никакой деревянной чашки.

– Говорю тебе, Вебер, ты еще не вернулся. Как ты будешь перед своими оправдываться – не знаю. Отогрей своих, они настрадались. Никому ничего объяснять не надо, никто не спросит. В глаза мне смотри, не ворочай мордой, ты во всем виноват, ты – и больше никто. Только за то, что ты жив, тебе все всё простили, уходить никто тебе права не давал, за свою любовь нужно отвечать. Не кулаком, Вебер, – это был не тот случай. Может, и кулаком придется – никто не знает, но сейчас ты сам своей любви не поверил. Ты не поверил, а тебя все равно любят, ты понимаешь это?

– Да, Гейнц. Я понимаю.

– Надо верить, в этом вся суть, любить время от времени – мудрости не надо. Аланд всегда говорил, что мы предатели. Мы все время его предавали своим неверием, и в твоей любви так случилось. У своего сына любить поучись – в нем нет сомнения, он любит и все, его не переубедишь. Ему все равно, что ты натворил, куда ты ушел, жив ты или мертв – на его любовь к тебе это никак не влияет.

Вебер прислонил голову к плечу Гейнца, как хорошо, что он рядом. Он говорит и словно гниль из души иссекает. Гейнц как изменился – таким он не был.

– Все изменились, фенрих, всех перечистило – до скелета. Заново обрастать нужно, чтоб самим себя не пугаться. Посмотри мне в глаза. Ладно, волком не смотришь. И запомни, дурак, если ты не можешь это мозгами понять, что ты любишь жену – она любит тебя, ты любишь Венцеля, потому что он тоже тебя любит и был благодарен тебе за твою человечность. Перед Агнес и Анной-Марией – ты вечный должник, потому что они тоже любят тебя и сделали для тебя все.

– А ты?

– Что я? Я соседний палец с той же ладони – куда ты, туда и я. Можно в любви не клясться – по тебе молотком ударило, я поджался. Тебя прямит – и я выпрямляюсь, близко расположены, по соседству. Средний и безымянный – самая жесткая связка. Идем, поумирал и хватит, теперь живым в глаза посмотреть придется. Не знаю, что легче.

Совсем рассвело, все-таки это был рассвет. За корпусом Аланда Вебер увидел три дома.

– Вот этот твой, – сказал Гейнц. – Из-за органа выше остальных, орган в гостиной, а по бокам флигелями жилые комнаты, у вас там хорошо. У Абеля с Кохом попроще. Это ты у нас принц заморский, у тебя там концертный зал – играй на здоровье. Руки в порядке?

– По-моему, да, только я еще весь как из глины вылеплен.

– Сказал бы я, из чего ты вылеплен. Иди, иди, не останавливайся, сдам тебя жене – пусть с тобой делает, что хочет, много не будет.

Гейнц открыл дверь, подтолкнул Вебера в спину.

– Аня! Анечка, это я тут ни свет ни заря… Привел тебе твоего… отлупи его хорошенько. Привет, Альбертик, здравствуй, моя радость. Иди ко мне скорее, мой золотой… Вот он, твой папа, никуда не делся. Я тебе сейчас отвернусь, Вебер!.. Пошли со мной в кузницу, Альберт, приехал твой папа, так что пошли, а то у меня горн остынет. Поцелуешь его? Целуй. Мы пошли, а вы тут договаривайтесь. Правда, Аня, побей его, ничего лучше не придумаешь.

Гейнц накинул на Альку пальто, нахлобучил ему шапку, прямо у себя на руке ловко обул его. Аня уткнулась в Гейнца, он выразительно пожал плечами, осторожно обнял и ее.

– Ладно тебе, Анечка, все обошлось. Сейчас он еще и мне мозги выбьет, кто его знает, как он твою радость поймет… Вебер, может, ты сам обнимешь свою жену? Или уж потом без свободных интерпретаций… Прости, Анечка, что я его таким пригнал… шинель поверх кальсон, я даже не обратил внимания… Смотри-ка, Анечка, по-моему, ему даже стыдно…

Гейнц осторожно подвигал Аню к Веберу.

– Вебер, ты до женитьбы смелее был, бери инициативу, кайся, как хочешь, а мы пошли, да, Альбертик?

Алька от удивления уже не только пальцы, а полкулака запихнул себе в рот и огромными глазами смотрел на всех по очереди. Перемены в их лицах ввели Вебера в оцепенение. Аня сама взяла его за щеки, поцеловала его, а он так и стоял истуканом. Гейнц ушел с Алькой на руках.

Она, держа его оцепеневшие плечи, вела его внутрь комнат, словно вся неброская роскошь квартиры Аланда переместилась сюда, и сама себя превзошла. Рояль Аланда. Клавесин Гейнца. Кажется, те же стулья, что стояли в доме Аланда, стеллажи, море книг, нотные переплеты, шторы, овальный стол – все оттуда. Трех с половиной метровый орган, порт с искусной лепниной, глубокие кресла, просторный письменный стол из домашнего кабинета Аланда, письменный прибор на столе, ничего лишнего – и во всем столько заботы, тепла, любви, столько покоя и уюта.

Аня провела его в спальную, пыталась уложить, он, как восковой, подчинялся и всматривался в ее глаза. Она все плачет, и в то же время ее глаза наполнены счастливым испугом, словно не верит, что все происходит на самом деле, не знает, чем ему услужить, пытается укрыть его, приласкать – и все это мешает ей просто сесть рядом. Он будто лишен права голоса, даже за руку взять ее не смеет.

Слава Богу, дом наводняется голосами, шагами – появляется Агнес, с ней Венцель, Анна-Мария. Агнес садится рядом, открывает грудь Вебера, высматривает его сердце, чуть мнет живот. Анна-Мария стоит рядом с ней, Агнес ей говорит, что делать. И Вебер вдруг впервые ловит себя на мысли, что Агнес моложе Анны-Марии, Абеля, но так они все привыкли, что она и Аланд – одно, что она старшая, если нет его, а она совсем молодая, невероятно сильная женщина, и они все почему-то мнят себя ее детьми, ждут ее указаний. Она устала, тени легли на ее лицо. Вебер взял ее руку, как он ей благодарен, высказать невозможно. Она треплет его волосы, что-то утешающее говорит, повторяет, что «всё хорошо», и силы оставляют Вебера.

Анна-Мария поит его, Венцель вышел – вернулся, словно всю жизнь занимался медициной, даже лекарство в шприц сам набирает. На Вебера смотрит открыто, просто, словно ничего не произошло между ними, иногда мелькает вопрос – так ли это и для Вебера. Вебер хотел бы посмотреть ему в глаза, но отворачивается от острого чувства стыда перед ним, перед каждым из них. Он был так уверен, что прав, а оказалось, что не прав, и его неправота, изменившая их лица, награждена их неизменной любовью к нему – и правому, и неправому. Он вернулся не в камеру, как должен был вернуться преступник, едва не убийца, а в дом, о котором не смел мечтать, понимая, что не достоин такого великолепного дома.

Он боролся со слабостью в теле, Агнес повторяла, что он должен уснуть, а ему не хотелось, чтобы сознание его нарушалось даже самым поверхностным сном, он хотел всех их видеть, смотреть на них, слышать их голоса. Чувствовал, как преступна его болезнь, его слабость, и не мог себя простить.

Сон одолевал его, голоса сместились в другую часть дома, Аня сидела рядом, гладила его лоб, он держал ее за руку и не отпускал. Если смертельный сон поглотит его снова? Если все повторится?

Аня молчит, иногда смахивает слезы, нечего сказать.

Вебер задремал, и тут же проснулся в испуге – ему показалось, что тело его лишилось подвижности. Он потянул на себя руку – и не смог ее сдвинуть с места, попробовал приподняться и понял, что тело не отвечает его приказам.

Аня сидела рядом, видела его беспокойство.

– Аня, что со мной? – прошептал он в ужасе, не прекращая попыток пошевелиться. Ничего не выходило.

Пришла Агнес, его поворачивали, растирали, пытались приподнять, он чувствовал каждое их прикосновение, но сам не мог даже с боку на бок повернуться без посторонней помощи. Как он выбрался из подвала, дошел до Гейнца, пришел домой, как случилось, что его тело снова отказало ему, руку к лицу не подтянуть.

Все время кто-то при нем, обычно Анечка, но если она чем-то занята по дому или с Альбертом, приходит кто-то другой. Чаще всего это Венцель. Кроме Агнес, он один умеет колоть уколы. Чтобы ворочать Вебера, сила нужна мужская, приходится принимать его помощь, и, как ни странно, это легко, потому что он умудряется постоянно болтать, не акцентируя внимания на беспомощности положения Вебера. Так же непринужденно болтает с Анечкой, с Алькой, который тоже постоянно вертится около Вебера, и все время за ухо таскает за собой уже изрядно затертого щенка. Кто бы его, Вебера, взял так за ухо и проволок пару раз по сверкающему паркету его волшебного дома за все его мысли, поступки, за его неверие. Алька укладывает щенка рядом с Вебером, это повод не уходить отсюда и вернуться сюда, даже если «к папе нельзя».

Время тянется. Руки и ноги как тряпки, в теле что-то не так, и это состояние не проходит. Гейнц то читает лекции, то мотается по гастролям, часто с Анной-Марией, иногда с Венцелем, в доме Вебера музыка не звучит.

Агнес такая же усталая, до чего ее улыбка напоминает улыбку Абеля. Утром уезжает в госпиталь, перед этим долго разминает, растирает непослушное тело Вебера. Венцель, если не на концерте, смотрит, пытается повторять то, что делает она. Про Школу музыки говорит неохотно и мало, а вот если они лечат Вебера, если Агнес берет его с собой в госпиталь, голос его оживляется.

Никто не говорит, кончится ли для Вебера его болезненное заточение выздоровлением или он приговорен. Сам не спрашивает, потому что боится ответа. Даже в шестнадцать лет с перебитым хребтом – была надежда, потому что все было понятно, а тут ничего непонятно.

Мысли все тяжелее. За окном уже ранние рассветы, темнеет не рано, раскрыты шторы, видно, что из ветвей пробивается листва. Прошло несколько месяцев. Дни он не считает, потому что давным-давно сбился со счета. Если бы он понял, что с ним, он бы это преодолел, а он не понимает. Был бы парализован – это было бы сразу, если бы что-то погибло в мозгу – это тоже проявилось бы сразу. Но он так хорошо помнил деревянную чашу, снег, огонь в горне кузницы Гейнца, помнит, как он шел, тело все это помнит. Потом вдруг оцепенение в коридоре, шествие по дому на деревянных ногах, его восковое тело, гнущееся только по приказу анечкиной руки, помнит, как сжал ее руку, миг забвения – и сила ушла.

Сейчас он почти не спит, оттого время и тянется в несколько раз дольше, одни эти ночи чего стоят. Анечка спит около него, свернувшись под пледом, по сто раз за ночь просыпается, помогает ему повернуться, улечься. Он смотрит на нее, смотрит и молчит, гонит мысли о том, что не имеет права ломать ее жизнь, если так все останется… И не дает себе думать дальше.