Читать книгу: «Шепот в тишине. Мистические истории»

Татьяна Мастрюкова, Дарья Бобылёва, Саша Степанова, Марика Макей, Ирина Родионова Надя Сова и другие

Шрифт:

Иллюстрация на обложке: 骨kotsu骨

Внутренние иллюстрации: ShumsterArt

* * *

Данное издание является художественным произведением и не пропагандирует совершение противоправных и антиобщественных действий. Описания противоправных и антиобщественных действий обусловлены жанром и/или сюжетом, художественным, образным и творческим замыслом автора и не являются призывом к действию.

Дарья Бобылева
Шесты

Вера разлепила зудящие веки и увидела черноту с крохотным треугольником света внизу. Маска для сна неплотно прилегала к переносице. Вера давно привыкла к тому, что это маска, а не внезапная слепота или кромешная тьма, заполнившая всю комнату. А поначалу пугалась спросонья, вскрикивала, начинала шарить руками вокруг себя, по лицу и даже потом, нащупав мягкую ткань и сдернув ее с себя, еще лежала какое-то время с колотящимся сердцем, бессмысленно уставившись на маску. С наружной стороны на ней были нарисованы круглые совиные глаза в обрамлении голубоватых перьев. Вера купила ее именно из-за этого рисунка – смешного. Тогда вообще все казалось легким и смешным. Сова смотрела на нее с подозрением и тоже бессмысленно – принт очень правдоподобно передавал настороженную пустоту в птичьих глазах.

Атласная ткань ласкала воспаленные веки – кстати, почему они так ноют и чешутся, плакала перед сном, что ли? – и защищала. Как в детстве, когда накроешься одеялом с головой, и ни смутная тень у шкафа, ни зубастый монстр из фильма, который родители не разрешили смотреть – ты впечатлительная, не уснешь потом – и отправили Веру в спальню, но она все равно, заинтригованная приглушенными воплями из телевизора, прокралась обратно и подглядела в дверную щель, – никто тебя не достанет, не заметит под одеялом. Раз ты не видишь, то и тебя не видят. Так же, наверное, рассуждал кот Бусик, когда, разбив очередной цветочный горшок, прятался за шкафом – то есть пряталась там только передняя часть, весь остальной упитанный Бусик не влезал, но сидел спокойно, явно уверенный в надежности своего укрытия.

Скрипнула половица у изножья кровати. Потом еще какой-то шорох и движение воздуха. Потом опять еле слышно скрипнуло. Кто-то ходил по комнате – вот что разбудило Веру. Она с трудом оторвала голову от подушки, хотела снять маску, но руки не слушались. Их будто вовсе не было, и Вера после секундной паники поняла – отлежала. Спала крепко, в одной позе, еще и, наверное, навалилась на них всем телом. Судя по головной боли, которая перекатывалась тяжелым шаром от виска к виску, вчера она изрядно выпила, вот и заснула как убитая. «Убитая» – от этого слова кольнуло под ребрами. Мертвым сном – еще хуже. Заснула как младенец. «Привет, мои дорогие любители прелестей запустения, вчера я переборщила с винишком и заснула как младенец…» Вера поморщилась, шар боли покатился в другую сторону, едва уловимые шаги продолжили мерить комнату.

Бусик. Ну конечно, это Бусик. Только тот, у кого никогда не было кота, особенно хорошо откормленного кота, может наивно полагать, что эти любимцы человечества передвигаются бесшумно. Или что они грациозны. Бусик, застигнутый на столе, всегда ссыпался оттуда со всей посудой, сшибал цветочные горшки, пытаясь протиснуться вдоль них по подоконнику к вожделенному солнечному пятну. И топал как слон, а еще у него когти не втягивались до конца, и он цокал по половицам. За спиной у Веры еще раз скрипнуло и цокнуло. Бусик любил тихонько, насколько мог, бродить по утрам вокруг кровати и ждать, когда Вера похлопает ладонью возле себя, разрешая запрыгнуть. Правая рука уже понемногу оживала, в ней забегали еле ощутимые щекотные иголочки, и Вера стала ждать, когда сможет ею пошевелить и хлопнуть по матрасу. Если только не успеет заснуть обратно. Спать хотелось ужасно, глаза под маской закатывались, и ей казалось, что она бродит по бескрайней тундре, путаясь ногами в карликовых березках, потом – что какой-то человек говорит ей неприятное, непоправимое и хочется запустить в него чем-нибудь, потом надо было взять со стола чашку и попить воды, и Вера видела эту чашку, протягивала руку и хватала пустоту…

Она наконец разжала до боли в челюстях стиснутые зубы, и они дробно и громко застучали. Холодно, поняла Вера. В комнате было невообразимо холодно.

Бусика, тогда еще длинноногого котенка-подростка, белого, с парой серых, будто пыльных пятен – как старательно они пытались его отмыть, искренне полагая, что это просто грязь, – Вера с Артемом, как и положено, нашли в заброшке. Он сам выбежал к ним, пока Вера тщательно документировала уцелевшие лохмотья этикетки на перевернутой тумбочке: 1968 год, ГОСТ, ОТК… Котенка подкармливали какие-то добрые люди – в одной из комнат в углу стояли прозрачные контейнеры с водой и объедками. Тощий грязный зверек сразу прилип к Вере, мурлыкал, пытался вскарабкаться на руки по джинсам – как было не забрать. К тому же это казалось Вере символически важным моментом в их репетиции совместной жизни – воспитание общего животного, общая ответственность, существо, пусть пока и четвероногое, которое свяжет их крепче. По дороге домой – вот, она уже считает квартиру Артема домом, – пытаясь удержать в руках одновременно вертлявого зверька и сумку с аппаратурой, Вера уже придумала котенку имя: Заброшка. Кошка Заброшка. Узкая изящная мордочка, длинные лапки, общая компактность – Вера была уверена, что это девочка. Но когда они отмывали брыкающегося котенка в ванне – вода с него текла почти черная, с какими-то веточками и репьями, – Артем, намыливая мокрое пузико, хмыкнул:

– Жеребец твоя Заброшка.

– Тогда Котобус, – подумав пару секунд, ответила Вера.

Котенок, воспользовавшись кратковременным замешательством, попытался выпрыгнуть из ванны, но был пойман в полотенце.

– Котобус?..

– Это из мультика одного. Там был огромный кот-автобус, Котобус. Хороший мультик, японский.

– Миядзаки, – кивнул Артем и, заметив на лице Веры легкое удивление, рассмеялся: – Ну да, у нас же тут только «Ну, погоди» смотрят. По единственному каналу, перед программой «Время».

* * *

В Воркуту Вера отправилась из Москвы на последние деньги. Она просто ткнула, зажмурившись, пальцем в карту и попала в необитаемую зелень где-то на севере, а ближайшим населенным пунктом оказалась именно Воркута. Вера даже обрадовалась – город, с одной стороны, не совсем незнакомый, с другой – она никогда в нем не бывала. Вполне подходящее место для временного укрытия, а может, чем черт не шутит – для начала новой жизни. Из Москвы надо было бежать. Вера с детства обладала благословенной, хоть и не вполне, кажется, здоровой способностью буквально забывать плохое. Что-то потом всплывало и медленно восстанавливалось в памяти, а что-то стиралось насовсем. Но после истории с этим воспоминаний осталось достаточно, и они жгли Веру изнутри. Особенно тот последний разговор на кухне, когда этот методично поедал приготовленный Верой суп-пюре с запеченными сладкими перцами и говорил, говорил, говорил… И все в Москве теперь напоминало о нем: знакомые улицы, душные вагоны метро, нагретый жарким летним солнцем асфальт – все стало лавой, и негде было спрятаться, чтобы не жгло.

В небольшом закрытом «Чате ГПТ» Верин выбор одобрили.

«Воркута, столица заброшек. И вокруг целые поселки нежилые. Материала тонна», – написал Конрад Ворстий¹.

Вера тайно гордилась тем, что он отвечает на ее сообщения. У всех новичков Конрад обязательно спрашивал, в честь кого он взял себе никнейм. Ответить надо было моментально, чтобы экзаменуемый не успел загуглить. Чаще всего пользователи предполагали, что это римский полководец или герой какой-нибудь книги. И переставали существовать для Конрада Ворстия, он игнорировал любые их вопросы и обращения. Когда настала очередь Веры, она ответила первое, что пришло в голову, – «ученый» – и неожиданно вошла в круг избранных, прошедших «тест на общую эрудицию».

«Ждем фотоотчетов. Первый месяц ты из заброшек вообще вылезать не будешь, там и заночевать можно, и мангальчик раскочегарить», – предрекла Союзплодоовощь, с которой Конрад не разговаривал.

* * *

И поначалу Вера, ошалевшая от количества и разнообразия заброшенных домов Воркуты и окрестностей, действительно вылезала оттуда, только чтобы поесть где-нибудь в кафе, – хотя местные подростки действительно любили жарить шашлыки прямо внутри, регулярно устраивая пожары, – или когда на город опускалась недолгая темнота. Она и с Артемом познакомилась в заброшке – двухэтажной, с сохранившимися кое-где обоями, межкомнатными дверями и остатками мебели.

Под кухонными окнами были шкафчики-холодильники – в таком Верина бабушка давным-давно хранила закрутки на зиму. Потом их торжественно доставали к какому-нибудь семейному застолью, и Вере разрешалось надкусить и, обливаясь соком, всосать первый сладковато-соленый маринованный помидор.

Она ползала перед шкафчиком на коленях, пытаясь поудачнее заснять оставшуюся на верхней полке банку – как раз с улыбающимся помидорным человечком на этикетке, – когда услышала шум неподалеку. Хруст стекла, короткое покашливание – в заброшенном доме явно был кто-то еще. Вера очень не любила сталкиваться в заброшках с другими людьми, потому что чаще всего это были люди неприятные, а то и опасные, пришедшие сюда вовсе не для того, чтобы ощутить покой жилища, освободившегося наконец от суетливых обитателей.

Осторожно, стараясь не наступать на обломки кухонного кафеля и пивные банки, она двинулась к двери. Прошла по коридору, мельком заглянула в темную каморку санузла – никого. Впереди маячил выход на заваленную досками лестницу, рядом с которой чернели уже запечатленные Верой ровно, как по трафарету выведенные буквы: «Спорим, ты прочитаешь эту надпись еще раз?» А вот и нет, подумала Вера и тут же с досадой осознала, что опять попалась и прочитала. Под ногой пискнул чумазый резиновый заяц. Вера на секунду замерла, перехватила камеру поудобнее, рванула по коридору к выходу…

И чуть не сбила с ног парня, который, опустившись на корточки, фотографировал грибы, выросшие на покрытой ворсистым ковриком мха ступеньке. Тот с трудом удержал в руках телефон, но даже не стал ругаться. Внимательно изучил Веру – чумазую, как тот заяц, запыхавшуюся, с камерой наперевес – и спросил:

– А видала, на чердаке какая красота?

Вера покосилась на кривую металлическую лестницу, свисающую с чердака. Часть креплений была вырвана из стены, и Вера, заходя в дом, заметила ее, но не отважилась туда забираться.

– Не бойся, она прочная еще. Я подержу.

Вера карабкалась по ржавым прутьям и представляла, как незнакомец сейчас дернет лестницу вниз, выворачивая из гнилого кирпича последние крепления, или как заберется следом за ней и там, где некуда уже будет деться…

Наверху оказалось неожиданно светло. Кровля провалилась, остались только стропила. И весь огромный чердак превратился в поляну, заросшую травой, иван-чаем, кое-где даже угнездились карликовые березки. Жужжали пчелы, косые солнечные линии подсвечивали высокие лиловые метелки цветов, а пахло на чердаке упоительно – медом, землисто-грибной сыростью и нагретым деревом.

– Красота… – выдохнула Вера.

– Ты блогерша, что ли? – спросил незнакомец, разглядывая Верины волосы, заплетенные в мелкие цветные косички, и чехол, в который она торопливо упаковывала аппаратуру. – Или блогерка? Как там у вас сейчас принято?

– У меня никак не принято, – буркнула Вера, откидывая косичку со лба.

– Сама-то откуда?

* * *

«Главное не говори аборигенам, что ты из москвы. это вроде красной тряпки», – напутствовал ее перед поездкой ГПТ, ленясь, как обычно, нажимать Shift.

«Не из, а с. Скажешь, что из Рязани – сразу поймут, что на самом деле из Москвы)))», – добавила Точка. Ее никнейм, собственно, и состоял из одной пульсирующей красной точки, которой новостные каналы обычно сопровождают срочные плохие известия.

«У нас же здесь деньги на деревьях растут. А мы и сами рвать ленимся, и не делимся», – резюмировал Конрад Ворстий.

«Чат ГПТ» назывался так потому, что ГПТ был в нем старожилом и админом. Только к нейросетям это название отношения не имело, ГПТ расшифровывалось как «главный по тарелочкам». Судя по тому, цитаты из каких фильмов помнил ГПТ, лет ему было немало. Он коллекционировал оставленную в заброшках посуду, разбирался в клеймах не хуже любого антиквара и год выпуска любого блюдечка или стакана определял моментально, на глаз. ГПТ иногда вскользь, хоть и с неприкрытым хвастовством упоминал, что, увидев некоторые экземпляры из его коллекции, музейщики и собиратели из высших кругов сгрызли бы себе локти до самых нервов. Но, судя по фото из его квартиры, которые Вера старалась проматывать побыстрее, коллекция скорее могла бы стать предметом внимания археологов и энергичных уборщиков из телепередач, посвященных наведению порядка в самых запущенных человеческих норах. Весь чат – в шутку, конечно, – предупреждал ГПТ, что рано или поздно эти вавилонские башни из фарфоровых чашек, тарелок и бутылок все-таки рухнут и погребут его под собой.

«Прекрасная смерть», – неизменно отвечал ГПТ.

* * *

– Не хочешь – не отвечай, – развел руками парень.

– Издалека, – загадочно ответила Вера и хихикнула – предательское «из» все-таки прозвучало. Потом решила, что строить из себя принцессу инкогнито и вдобавок посмеиваться не очень вежливо, и первой протянула руку: – Вера.

– Артем. – Он аккуратно, но крепко пожал Верину ладонь, потянулся, огляделся и спросил: – Ты голодная? Пойдем куда-нибудь, поедим?

– Давай, – легко согласилась Вера.

С Артемом вообще все было легко. Наверное, поэтому все закрутилось прямо-таки скоропалительно, началось с поедания оленьих ребрышек в кафе под сет настоек и закончилось воспитанием совместного кота Бусика. Вера никогда так быстро ни с кем не сходилась и тем более не съезжалась.

Она попыталась похлопать ладонью по кровати рядом с собой, но рука не слушалась. «Бусик», – хотела позвать Вера. Замерзшие губы, казавшиеся толстыми и чужими, только дрогнули. Полусон отступил еще немного, пока не подпуская Веру к грани яви. Но она наконец почувствовала, что продрогла до костей. В комнате было холодно, очень холодно.

За спиной скрипнула половица под очередным шагом. Холодно и что-то не так, шевельнулась неповоротливая мысль в голове. Что-то случилось.

– Бу-у… – еле слышно выдавила Вера, уронив на подушку ниточку слюны. И провалилась обратно в полный воспоминаний полусон. Там, по крайней мере, было тепло и спокойно, и тяжелое, будто заледеневшее сердце не так сильно ныло.

В кафе Вера вытаскивала из растомленного, нежного мяса тонкие оленьи косточки и безбожно врала. Что у нее десять, нет, пятнадцать тысяч подписчиков – немного по нынешним меркам, но и заброшки – контент специфический, узкая ниша. Что она побывала во всех заброшенных зданиях Подмосковья, и Ховринскую больницу отсняла за пару недель до сноса – хотя на самом деле только обошла вдоль забора, из-за которого лаяли собаки охранников. И ночевала однажды летом в вымершей деревне в Тверской области под вой ветра и волков за прогнившими стенами. И в Припять собиралась, и в Фукусиму даже, но сам понимаешь, сначала денег не хватало, а потом… Артем кивал и улыбался, а она сперва поглядывала на него искоса – верит или пора уже прикусить язык, – а потом увлеклась собственными фантазиями, раскраснелась.

Нет, не все это было враньем. Вера и вправду обожала заброшки и много где успела побывать – в московских промзонах, где старые заводские здания каждый год грозились снести, а они все стояли, поблескивая фасеточными панелями зеленоватых стеклоблоков. И в паре заброшенных пионерлагерей и загородных пансионатов. И даже в наполовину сгоревшем подмосковном детском саду – старом, еще деревянном и успевшем, разумеется, породить городскую легенду о сумасшедшей воспитательнице, которая в тихий час повесила здесь семерых детей, а потом подожгла здание и повесилась сама. Все свои походы Вера тщательно документировала, а потом выкладывала фото и видео в Сеть.

«Какая хтонь», – писали редкие комментаторы.

«Жутко, почему не отремонтируют или не снесут на фиг. Там наркоманы шарятся и маньяки всякие».

«Строили на века для людей алегархам не нужно разворовали…..»

Вера их не понимала – некоторых буквально, потому что мысль терялась в путаных потоках сознания без знаков препинания. А большинство – потому, что они не видели красоту, которую она пыталась до них донести. Настоящих ценителей заброшек до знакомства с завсегдатаями «Чата ГПТ», открывшего для нее скрипучие двери в сообщество фанатов запустения, она в интернете практически не встречала.

Войдя в очередное заброшенное здание, сделав пару шагов по битому кирпичу и осколкам стекла, Вера всегда ощущала тихую радость. За дом, освободившийся наконец от своих назойливых обитателей. За оставшуюся мебель, брошенную как попало, – о, какие прекрасные высокие кровати ей попались как-то в полуразрушенном доме отдыха. Теперь отдыхали они, никто больше их не продавливал, не ворочался, не спаривался торопливо под мерные стоны уставших пружин. Никто больше не мял бока игрушечным зайцам и не бросал об пол кубики в полусгоревшем детском саду. Дожди смыли следы манной каши с оставленных на кухне тарелок. Мох и грибы прорастали сквозь перекрытия и страницы забытого в покосившейся даче томика Пушкина. Освобожденные от людей дома возвращались в природу, сливались с ней – как Вера в глубоком детстве, когда гуляла по лесу и иногда вдруг остро чувствовала, что стоит сейчас остановиться, упасть в траву, подождать немного – и вьюнки оплетут ее ноги, черника прорастет сквозь живот и грудную клетку, мох мягко обнимет лицо. С возрастом странные лесные переживания пропали, и Вера думала, что это, наверное, были принесенные из предшествующего рождению небытия воспоминания о том, откуда она пришла, откуда приходят все люди и куда возвращаются – в природу, в землю, в траву и дождь. Теперь это чувство, смутное воспоминание о воспоминаниях, будили в ней заброшенные здания, когда она бродила по ним в одиночестве, с нежностью прикасаясь кончиками пальцев к гнилым доскам, к рыхлому кирпичу, глядя на полуобвалившиеся лестницы и колонны. Вовсе не умирающими были эти дома, они были полны радости освобождения и возвращения – и Вера приходила, чтобы разделить ее, фотографировала и снимала видео, чтобы и другие смогли ее почувствовать. За этим она и приехала в Воркуту, столицу заброшек, – ну, не только за этим, конечно…

– А зачем еще? – оживился Артем.

Вера мысленно заметалась, но быстро нашлась:

– У меня тут дедушка похоронен.

– Шахтер, небось?

– Да.

На самом деле Верин дедушка трудился на шахте только в молодости, потом уехал, нашел другую работу, женился. Юная бабушка смотрела с фотографий улыбчивой, полной комсомольского энтузиазма круглощекой красавицей, но, как говорил дедушка, она была из тех, кто любит выедать мозг десертной ложечкой.

– И чтоб всенепременно серебряная была. – Дедушка сплевывал, выругавшись. – С вензельком!..

Под конец жизни дедушка все-таки развелся с бабушкой, уехал на родину, и следы его затерялись в Заполярье. Вера знала только, что могила его где-то под Воркутой – мама с отчимом ездили на похороны, отчим вернулся с бронхитом, приговаривая сквозь кашель: «Чтоб я туда еще хоть раз…» А Вере понравилось название – Воркута, будто голуби воркуют где-то в чердачном закутке. Она уже тогда любила освобожденные от людей пространства, забиралась то на чердак, то в подвал.

– На могилку, значит, приехала. – Артем смотрел на нее со все большим уважением, появившимся после слова «шахтер». – Хочешь, на кладбище отвезу?

Вера рассмеялась, чуть не поперхнувшись брусничной настойкой – какова романтика, встретились в заброшке, теперь вот на кладбище зовет, – и снова кивнула.

Шаги стали тяжелее, весомее. В черноте под маской обрисовалась белыми неровными штрихами комната – их с Артемом комната. Вот тумбочка, вот шкаф-купе, вот кровать, на которой лицом к стене застыла Вера – беспомощная, промерзшая, ослепленная полоской мягкой ткани. А вдоль кровати что-то ходит – от изножья до того места, где вжалась в ледяную подушку голова Веры. Ходит медленно, иногда останавливается, склоняется над встрепанными волосами, над полусогнутыми ногами – Вера всегда спала в «позе бегуна», подтянув одно колено к животу. Оно большое, куда крупнее Бусика. Оно останавливается и смотрит.

Если ему, конечно, есть чем смотреть.

Я не сниму маску, подумала Вера. Даже если руки оживут и начнут слушаться, я не сниму маску. Маска казалась спасением, как волшебное одеяло-невидимка в детстве, скрывавшее ее от внимания тех, кто мог затаиться в темноте комнаты, становившейся незнакомой и пугающей, стоило маме выключить свет и закрыть дверь.

Прежде Вере редко приходилось бывать на кладбищах, она и на отпевания и прощания ездила неохотно, чаще находя изобретательные отговорки, из-за чего слыла среди родни черствой и бессердечной девчонкой. На самом деле ей просто хотелось запомнить почивших родственников живыми и думать, что они уехали далеко-далеко, вот как дедушка в Заполярье, а не лежат под толстым пластом земли в точно известном месте. Только похороны бабушки она мстительно посетила, чтобы быть уверенной на все сто процентов, что та покоится под черной плитой с неудачным портретом, а не отправилась доживать свой век куда-нибудь к морю, как всегда мечтала. Бабушка действительно умела выедать мозг десертной серебряной ложечкой с вензельком.

Но воркутинское кладбище поразило Веру не потому, что она редко посещала подобные места. Еще когда машина подъезжала к нему, Вера все не могла понять, что же торчит за чахлыми полукарликовыми деревьями – вокруг кладбища пытались высадить обычные, но тундра брала свое, и они жались к земле вслед за стлаником. А потом разглядела – над большинством могил высились металлические шесты. На их верхушках были имена – Юрий, Вася, Петр – или инициалы и просто какие-то фигурки и флажки, а на одном Вера, уже пройдя по тропинке чуть вглубь, увидела тонкой работы железную розу.

– Это чтобы найти можно было, когда снегом заметает, – объяснил Артем.

– Неужели такие высокие сугробы? – изумилась Вера.

Артем только улыбнулся. Потом провел Веру к плите, рядом с которой низкое серое небо протыкало сложенное из прутьев арматуры слово «МАМА».

– Вот. Моя.

Вера сделала серьезное лицо, но потом, когда Артем присел на корточки и стал выдергивать ростки иван-чая вокруг плиты, снова принялась с восхищением оглядываться по сторонам. На одном шесте она заметила вырезанный из жести паровозик, на другом – что-то вроде автомобильного руля. Наверное, там шофер похоронен, догадалась Вера.

Могилу деда они, конечно, не нашли. Наверное, она давно заросла травой, карликовыми березками, и дед вернулся в природу, где никто больше не будет выедать ему мозг, который давно уничтожили черви. Вера нахмурилась – все-таки люди возвращались в природу совсем не так величественно и красиво, как здания. Грязь, в людях слишком много грязи – Вера всегда так считала, а на примере этого убедилась окончательно. И сам процесс смерти грязен. Вера задумалась, чем можно отметить могилу блогера – камерой, мобильным телефоном на шесте? – и снова воодушевилась, забегала вокруг Артема.

– Я сниму тут видео! Потрясающе! Эти шесты, знаки… смотри, а тут – самолетик!

– Не надо людей беспокоить. – Артем опустил ее руку с готовым к записи телефоном.

– Мертвых? Им же все равно…

– Живых. Думаешь, им приятно будет слушать, как ты тут над могилами их родни от восторга пищишь?

Вера снова огляделась и наконец поняла, что они на кладбище не одни. Вон мужик в спецовке чистит оградку, а вон пожилая пара поправляет на могиле свежие венки. Посетители ходили по кладбищу молча и так бесшумно, что она их до этого не замечала.

– У нас вашего брата и так не любят, – продолжил Артем. – Приедете, наснимаете, а потом визг на весь интернет: хтонь, тлен, умирающий город…

– Я и не собиралась ничего такого… никакой он не умирающий, – удивленно заморгала Вера. – Он живучий. Он… он витальный такой.

Воркута напоминала ей одуванчик. Городской одуванчик, который нашел в асфальте щель, выломился, пророс – и живет себе посреди какой-нибудь дороги, зеленеет там, где его не должно было быть. Наступят, проедут, примнут, сломают – он распрямится, выпустит новые листья и снова будет жить. А попробуй его выдернуть – замучаешься и потом изойдешь, пока будешь вытягивать бесконечный, сочащийся млечной кровью крепкий корень, и даже если одолеешь его, где-то под землей все равно останется непобежденный кусочек, и на следующий год сквозь асфальт вновь прорастет упрямый желтый цветок. «Город-одуванчик» – так Вера и решила назвать свой блог с впечатлениями. И не выложить туда пару материалов о заброшках, а сделать целую серию. Артем местный, он все может рассказать и показать, по дороге на кладбище он уже обещал отвезти ее в лесотундру за подосиновиками…

–А мертвые тебе за беспокойство сами шестами своими накостыляют,– хмыкнул Артем, когда они уже подходили к трассе. Но Вера не обратила на это внимания, она представляла, какие шикарные получатся фото и видеоролики – уж она-то постарается, она талантливая, что бы этот там ни говорил.

Никогда и ни с кем Вере не было так легко, как с Артемом. Неделю они встречались и действительно ездили за подосиновиками – Вера, путаясь ногами в карликовых березках, фотографировала кочки с голубикой, утонувшие во мху по самые шляпки грибы и морошку – там она впервые увидела, как растет этот объект всеобщего северного культа. Морошки и голубики тоже набрали целое пластиковое ведерко, Артем по дороге обратно рассказывал, что его знакомая умеет делать ягодное вино, надо и им попробовать, или хоть настойку. Грибы тоже надо было куда-то девать, часть почистили и сунули в морозилку, а оставшиеся Вера торжественно сожгла вместе с луком у Артема на плите, выставив, как это обычно случается на чужих кухнях, слишком высокую температуру. Артем, поедая то, что удалось спасти, и откладывая на край тарелки горелые кусочки, говорил, что очень вкусно, а потом предложил Вере остаться. И на следующий день она осталась тоже, а на третий – перевезла свой кислотно-зеленый чемоданчик из комнаты, которую снимала у старушки, вечно смотревшей телевизор на максимальной громкости, в квартиру Артема.

– Как дела в Москве? – спрашивал по утрам Артем.

Он быстро привык к тому, что Вера просыпается ни свет ни заря, еще до его будильника, и еще какое-то время лежит под одеялом, листая в телефоне каналы с московскими новостями. Она была подписана, кажется, на все возможные.

– Рекордная жара, на подстанции взрыв, газель упала в реку с набережной, – отчитывалась Вера. – Центр перекрыли из-за веломарафона, в квартире на юго-западе нашли два мумифицированных тела. Хочешь, сделаю на завтрак яйца по-бирмингемски?

– Может, лучше яичницу по-быстрому? Мне выходить скоро…

Но Вера уже пританцовывала у столешницы, вырезая серединки из прямоугольников бородинского хлеба.

Артем работал айтишником. На шахте. Это сочетание позабавило Веру, хотя Артем искренне не понимал, что тут такого. По будням он уходил рано, приходил под вечер, и нагулявшаяся по заброшкам Вера, уже укротившая плиту, даже успевала приготовить ему ужин. Что, в свою очередь, удивляло Артема – такая вся столичная, с цветными косичками и камерой наперевес, а готовить любит: то курица под соусом терияки, то охотничье рагу.

– Мы разрушаем стереотипы, – констатировала Вера.

Лето подходило к концу, и она стала задумываться, что же будет дальше. Как-то, прогуливаясь по центральной улице – разумеется, Ленина,– она заметила на асфальте дорожку из пожухших цветочных лепестков. Сфотографировала их, проследила, куда ведет дорожка,– и уперлась взглядом в двери городского загса. Ну уж нет, подумала Вера. Этого ей хватило.

И тут она поняла, что ее воспоминания об этом изменились – из них почти ушли ненависть, боль и недоумение, как же она могла так ошибаться в человеке. Теперь он казался ей каким-то… жалким, что ли. И ошибаться она имела полное право, кто же не ошибается. И не виновата она ни в чем – это ее обидели, с ней плохо обошлись. Она выучила урок и больше такого не допустит. С ней так нельзя.

Когда Вера впервые встретила этого, он был ясноглазым маминым пирожочком в чистенькой футболке с логотипом какой-то группы. Футболка оглушительно благоухала стиральным порошком – мама, как видно, была женщиной хозяйственной. Вера сразу влюбилась – у пирожочка было нежное, почти девичье лицо, и он играл на гитаре. Он возлагал большие надежды на свою группу, а Вера строила карьеру инфлюэнсера. Так потом все пять совместных лет он и возлагал, а она строила. Футболки занашивались до дыр, а Вера научилась готовить пять блюд из одной курицы – денег вечно не хватало. Но зато квартира была своя, в смысле унаследованная этим от бабушки. Его периодически приглашали сессионщиком в разные проекты, Вера работала фотографом. Еще помогала мама этого, женщина действительно хозяйственная и сердобольная, хоть и немного допекавшая обоих своей набожностью. Потом случился ковид, от которого молитвы свекровь, увы, не уберегли, и поглощаемый килограммами имбирь тоже. На похороны Вера не поехала по уважительной причине – она тогда тоже болела, правда, в легкой форме, и каждое утро открывала банку с молотым кофе, чтобы понюхать и проверить, не вернулось ли обоняние.

Этот особо не горевал, зато спустя несколько лет на ровном – Вера, крутившая потом все произошедшее в голове, до сих пор была убеждена, что на ровном, – месте впал в экзистенциальный кризис, выгорел и нашел себе онлайн-психолога, с которым раз в неделю занимался выстраиванием личных границ – это должно было как-то помочь.

Границы, как видно, строились удачно, и этот ходил с горящими глазами, как неофит какой-нибудь секты или инфокурса. Говорил, что все дело в том, как ты смотришь на мир, а ракурс зависит от установок, которые у него оказались неправильными, потому что он вырос в неполной семье, и если эти установки нащупать и проработать, то можно стать совершенно новым человеком, как будто родиться заново, и тогда никто не сможет продавить твои границы, никто не может выжрать – он так и говорил: «выжрать» – твои ресурсы… А потом выяснилось, что внутри этих свежевозведенных границ для Веры места не осталось и ресурсы выжирала именно она.

1.Конрад Ворстий – ученый, теолог, в XVIIв. возглавлял кафедру теологии в Лейденском университете (Нидерланды).– Здесь и далее примеч. авт.