Искатель

3

Несколько дней о Трее нет ни слуху ни духу. Келу не кажется, что дело разрешилось. Малой показался ему зверушкой дикой более прочих, а диким зверушкам требуется некоторое время, чтобы поразмыслить над нежданной встречей, прежде чем решиться на следующий шаг.

Льет день и ночь, слегка, но неумолимо, поэтому Кел заносит бюро в дом и вновь подступается к обоям. Этот дождь ему нравится. Нет в нем нахрапа, его постоянный ритм и запахи, какие он приносит с собой в окна, смягчают убогость дома, придают ему уют. Кел научился видеть, как меняется под дождем пейзаж, как зеленый делается насыщеннее, как поднимаются полевые цветы. Дождь ощущается союзником, а не докукой, как в городе.

Кел более-менее уверен, что малой не станет поганить ему дом, когда Кела в нем нет, – уверен настолько, что когда в субботу вечером дождь наконец стихает, отправляется в деревенский паб. Идти до него две мили – достаточно, чтобы в плохую погоду Кел сидел дома. Март и старичье в пабе находят потешным это его настойчивое желание ходить пешком – до того потешным, что едут рядом с ним в машине, поощряя криками или по-пастушьему его понукая. Келу кажется, что его громкий, ворчливый, престарелый красный “мицубиси-паджеро” слишком заметен и привлечет внимание любого скучающего легавого, болтающегося по округе, а дурное это дело – попадаться на вождении в нетрезвом виде, когда ему еще не выдали лицензию на оружие: в ней же могут и отказать, если узнают о его неумеренных привычках.

– Да и не должны они тебе ружье выписать, по-любому, – сообщил ему бармен Барти, когда Кел упомянул при нем об этом.

– Это еще почему?

– Ты ж американец. Вы у себя там все свихнулись на оружии. Палите из него за любой чих. Пристрелить можете кого-нибудь просто за то, что человек последнюю упаковку “Твинков”^[13] купил в лавке. Нам всем остальным тут опасно станет.

– Много ты понимаешь в “Твинках”! – возразил Март из угла, где он устроился за пинтой с двумя приятелями. Как сосед Кела Март считает, что это его ответственность – вступаться, когда Келу достается подколка-другая. – Где твое детство, а где “Твинки”.

– Я, что ли, два года в Нью-Йорке на кранах не отработал? Йил я “Твинки”. Дрянь ебучая.

– И что, подстрелил тебя кто?

– Не подстрелил. Ума им хватило.

– А зря, – встрял один приятель Марта. – Тогда, может, бармен у нас был бы такой, кто путную шапку на пинту справить умеет.

– Нет тебе сюда ходу больше, – сказал ему Барти. – И поглядел бы я, как бы у него получилось.

– Ну и вот, – торжествующе сказал Март. – Да и нет у Норин “Твинков” уж всяко. Так что пущай будет у мужика ружье – и налей ему пинту уже.

Паб, именуемый “Шон Ог”^[14] кособокими кельтскими буквами над дверью, находится в том же обшарпанном бежевом здании, что и лавка. Днем люди забредают и туда и туда – купить сигарет и пойти с ними в паб или завалиться с пинтой в лавку, опереться о прилавок и потрепаться с Норин, однако вечером дверь между лавкой и пабом заперта, если только Барти не понадобится хлеб да ветчина, чтоб слепить кому-нибудь сэндвич. Паб маленький, с низким потолком, на полу красный линолеум, там и сям куски потрепанного ковра, разложенные, судя по всему, от балды, разноперая смесь видавших виды барных стульев, треснутых зеленых пластиковых банкеток вокруг шатких деревянных столов, разнообразная дребедень на пивные темы, настенная плашка с резиновой рыбой, поющей “Переживу”^[15], и заросшая паутиной рыбацкая сеть, приделанная к потолку. Тот, кто вешал эту сеть, художественно разместил в ней несколько стеклянных шаров – для полной красоты. За годы завсегдатаи добавили к этому многочисленные бирдекели, резиновый сапог и фигурку Супермена без одной руки.

По понятиям самого паба, у “Шона Ога” сегодня оживленно. Март и пара его приятелей сидят в углу, дуются в карты с двумя невзрачными молодыми ребятами в добытых где-то спортивных костюмах. Впервые увидев у Марта и его корешей картишки, Кел предположил покер, но играют они во что-то под названием “пятьдесят пять” – с прытью и ражем, непропорциональными мелким кучкам монет на столе. Судя по всему, игра лучше всего идет, когда игроков четверо или пятеро, и когда больше никого нет, они пытаются привлечь Кела; Кел, понимая, что не ему тягаться, воздерживается. Молодые ребята продуют свои заработки – если они есть, что Келу видится маловероятным.

Параллельная компания мужиков спорит у бара. Третья группа – в другом углу, слушает, как кто-то играет на вистле, мелодия быстрая, прихотливая, все хлопают себя в такт по коленкам. На скамейке сама по себе сидит женщина по имени Дейрдре, держится обеими руками за стакан, уставившись в пустоту. Кел в Дейрдре не очень врубается, хотя в общем и целом смекает. Ей за сорок, невзрачная тетка в тоскливых платьях и с неприятно смутным взглядом больших скорбных глаз. Время от времени кто-нибудь из старичья покупает ей двойной виски, они сидят рядком и пьют, не говоря друг дружке ни слова, а потом вместе уходят – все так же безмолвно. Вызнавать подробности у Кела нет никакого намерения.

Он усаживается у бара, заказывает Барти пинту “Смитика”^[16] и сколько-то слушает музыку. С именами он тут пока не совсем разобрался, хотя почти все лица ухватил, а также некую суть в личностях и отношениях. Что простительно, если учесть, что клиентура паба – переменчивая толпа чисто выбритых белых мужиков за сорок, одетых в более-менее одинаковые ноские брюки, утепленные жилеты и древние свитеры, и выглядят эти люди как родня; но, если сказать по правде, после двадцати пяти лет ведения сложной умственной базы данных по всем, на кого натыкался по службе, Кел упивается праздным удовольствием не заморачиваться и не запоминать, кто у нас тут Сынуля – который хохочет громко или у кого ухо драное. Кел хорошо соображает, от кого держаться подальше, а к кому поближе, в зависимости от того, охота ли ему поболтать – и о чем именно, и этого, как он понимает, более чем достаточно.

Сегодня вечером он собирается послушать музыку. Вистл впервые услышал, когда сюда перебрался. Вряд ли такой звук ему бы понравился, скажем, на школьном концерте или в полицейском баре посреди Чикаго, но тут он уместен – ладно сочетается с теплой, откровенной потрепанностью паба, и Кел пронзительно осознает безмолвные просторы, расстилающиеся во все стороны за этими четырьмя стенами. Когда тощий, как кузнечик, старичок-музыкант несколько раз в месяц достает свою дудочку, Кел усаживается на пару стульев подальше от трепачей и слушает.

Это означает, что на спор, происходящий у барной стойки, Кел обращает внимание к середине второй пинты. Улавливает он его, потому что спор этот вроде как необычный. В основном дискуссии тут потасканные – такие тянутся годами или даже десятилетиям, время от времени возникая, когда нет ничего свежего для обсуждения. Касаются они в основном методов ведения сельского хозяйства, сравнительной пользы разных местных и национальных политиков, надо ль заменить стенку на западной стороне Строукстаунской дороги на забор, а также милый ли современный шик или выпендреж – зимний сад Томми Мойнихана. Всем уже известно, кто какого мнения обо всем, – кроме Марта, поскольку он склонен регулярно менять свои воззрения, чтоб все оставалось интересным, – и публика ждет вклада Кела в беседу, чтоб ее как-то взбодрить.

У текущего же спора тон другой, громче и вздорнее, словно он не отрепетирован.

– Ни от какой собаки так не бывает, – упрямо твердит мужик в конце барной стойки. Мелкий, круглый, с маленькой круглой головой, насаженной сверху, вечный мальчик для битья; обычно его это не раздражает, но в этот раз лицо у него пунцовое от пыла и ярости. – Ты хоть видал те надрезы? Не зубами оно сделано!

– Ну и кто ж тогда? – спрашивает здоровенная лысая махина рядом с Келом. – Феечки, что ль?

– Отыбись. Говорю просто, что не зверь это.

– Только не, блить, пришельцы опять, – встревает третий, поднимая взгляд от пинты. Тощая угрюмая дылда, кепка натянута чуть ли не на нос. От него Кел слышал в сумме примерно пять фраз.

– Нечего тут подначивать, – приказывает ему коротышка. – Ты так говоришь, потому что не осведомлен. Обращай ты внимание на то, что происходит прямо у тебя над тупой башкой…

– Мне б ворона в глаз сракнула.

– Вот его спросим, – говорит здоровяк, показывая большим пальцем на Кела. – Нейтральную сторону.

– Ага, конечно, много он понимает в этом?

Здоровяк – Кел почти уверен, что его зовут Сена́н, и последнее слово, как правило, за ним – этой репликой пренебрегает.

– Подь сюды, – говорит он, повертывая свою тушу на барном стуле лицом к Келу. – Слушай. Позавчера ночью кто-то убы́л Боббину овцу. Забрал глотку, язык, глаза и жопу, остальное оставил.

– Не забрал, а отчикал, – поправляет Бобби.

Сенан и в этот раз пренебрегает.

– Что скажешь, кто такое сделал, а?

– Я не спец, – говорит Кел.

– Я не прошу экспертного научного мнения. Здравого смысла прошу. Кто такое сделал?

– Будь я игрок, – говорит Кел, – я б поставил на животное.

– Какое? – требует ответа Бобби. – У нас тут ни койотов, ни пум. Лиса взрослую овцу не тронет. Бродячая собака порвет в клочья.

Кел жмет плечами.

– Может, собака вырвала глотку, а потом ее спугнули. Остальное – птицы.

Повисает мгновенная пауза, Сенан вскидывает бровь. Все считали Кела городским мальчонкой, что правда лишь отчасти. Производят переоценку.

– Вот, пожалуйста, – говорит Сенан Бобби. – А ты с пришельцами своими срамишь нас на весь белый свет. Он же с этим в Америку вернется, и они там себе станут думать, что мы дикари стоеросовые, верим всему на свете.

– У них в Америке тоже есть пришельцы, – оборонительно говорит Бобби. – У них больше всех, это точно.

– Нету никаких, ебте, пришельцев.

– Полдесятка людей видали те огни прошлой весной. Это, по-твоему, что было? Феечки?

– Потин^[17] Малахи Дуайера это был. Пара глотков этого дела, так и я огни увижу. Как-то раз ночью шел от Малахи домой и видел, как дорогу мне перешла белая лошадь в шляпе-котелке.

– Она овцу тебе сгубила?

– Да меня самого чуть не. Я подскочил так, что кувырком в канаву слетел.

Келу на его табурете удобно, он попивает пиво и ценит происходящее. Эти ребята напоминают ему деда и его приятелей по крылечку, те точно так же наслаждались обществом друг друга, развешивая друг другу лапшу по ушам, а еще они напоминают Келу полицейский участок – до того, как сквозь напускное просочится зыбучий слой нешуточного злобства, или, может, как раз перед тем, как Кел начнет его замечать.

– Мой дед и трое его приятелей разок видали НЛО, – говорит он, просто чтоб немножко подкормить беседу. – Были на охоте вечером, уже после заката, и тут прилетел здоровенный черный треугольник с зелеными огнями по углам и повисел над ними недолго. Ни звука не подал. Дед говорил, что они там чуть не обделались.

– Ах ты ж господи, – с отвращением говорит Сенан. – И ты туда же. Есть тут вообще кто-то хоть чуток при уме?

– Вот! – торжествующе говорит Бобби. – Слыхал? А ты пар пускаешь, что там янки про нас подумает.

– Окстись, а. Он тебе потрафить хочет.

– Дед божился, – лыбясь, говорит Кел.

– Дед твой с самогонщиками не водился, а?

– Одного-другого знавал.

– Я б сказал, хорошо он их знавал. Прикинь сам, – говорит Сенан, вновь поворачиваясь к Бобби и показывая на него стаканом. Этот спор того и гляди войдет в постоянный репертуар. – Допустим, есть они, пришельцы. Допустим, решают они выделить время и технику, чтоб прилететь на Землю за все эти световые годы с Марса или откуда там еще. Они б себе нашли хоть стадо всяких зебр, чтоб экспериментировать на них, или справных ладных носорогов, или податься в Австралию и взять там ораву кенгурей, и коал, и херни несусветной – для потехи-то. Но они-то… – тут он возвышает голос, заглушая возражающего Бобби, – они-то, а, прилетают черт-те откуда и выбирают твою овцу. Они там, на Марсе, совсем ку-ку, что ли? Головушкой мягонькие?

Бобби вновь надувается.

– Все нормально у меня с овцами. Они лучше, блить, коал. Лучше твоих паршивых колченогих…

Кел перестает обращать внимание. За столом у Марта качество разговора поменялось.

– Я поставил двадцатку, – говорит один из молодых ребят, и Кел узнаёт этот тон. Обиженный тон человека, собирающегося настаивать, даже если вечер из-за этого у всех сложится значительно сквернее необходимого, что он понятия не имеет, как эта трубка для крэка оказалась в кармане его штанов.

– Хорош, – говорит кто-то из приятелей Марта. – Двадцать пять ты ставил.

– Ты меня жухлом назвал?

Парню двадцать с чем-то, для фермера он слишком мягок и слишком бледен; пухлый, сальная темная челочка, над губой нечто, стремящееся рано или поздно стать усами. Кел замечал его и раньше пару раз – в дальнем углу, в компашке с другим молодняком из тех, кто пялится на секунду дольше нужного. Ни разу не потолковав с ним, Кел довольно уверенно мог бы перечислить немало разных фактов о нем.

– Никем я тебя не назову, если ты этот банк вернешь, – говорит приятель Марта.

– Не верну, бля. Все чин чином.

За спиной у Кела спор затих; затих и вистл. Осознание того, что он не вооружен, догоняет Кела яркой вспышкой адреналина. Этот парень из тех, кто способен таскать при себе “глок”, лишь бы самому себе казаться крутым гангстером, при этом понятия не имея, как пользоваться оружием. Секунда требуется на то, чтобы вспомнить, что здесь такое маловероятно.

– Ты слышал, как я сказал “двадцать”, – говорит пухляк своему дружку. – Давай, подтверди.

Дружок – тощий, большеногий, с торчащими зубами, из-за которых у него отвисает челюсть, а общий вид такой, будто он тут последний, кто понимает, что вообще произошло.

– Да я не расслышал, – говорит он, моргая. – Это ж всего пара фунтов^[18], Дони.

– Жухлом меня никому звать нельзя, – произносит Дони. Взгляд у него делается бычий, и Келу это не нравится.

– А я буду, – сообщает ему Март. – Жухло. И сам знаешь, что ты даже хуже, ты, блить, жухло бездарное. И у младенчика вышло б лучше.

Дони отшвыривает свой табурет от стола, раскидывает руки, подзывает Марта.

– Урою. Давай.

Дейрдре испускает прочувствованный визг. Кел понятия не имеет, что предпринять, и от этого теряется еще больше. Дома он бы сейчас встал, после чего Дони либо угомонился бы, либо удалился – так или иначе. Здесь это вроде как не вариант – не потому что при Келе ни пушки, ни бляхи, а потому что он не знает, как в этих краях обходятся и есть ли у него право хоть что-то тут предпринимать. Его вновь охватывает ощущение легкости, словно он угнездился на краешке своего табурета, как птица. Ловит себя на мысли: пусть Дони попрет на Марта, и тогда станет ясно, что делать.

– Дони, – говорит Барти из-за стойки, показывая на парня посудной тряпкой, – пшел отсюда.

– Я ж ничего. Этот хрен меня назвал…

– Пшел.

Дони складывает руки на груди и плюхается на свое место, отвесив нижнюю губу, упрямо вперяется в пространство.

– Ой да бля, – с отвращением произносит Барти. Швыряет тряпку и выходит из-за бара. – Подсоби-ка, – попутно говорит он Келу.

Барти на несколько лет моложе Кела, однако, в общем, не мельче. Они подхватывают Дони с боков и выводят его через весь бар, обходя табуреты и столы, к дверям. Большинство стариков ухмыляется; у Дейрдре рот нараспашку. Дони обмякает и делается балластом, ноги волокутся по линолеуму.

– Встань как мужчина, – велит ему Барти, возясь с дверью.

– У меня там полная пинта, – взбешенно говорит Дони. – Ай! – Это Барти полуслучайно задевает плечом Дони о дверной косяк.

На обочине Барти тащит Дони, чтоб придать ему разгона, после чего мощно пихает вперед и отпускает. Дони, спотыкаясь, летит через дорогу, размахивает руками. Спортивные штаны сползают, он, путаясь в них, падает.

Барти и Кел смотрят, переводя дух, пока Дони встает и подтягивает штаны. На нем тесные белые трусы.

– В следующий раз скажи маме, чтоб купила тебе подштанники как у больших пацанов, – выкрикивает Барти.

– Я тебя сожгу нахер, – без особой убежденности орет Дони.

– Иди домой и погоняй лысого, Дони, – отвечает Барти. – Ни на что ты больше не годен.

Дони озирается и видит брошенную сигаретную пачку, швыряет ее в Барти. Недолет шесть футов. Дони плюет в сторону Барти и топает прочь по дороге.

Уличных фонарей никаких, в домах у дороги всего пара огоньков; половина домов пусты. Несколько секунд – и Дони исчезает из виду. Шаги слышно дольше, эхо отлетает от построек во тьму.

– Спасибо, – говорит Барти. – В одиночку я б спину посадил. Жирный мудилка.

Из паба выходит тощий и стоит на ступеньке – силуэт в желтом свете, чешет спину.

– Где Дони? – спрашивает.

– Ушел домой, – отвечает Барти. – И ты тоже иди, Джей-Пи. На сегодня тебе тут хватит.

Джей-Пи осмысляет.

– У меня его куртка, – говорит он.

– Тогда отнеси ему. Давай.

Джей-Пи послушно ковыляет в потемки.

– Часто этот парень бузит? – спрашивает Кел.

– Дони Макграт, – отвечает Барти и плюет на обочину. – Филон сраный.

Кел понятия не имеет, что это значит, хотя тон предполагает что-то вроде разгильдяя.

– Я его тут уже видел.

– Время от времени. Молодые ребятки в основном в город ездят, ищут, с кем бы покувыркаться, но когда у них на это нет денег, приходят сюда. Но все равно он теперь сколько-то не полезет. А потом приплывет со своими дружками как ни в чем не бывало.

– Он что, и впрямь может попробовать тебя поджечь?

Барти фыркает.

– Есусе, нет. У Дони кишка тоньше вошьей. А это будет слишком тяжкий труд.

– Считаешь, безобидный?

– Да он, бля, просто бесполезный, – отрезает Барти. За спиной у него опять вступает вистл, точный и бойкий. Кел выкидывает Дони из головы и возвращается в паб.

Происшествие, кажется, вообще никого толком не обеспокоило. Март и его приятели перегруппировались и начали новый кон в “пятьдесят пять”; спор у барной стойки переключился на достоинства сборной по хёрлингу этого года. Барти выдает Келу бесплатную пинту. Дейрдре допивает свое, обводит паб долгим обреченным взглядом и, когда никто ей в глаза не смотрит, выплывает вон.

Но Кел все равно остается побыть еще – растягивает перепавшую дармовщинку, пока Март с приятелями не доигрывают и не начинают собираться. Как раз Март-то и назвал Дони жухлом. Когда Март предлагает подбросить Кела домой – что случается всякий раз, исключительно ради удовольствия поддразнить, когда тот отказывается, – Кел соглашается.

Март умеренно пьян – достаточно, чтобы уронить ключи на коврик под рулем, а потому вылезает из машины и возится в поисках.

– Не волнуйся, – говорит он с ухмылкой, замечая, какое у Кела лицо, и хлопая ладонью по борту машины – синей развалюхи-“шкоды”, обляпанной грязью и крепко смердящей мокрой псиной. – Эта хрень знает дорогу от паба до дома, даже если я усну за рулем. Ей доводилось.

– Здорово, – говорит Кел, поднимая ключи и вручая их Марту. – Мне полегчало.

– Что с рукой? – спрашивает Март, старательно забираясь в кабину.

Рука у Кела заживает нормально, однако пластырь он не отлепляет, чтоб никто не заметил укуса.

– Ножовкой зацепил, – отвечает.

– То-то и оно, – говорит Март. – В следующий раз послушаешь меня и пойдешь на те сайты в интернете. – Заводит машину, она кашляет, содрогается и устремляется вперед по дороге с пугающей прытью. – Что там нес этот обормот Сенан? Что-то насчет Боббиной овцы?

– Ага. Бобби считает, это пришельцы. Сенан с ним не согласен.

Март сипит смехом.

– Я б сказал, ты думаешь, у Бобби чердак не на месте, а?

– Не-а. Я ему втер про то, как мой дед видал НЛО.

– Это ты его осчастливил, раз так, – говорит Март, сворачивая с основной дороги и с мерзким скрежетом переключая передачу. – Бобби не псих. Беда у него только в том, что он слишком много работает на земле. Работа мировецкая, но если человек не полный пень, уму его неймется. Мы, все остальные, в основном с этим справляемся – семья там, картишки, выпивка или еще что. А Бобби холостяк, для выпивки голова у него слабовата, да и в карты у него получается так паршиво, что мы его играть не берем. И вот когда уму-то неймется, Бобби, никуда не денешься, топает в холмы и там ловит НЛО. Ребята хотят купить ему гармонику, еще чем-нибудь его занять, но сам я хоть весь день бы слушал его про пришельцев этих.

Кел осмысляет сказанное. Пришельцы кажутся ему более удачным лекарством от неугомонного ума, чем кое-какие прочие средства из Мартова списка. То, как Март ведет автомобиль, поддерживает предположение Кела.

– Так ты не считаешь, что его овцу пришельцы убили? – спрашивает он, просто чтоб подзудить Марта.

– Едрить, иди ты нахер.

– Он говорит, нет в этих краях такого, кто так мог бы.

– Бобби не всё в этих краях знает, – отвечает Март.

Кел ждет, но Март свою мысль не развивает. Машина скачет на ухабах. Фары освещают узкую полосу грунтовки и плещущие ветви по обеим сторонам; внезапно вспыхивает пара светящихся глаз, низко над дорогой, – и нет их.

– Приехали, – сообщает Март, ударяя по тормозам у ворот к Келу. – Цел-невредим. Говорил же тебе.

– Можешь высадить меня возле себя, – предлагает Кел. – Чисто на случай, если у тебя там делегация встречающих.

Март секунду таращится на него, а затем хохочет так надсадно, что складывается пополам от кашля, лупит ладонью по рулю.

– Бляха-муха, – говорит он, придя в себя. – У меня свой рыцарь в сияющих доспехах завелся, проводит до дома. Ты ж, к богу в рай, не о фуфеле этом Дони Макграте беспокоишься? А еще называется с большого злого города.

– У нас такие пацанчики в городе тоже водятся, – говорит Кел. – И там они мне тоже не нравятся.

– Дони ни с того боку, ни с этого не подойдет ко мне, – заявляет Март. Последний смех все еще морщит ему лицо, но в голосе слышна фальшивая нота, от которой Кел торопеет. – Ума ему хватит.

– Уважь меня, – говорит Кел.

Март хихикает, качает головой и вновь заводит машину.

– Ладно, раз так, – говорит он. – Главное, прощального поцелуя не жди.

– Мечтай, – отзывается Кел.

– Прибереги для Лены, – отбривает Март и хохочет всю дорогу.

В жилище Марта – длинном белом доме с мелкими окошками, изрядно вдали от дороги, посреди некошеной травы – над крыльцом горит лампочка, а когда Март открывает дверь, Коджак выходит встретить хозяина. Кел вскидывает руку и ждет, пока Март не приподнимет твидовую кепку в дверях, пока внутри не зажжется свет. Дальше ничего не происходит, и Кел отправляется домой. Даже если Дони Макграт проявит не свойственную ему предприимчивость, Коджак – хорошая поддержка. Однако из-за чего-то в общей картине – Март в дверях, непринужденный средь полей и громадной тьмы, где гуляет ветер, рядом Коджак виляет хвостом – Кел чувствует себя немножечко нелепо, хоть и не по-плохому.

Его калитка примерно в четверти мили от Мартовой. Небо ясное, луны достаточно, чтоб не терять дорогу без фонарика, хотя раз-другой наползают тени деревьев, Кел путается и чувствует, как одной ногой погружается в глубокую траву вдоль обочины. Высматривает то, что появлялось перед машиной, но оно либо убежало, либо насторожилось. Горы на горизонте – будто кто-то достал карманный ножик и вырезал опрятные контуры густого звездами неба, оставив пустую черноту. Там и тут разбросаны желтые прямоугольники окон, крошечные, отважные.

Келу здешние ночи нравятся. Чикагские были слишком людными и беспокойными, вечно где-нибудь громкая вечеринка, а еще где-то ссора все шумнее, и хнычет, хнычет без умолку ребенок, и Кел слишком много знал о том, что происходит в потайных уголках и способно выплеснуться в любую минуту, требуя его внимания. Здесь же он располагает уютным знанием, что происходящее в ночи не его ума дело. В основном оно самодостаточно: мелкие дикие охоты, баталии и свидания, где от рода людского ничего не требуется, лишь бы не лезли. И даже если под этой великой мешаниной звезд происходит такое, что требует легавого, Кел тут ни при чем. Это вотчина местных ребят из сельца, и они, надо полагать, тоже предпочли бы, чтоб он не лез. Это Келу по плечу – более того, он этим упивается. Малой по имени Трей, вернув ночи эту необходимость бдеть и внимать, показал Келу яснее некуда, до чего же он по всему этому не скучает. Келу приходит в голову, что, возможно, в нем есть нераскрытый доселе талант не будить лихо, пока оно тихо.

Его жилище так же безмятежно, как Мартово. Кел открывает пиво, извлеченное из мини-холодильника, и усаживается с ним на заднем крылечке. Рано или поздно выстроит себе дворовую веранду и добудет в придачу мощное кресло, но пока хватит и ступенек. Куртку не снимает – воздух покусывает, сообщая тем самым, что осень тут уже не на шутку, игры кончились.

Где-то над землями Марта слышен клич совы. Кел некоторое время всматривается и улавливает намек на нее – между деревьями лениво плывет всего лишь штрих тени погуще. Кел размышляет, мог бы он, сложись все иначе, жить вот так: починять то-сё, сиживать на крыльце с пивом, смотреть на сов – и пусть остальной мир хлопочет как хочет. Не вполне смекает, как сам к этому относится. Ему не по себе, и он не до конца понимает, как именно.

Чтоб отделаться от внезапного непокоя, насевшего на него, словно комариная тучка, Кел вытаскивает из кармана телефон и звонит Алиссе. Он звонит ей каждые выходные. Трубку она обычно снимает. А когда не снимает, пишет в Вотсапп, часа в три-четыре ночи по времени Кела: “Прости, пропустила, была занята! Созвонимся!”

В этот раз отвечает.

– Привет, пап. Как дела?

Голос быстрый, нечеткий по краям, как будто она держит трубку подбородком, занимаясь попутно чем-то еще.

– Привет, – говорит Кел. – Занята?

– Нет, все в порядке. Прибираю тут кое-что.

Кел прислушивается, пытается разобрать, что именно, однако доносятся лишь случайные шорохи и стуки. Пытается представить ее. Высокая, спортивная, лицо – чудесный сплав его и Донны: синие глаза Кела и его ровные брови, подвижные, устремленные вверх черты Донны; Кел обожает это лицо. Беда в том, что он до сих пор представляет себе, как она бегает в обрезанных джинсах и просторной толстовке, волосы собраны в гладкий каштановый хвостик, и понятия не имеет, соотносится ли это сейчас с действительностью хоть как-то. Последний раз они виделись на Рождество. Может, она остриглась коротко, выкрасилась в блондинку, накупила костюмов, набрала двадцать фунтов и носит зверский макияж.

– Как ты? – спрашивает он. – Грипп прошел?

– Обычная простуда. Прошла.

– Как на работе?

Алисса работает в некоммерческой структуре в Сиэтле, что-то связанное с подростками из групп риска. Кел пропустил, что там к чему, когда она впервые рассказала ему, что нанимается на эту работу, – нанималась она много куда, а Кела почти целиком занимали его собственная работа и Донна, – а теперь уж поздно было расспрашивать.

– Работа хорошо. Мы добыли грант – большое облегчение, будем, значит, пахать дальше еще сколько-то.

– Как там тот малой, о котором ты беспокоилась? Шон, Дешон?

– Шон. В смысле, он продолжает заходить, это главное. Я все еще думаю, что дела у него дома паршивые, прям очень паршивые, но как ни спрошу – он весь замирает. В общем…

Умолкает. Кел с радостью придумал бы что-нибудь полезное, но почти все его методы добавлять людям разговорчивости выработаны для случаев, имеющих с этим мало общего.

– Дай время, – говорит он в конце концов. – У тебя получится.

– Лады, – говорит Алисса чуть погодя. Голос у нее кажется вдруг очень усталым. – Надеюсь.

– Как там Бен? – спрашивает Кел.

Бен – Алиссин парень, еще с колледжа. Парнишка вроде годный, немножко слишком рьяный и болтливый, когда дело касается его мнений об обществе и о том, чем все должны заниматься, чтоб его усовершенствовать, но Кел не сомневается: так или иначе он и сам мог достать кого угодно в свои двадцать пять.

– Нормально. Дуреет на той работе, но на следующей неделе у него собеседование, так что скрестим пальцы.

Сейчас Бен работает в “Старбаксе” или что-то в этом роде.

– Пожелай ему от меня удачи, – говорит Кел. Он всегда улавливал, что Бен от него не в восторге. Поначалу было плевать, но сейчас кажется, что нужно попытаться это как-то исправить.

– Передам. Спасибо.

– От мамы слышно что-нибудь?

– Ага, у нее все хорошо. А у тебя как? Как дом?

– Дело движется, – отвечает Кел. Знает, что Алисса не хочет обсуждать с ним Донну, но иногда не может удержаться. – Потихоньку – но времени у меня навалом.

– Я получила фотки. Туалет смотрится отлично.

– Ну уж, не настолько. Но теперь по крайней мере не выглядит так, будто я в нем от зомби отбивался.

Это Алиссу смешит. Даже малюткой она смеялась здорово – громко, богато, просторно. У Кела перехватывает дух.

– Тебе надо сюда в гости, – говорит. – Тут красиво. Тебе понравится.

– Ага, эт-точно. Надо. С работы только сорваться, ну ты понимаешь.

– Ну, – говорит Кел. Через секунду: – В любом случае, думаю, лучше подождать, пока я не приведу тут все в порядок. Ну или пока не обзаведусь мебелью.

– Точно, – говорит Алисса. Не разобрать, воображает ли он облегчение у нее в голосе. – Сообщай.

– Ага. Скоро.

Гаснет вдали за полями крошечное освещенное окошко. Сова все еще кличет, невозмутимо, неуклонно. Келу хочется сказать еще что-то, подержать дочь на телефоне подольше, но ничего не придумывается.

– Ты бы поспал, – говорит Алисса. – Который у тебя там час?

Когда Кел завершает звонок, в нем та же пустота, какая возникает последнее время всякий раз после разговора с Алиссой, – ощущение, что, несмотря на состоявшийся звонок, они вообще не поговорили: вышел сплошной воздух и перекати-поле, ничего осязаемого. Пока была малюткой, она трусила рядом с ним, держала за руку и рассказывала все на свете, хорошее и плохое, все выливалось прямиком из ее сердца на язык. Когда это поменялось, Кел не помнит.

Облако непокоя не развеялось. Кел берет себе еще пива, выносит на ступеньки. Вот бы Алисса прислала ему фотки своей квартиры. Он разок попросил, она пообещала, но с тех пор ничего. Кел надеется, что у нее просто руки не дошли, а не потому что Алисса живет в какой-то дыре.

В зарослях в глубине сада потрескивает ветка.

– Малой, – устало произносит Кел, возвышая голос, чтоб долетело по-над травой. – Не сегодня. Иди домой.

Чуть погодя из изгороди осторожно выступает лиса, замирает, глядя на Кела; из пасти у нее свисает нечто мелкое и вялое, лисьи непроницаемые глаза посверкивают в лунном свете. Затем лиса пренебрегает Келом как чем-то несущественным и убегает по своим делам.