Искатель

2

Развалина бюро, когда Кел выволакивает его наружу и хорошенько осматривает, оказывается древнее, чем казалось, и лучшего качества: мореный дуб, изысканные завитки вырезаны на бортике над крышкой и вдоль нижней кромки выдвижных ящиков, а под крышкой – десяток гнезд для бумаг. Кел сперва затолкал бюро в маленькую спальню, поскольку планировал заняться им не сразу, но, похоже, сегодня оно может пригодиться. Он притаскивает бюро в дальний конец сада – на тщательно прикинутом расстоянии и от изгороди, и от грачиного дерева, – сюда же приносит стол, чтоб получился верстак, и ящик с инструментами. Большинство их – от деда. Потертые, щербатые, заляпанные краской, но все равно служат лучше, чем фуфло, какое покупаешь в нынешних хозяйственных.

Главный урон, нанесенный бюро, – здоровенная щепастая брешь в боковине, будто тот, кто отправился в уборную с кувалдой, вмазал попутно и по бюро. Кел оставляет эту дыру на потом, когда рука заживет. Начать собирается с бегунков на ящиках. Двух попросту нет, а другие два погнуты и расщеплены так, что ящик не ходит – или ходит, но с боем. Кел вытаскивает оба ящика, кладет бюро на спину и принимается обводить остатки бегунков карандашом по контуру.

Погода на стороне Кела: приятный солнечный день с легчайшим ветром, птички на изгородях, пчелы в полевых цветах – в такие дни человеку вполне естественно хочется поработать на свежем воздухе. Разгар утра в школьный день, но, если судить по другим случаям, Кел считает, что время тратит совсем не обязательно попусту. Даже если ничего не случится сразу же, у него тут уйма дел вплоть до конца уроков. Насвистывает сквозь зубы дедовы народные песни и выпевает слово-другое, когда они вспоминаются.

Заслышав шелест шагов в траве, сильно поодаль, Кел продолжает насвистывать и голову от бюро не поднимает. Впрочем, через минуту слышит зверский треск в изгороди, и под локоть ему суется мокрый нос: Коджак^[7], потрепанная черно-белая овчарка Марта. Кел выпрямляется, машет соседу.

– Как здоров на сто годов? – интересуется Март через боковой забор. Коджак вприпрыжку удаляется – проверить, не появилось ли чего новенького в Келовой изгороди с прошлого раза.

– Неплохо, – отвечает Кел. – Как сам?

– Как огурец-молодец, – говорит Март. Коренаст, примерно пять футов семь дюймов, жилист и морщинист; у него пушистые седины, нос, за жизнь сломанный разок-другой, и обширная коллекция головных уборов. Сегодня он в плоской твидовой кепке, вид у нее такой, будто ее пожевало какое-нибудь сельскохозяйственное животное. – Чего тебе с этой хренью?

– Починить вот хочу, – отвечает Кел. Пытается отбить второй бегунок, но тот держится крепко, это бюро сработали на славу невесть как давно.

– Трата времени, – говорит ему Март. – Глянь на каком-нибудь сайте с объявленьями. Полдесятка найдешь за так.

– Мне одного хватит, – говорит Кел. – И вот – есть.

Март явно собирается оспорить этот довод, но решает в пользу более благодарной темы.

– Хорошо выглядишь, – говорит он, озирая Кела с головы до пят. Март с самого начала был склонен одобрять Кела. Ему нравится беседовать, и за шестьдесят один год в этих краях он высосал сок из всех местных. Кел, с точки зрения Марта, – чисто Рождество.

– Спасибо, – говорит Кел. – Ты тоже.

– Я серьезно, друг ты мой ситный. Очень стройный. Пузо-то с тебя слезает. – Кел, терпеливо раскачивая бегунок ящика взад-вперед, не отвечает, и Март продолжает: – Знаешь, с чего оно так?

– Вот с этого, – говорит Кел, кивая на дом. – Не сижу на заднице за столом день-деньской.

Март энергично качает головой.

– Вообще нет. Я тебе скажу с чего. Это всё с мяса, которое ты йишь. С сосисок да со шкварок, какие у Норин берешь. Они здешние – такие свежие, что аж прыгают с тарелки и на тебя фырчат. С них тебе сплошная польза.

– Ты мне нравишься больше, чем мой прежний врач, – замечает Кел.

– Слухай меня. Американское-то мясо, какое ты йил дома, – в нем гормонов дохрена. Ими накачивают скотину, чтоб жирнела. И как ты думаешь, как с этого дела людям? – Ждет ответа.

– Вряд ли хорошо, – отвечает Кел.

– Тебя с них раздувает, как шарик, – и титьки, как у Долли Партон. Сдуреть какая хрень. Е-Эс все их позапретил тут. Вот откуда ты весу-то вообще набрал. А теперь йишь годное ирландское мясо, и все с тебя слезает. Будешь у нас по виду как Джин Келли^[8], глазом моргнуть не успеешь.

Март, очевидно, уловил, что у Кела сегодня что-то на уме, и решительно намеревается отговорить его – то ли из чувства соседского долга, то ли потому, что ему нравятся трудные задачки.

– Ты б двинул это на рынок, – говорит Кел. – Мартов Чудо-диет-бекон. Ешь больше – худей крепче.

Март хмыкает, явно довольный.

– Видал, ты вчера в город катался, – бросает он мимоходом. Прищуривается в сад, высматривает Коджака – тот не на шутку сосредоточивается на одном кусте, старается запихнуть в него себя едва ли не целиком.

– Ага, – говорит Кел, выпрямляясь. Известно, к чему Март клонит. – Погоди-ка. – Уходит в дом, возвращается с упаковкой печенья. – Сразу только всё не ешь, – говорит.

– Джентльмен ты, – говорит счастливый Март, принимая печенье через забор. – Сам-то их пробовал?

Печенье Марта – причудливые сооружения из розового пухлого зефира, повидла и кокоса, какими, по мнению Кела, хорошо подкупать пятилетку со здоровенным бантом в волосах, чтоб прекратила истерику.

– Пока нет.

– Ты макай их, друг ситный. В чаек. Зефир размокает, а повидла тает на языке. Лепота.

Март сует печенье в карман своей зеленой вощеной куртки. Заплатить за гостинец не предлагает. Сперва Март представил доставку печенья как одноразовую акцию, одолжение, какое украсит день бедному старому фермеру, да и Кел со своего новехонького соседа горсть мелочи требовать не собирался. Далее Март решил считать это давней традицией. Веселый взгляд искоса на Кела, когда тот протягивает печенье, сообщает, что Март проверяет соседа на вшивость.

– Я больше по кофе, – говорит Кел. – А это не то же самое.

– Норин не скажи про это, вот что, – предупреждает Март. – Ей только дай чем-нибудь меня обделить. Любит она думать, что ейная взяла.

– Кстати, о Норин, – говорит Кел. – Если собираешься в ту сторону, можешь мне ветчины прихватить? Я забыл.

Март протяжно присвистывает.

– Ты, что ль, к Норин в черные списки лезешь? Плохо дело, братец. Глянь, как оно теперь со мною. Что б ты ни натворил, дуй туда с букетом и извиняйся.

Штука в том, что Кел хочет сегодня побыть дома.

– Не, – говорит. – Она все пытается свести меня со своей сестрой.

Брови Марта взлетают ввысь.

– С какой сестрой?

– С Хеленой – кажется, так она сказала.

– Батюшки светы, друг ситный, езжай давай. Я-то думал, ты про Фионнуалу, да Норин, видать, глаз на тебя положила. У Лены голова на плечах будь здоров. Муж ейный-то был прижимистый, что гусья жопка, да и реку мог выхлебать досуха, господи упокой его душу, так что планочку она не задирает. Не сбесится, если ты в грязных сапожищах в дом войдешь или пернешь в койке.

– Похоже, мой тип женщины, – говорит Кел. – Если б я себе искал.

– И справная она дюжая девка к тому ж, не из этих тощих молодых, какую не разглядишь, коли боком повернуть. На женщине мясцо должно быть. Ай, ну-ка, – наставляет палец на Кела, тот посмеивается, – похабный умишко твой, вот что. Я не насчет кувыркаться толкую. Я насчет кувыркаться сказал разве что?

Кел качает головой, все еще смеясь.

– Не сказал. Скажу я вот что… – Март укладывает локти на верхнюю планку забора, устраивается поудобнее, чтоб растолковать дальнейшее. – Скажу я тебе вот что: если хочешь бабу в дом, нужно брать такую, чтоб сколько-то места в нем занимала. Ни к чему девка кожа да кости, с мышьим голосочком, да сама ни слова за весь день ни нынче, ни завтра. Такая – деньги на ветер. Заходишь в дом, надо, чтоб женщину видать было – и слыхать. Знать, что она тута, а то чего заводить-то ее вообще?

– Нечего, – широко улыбаясь, соглашается Кел. – Лена, значит, горластая, а?

– Про нее всегда знаешь, что она тута. Катись давай и сам забирай свою ветчину – да попроси Норин устроить свиданку. Сполоснись как следует, вуки^[9] с морды сбрей, надень сорочку модную. Вези в город в ресторан – в паб не води, чтоб на нее там эти греховодники зенки не пялили.

– Вот ты ее и вези, – говорит Кел.

Март фыркает.

– Я женат не был ни разу.

– То-то и оно, – говорит Кел. – Куда это годится, если я заберу себе шумных женщин больше положенного.

Март рьяно качает головой.

– Ой не-не-не. Эк через жопу ты все понимаешь. Лет тебе сколько? Сорок пять?

– Сорок восемь.

– В свои-то смотришься хорошо. Мясные гормоны, те молодости дают.

– Спасибо.

– Как ни поверни, все едино. Когда мужику к сорока, он либо имеет привычку женатым быть, либо нет. У баб свое на уме, а я ни к чьему на уме, кроме своего, не привычный. То ли дело ты. – Март добыл у Кела эти и другие жизненно важные данные на первой же их встрече, да с такой почти неуловимой ловкостью, что Кел сам себе показался дилетантом.

– Ты жил с братом, – возражает Кел. По части сведений Март, во всяком случае, взаимен, Кел узнал все о Мартовом брате: тому больше нравилось печенье со сливочным кремом, был он жутким фофаном, но с овцами помогал что надо, сломал Марту нос, врезав ему гаечным ключом в какой-то перепалке из-за пульта от телика; помер от инсульта четыре года назад.

– У него на уме не было ничего, – говорит Март с видом человека, выигравшего в споре очко. – Непроходимый был как гамно свинячье. Незачем мне в доме баба себе на уме. Ей, может, канделябру подавай, или пуделя, или чтоб я упражнения по ёге делал.

– Мог бы глупую завести, – предлагает Кел.

Фукнув, Март отмахивается.

– Такого мне и с братом хватило. А ты Лопуха Ганнона знаешь? Вон с той фермы? – Показывает за поля на длинное приземистое здание под красной крышей.

– Ага, – отвечает Кел, строя догадки. Один из стариков в пабе – коротышка с оттопыренными ушами, по ним его и запоминаешь сходу.

– У Лопуха третья хозяйка ужо. И с виду не скажешь, мужичок пустячок, шиш да маненько, но верь слову. Одна евойная померла, вторая от него сбежала, но оба раза Лопух себе новую добывал, не успевал год пройти. Вот как я себе новую псину завел бы, если б Коджак сдох, или новый телик, если б мой накрылся, так Лопух берет и заводит себе новую хозяйку. Потому как привычка у него – чтоб себе на уме у него кто-то был. Коли нету женщины, он не знает, что ему на ужин съесть или что по телику глянуть. И раз нету женщины, не разберешь ты, в какой цвет тебе хоромы красить в именье вон этом.

– Белым собираюсь, – говорит Кел.

– А еще каким?

– Еще белым.

– Вишь, про что я тебе толкую? – торжествует Март. – По концовке не выйдет оно у тебя так. Ты привык, чтоб кто-то со своим на уме у тебя рядом был. Пойдешь искать.

– Могу привлечь спеца по отделке, – говорит Кел. – Хипстера модного, пусть красит в шартрезовый и пюсовый.

– Ты такого где тут найти собираешься?

– Выпишу из Дублина. Рабочая виза ему сюда понадобится?

– Сделаешь, как Лопух, – уведомляет его Март. – Собираешься или нет. Я просто стараюсь, чтоб оно у тебя задалось и какая-нибудь тощая фифка в тебя не вцепилась и жизнь тебе не испоганила.

Кел не в силах разобрать, Март то ли и впрямь во все это верит, то ли гонит на ходу, надеясь на спор. Спорить Март любит не меньше своего печенья. Иногда Кел ему потакает, из добрососедских соображений, но сегодня у него есть кое-какие предметные вопросы, а следом он хотел бы, чтоб Март убрался с горизонта.

– Может, через пару-другую месяцев, – говорит. – Ни с какой женщиной я прямо сейчас ничего заводить не буду. Пока не обустрою все тут так, чтоб показать не стыдно.

Март нацеливает на дом свой прищур и кивает, соглашаясь с резонностью сказанного.

– Но ты не тяни чересчур, вот что. Лене тут есть из кого выбрать.

– Он уже какое-то время разваливается, – говорит Кел. – Чтоб его собрать в кучу, времечка понадобится сколько-то. Ты в курсе, сколько примерно он простоял пустым?

– Лет пятнадцать, наверно. Может, двадцать.

– С виду больше, – говорит Кел. – Кто в нем жил?

– Майре О’Шэй, – отвечает Март. – Вот она-то себе другого мужика не завела, после того как Подж помер, да с женщинами оно по-другому. Они заводят себе привычку замуж ходить, как и мужики – жениться, но женщинам передых нужен в промежутках. Майре овдовела всего за год до того, как сама померла, не успела дух перевести. Помри Подж лет на десять пораньше…

– Детям не понадобилось это место?

– Уехали они, как есть. Двое в Австралии, один в Канаде. Плохого про твое владенье не скажу, но к такому сломя голову на родину не бегут.

Коджак утратил интерес к кустам и прибежал к Келу, виляя хвостом. Кел чешет его за ухом.

– А чего они его только-только продали? Ссорились, что с ним делать?

– Как я слыхал, поначалу они за него держались, потому что цены шли вверх. Хорошая земля пропадала, потому что дурни эти думали, будто на ней миллионерами станут. А потом… – лицо у Марта перекашивает от злорадства, – все ж рухнуло, и остались они с этим вот на руках, потому что пенса ломаного никто не давал.

– Ха, – говорит Кел. Такое могло запросто обозлить кого-нибудь, как ни крути. – А кто-то хотел купить?

– Брат хотел, – проворно отвечает Март. – Идиёт. У нас и так забот полон рот был. Насмотрелся “Далласа”^[10] парень. Вообразил себя крутым скотоводом.

– Ты вроде говорил, что своего у него на уме не водилось, – замечает Кел.

– Так оно и не водилось – это ж блажь. Я ее искоренил напрочь. Свое на уме, которое женское, не искоренишь. Искорени в одном месте – в другом отрастят. Себя не упомнишь с ними.

Коджак льнет к ноге Кела, блаженно жмурится, толкается Келу в ладонь, когда тот забывает чесать. Кел собрался завести собаку – только подождать, пока не приведет дом в какой-никакой порядок, но, может, стоит и пораньше.

– А родственников у О’Шэев в округе не осталось? – спрашивает. – Я тут нашел то-сё, им может понадобиться.

– Если б понадобилось, – логично замечает Март, – они б двадцать лет назад это забрали. Что за то-сё?

– Бумаги, – расплывчато отвечает Кел. – Фотокарточки. Подумал, может, спрошу, пока не выбросил.

Март лыбится.

– Есть тут Поджева племянница Анни, в паре миль по дороге отсюда, за Манискалли. Если тебе охота волочь это ей, я тебя отвезу – чисто глянуть, как у Анни лицо вытянется. Мамаша ейная и Подж на дух друг дружку не выносили.

– Пожалуй, ну его, – говорит Кел. – Может, дети у нее есть, кому хотелось бы что-то на память о двоюродном деде?

– Все разъехались, как есть. В Дублин или в Англию. Растопи теми бумажками печку. Или продай в интернете – еще какому-нибудь янки, падкому на старинку.

Кел не уверен, подначка это или нет. С Мартом не всегда разберешь, и в этом, понятно, отчасти и состоит потеха.

– Может, так и сделаю, – говорит. – Не моя ж старинка все равно. Семья у меня не ирландская, насколько мне известно.

– У вас там у всех есть ирландское, – говорит Март с непоколебимой уверенностью. – Так или иначе.

– Значит, придержу это дело, раз так, – говорит Кел, напоследок погладив Коджака и повернувшись к своему ящику с инструментами.

Вряд ли Анни засылает сюда детишек, чтоб приглядывали за фамильным домом. Келу очень не помешали бы наводки, что это может быть за ребенок, – он-то думал, что вполне разобрался во всех своих ближайших соседях, но ни о каких детях ему не известно, – однако если пришлый мужик средних лет берется расспрашивать о местных малолетних пацанах, тут недалеко и до взбучки и кирпича-другого в окна, а Келу хватает и того, что и так уже происходит. Роется в ящике, ищет стамеску.

– Удачи тебе с этой хренью, – скривившись и отлипая от забора, говорит Март. Целая жизнь в сельскохозяйственных трудах перемолола Мартовы суставы в труху: у него беда с коленом, с плечом и со всем прочим в промежутке. – Заберу у тебя дрова на растопку, когда наиграешься.

– Ветчина, – напоминает ему Кел.

– Тебе самому придется разбираться с Норин рано или поздно. Не спрячешься тут в надежде, что она забудет. Говорю тебе, братец, – ежели женщине что на ум взбредет, оно оттуда не денется.

– Будешь мне свидетелем на свадьбе, – говорит Кел, поддевая стамеской бегунок.

– Ветчина та в нарезке по два евро пятьдесят, – сообщает Март.

– Ха, – отзывается Кел. – Столько ж и печенье.

Март сипит от смеха, хлопает ладонью по забору, тот пружинит и опасно трещит. Затем сосед высвистывает Коджака, и они удаляются.

Кел возвращается к бюро, качает головой, ухмыляется. Иногда он подозревает, что Март изображает из себя вахлака-балагура – то ли прикола ради, то ли чтоб приспособить Кела к посылкам за печеньем и за чем еще там может быть у него на уме. “Железно, – сказала б Донна в те времена, когда им еще нравилось придумывать, чем бы развеселить друг дружку, – железно, когда не при тебе, он расхаживает в смокинге и разговаривает, как королева английская. Ну или в «йизи» свои влезает и зажигает под Канье”^[11]. О Донне Кел думает не постоянно, не то что поначалу – не один месяц подряд он упорно вкалывал, слушал музыку на полную громкость и орал футбольные кричалки как псих, когда б ни приходила она ему на ум, но в итоге все удалось. Правда, она все еще всплывает время от времени, когда Кел натыкается на такое, от чего она могла б улыбнуться. Доннина улыбка ему всегда нравилась – быстрая, полная, такая, что все черточки на лице взлетали вверх.

Наблюдая, как проходят через это его приятели, Кел предполагал, что если надраться, возникнет позыв звонить ей, а потому некоторое время воздерживался от выпивки, однако оказалось, что все не так. Пиво-другое-третье – и Донна будто в миллионе миль отсюда, в каком-то другом измерении, куда никакие телефоны не дозвонятся. Слабину Кел дает, как раз когда Донна застает его врасплох – вот как сейчас, невинным осенним утром, расцветая у него в уме так свежо и живо, что Кел едва ль не улавливает ее запах. И не вспомнить, почему нельзя достать телефон: “Эй, детка, ты послушай…” Возможно, лучше б стереть ее номер, но вдруг понадобится созвониться насчет Алиссы, да и памятен тот номер наизусть.

Бегунок наконец отрывается, и Кел вытаскивает плоскогубцами старые ржавые гвозди. Измеряет бегунок, записывает на нем цифры. Когда впервые оказался в строительном магазине – выбрал пару деревях разного размера, потому что есть же ящик с инструментами и потому что поди знай. Длинный сосновый брусок в самый раз по ширине для нового бегунка, толстоват, но не слишком. Кел прижимает его к столу и принимается обстругивать.

Дома план был бы такой: сцапать пацана вторично, только держать покрепче, закатить ему нотацию насчет вторжения в частные владения, нападения и оскорбления действием, малолетних правонарушителей и того, что случается с детьми, которые выебываются с легавыми, и, может, добавить подзатыльник да выкинуть со своей собственности. Но тут он не легаш, и Келу все крепче кажется, что он не ведает, чем дело может кончиться, а потому былые прихваты совсем не вариант. Как бы ни поступил он, надо, чтоб вышло толково и осторожно, и не переусердствовать.

Достругивает деревяшку до нужной толщины, рисует по линейке две линии, пропиливает вдоль каждой на четверть дюйма. Что-то в нем прикидывало, помнит ли он все еще, как этими инструментами пользоваться, но помнят руки: инструменты ложатся в ладонь так, будто они все еще теплы с тех пор, как он брался за них в предыдущий раз, и в дерево входят гладко. Приятно. Кел вновь насвистывает, не заботясь о мелодии, просто бросает милые трели и переливы птицам.

День разогревается так, что Келу приходится остановиться и снять фуфайку. Принимается не спеша вырезать полоску дерева между двумя пропиленными направляющими. Торопиться некуда. Малявке, кто б ни был, что-то надо. Кел дает ему возможность явиться и взять это.

Первый шум, поодаль за изгородью, доносится смазанным из-за Келова посвиста и шороха стамески, а потому Кел не уверен. Головы не поднимает. Берется за рулетку, проверяет направляющую – хватит ли по длине. Обходит стол, чтоб взять пилу, и тут слышит опять: резкий шелест ветвей, кто-то пригибается или увертывается.

Кел бросает взгляд на изгородь, наклоняется за пилой.

– Если хочешь глядеть, – говорит, – так вылезай да посмотри как следует. Иди сюда, поможешь мне с этим делом заодно.

Тишина за изгородью полная. Келу слышен ее гул.

Отпиливает бегунок, сдувает опилки, сравнивает со старым. После чего легко бросает его к изгороди, а следом кусок наждачной бумаги.

– Вот, – говорит он зарослям. – Ошкурь.

Берет стамеску и молоток, продолжает вырезать канавку. Тишина длится долго, и Кел думает, что упустил. Затем слышит треск – кто-то медленно и осторожно протискивается по кустам.

Кел продолжает работать. Засекает уголком глаза вспышку красного. Проходит немало времени, и доносится шорох наждака – неуклюжий, неумелый, с паузами между движениями.

– Шедевра никто не ждет, – говорит Кел. – Внутрь бюро пойдет, никто не увидит. Лишь бы занозы не торчали. Вдоль волокна шкурь, не поперек.

Пауза. Вновь шуршит наждак.

– Это мы бегунки делаем для ящиков. Знаешь, что это такое?

Поднимает взгляд. Так и есть, вчерашний детеныш, стоит в траве в дюжине футов от Кела, пялится на него, все мышцы наизготовку, чтоб удрать, если понадобится. Серенький ежик волос – стрижка под машинку, не по размеру большое линялое красное худи, ветхие джинсы. Лет двенадцать пацану.

Качает головой – один быстрый дерг.

– Это деталь, которая держит ящик на месте. Чтоб удобно выдвигать и задвигать. Тут вот канавка, по ней ходит вот эта штука на ящике. – Кел спокойно и плавно подается к бюро, показывает. Малой следит взглядом за каждым движением Кела. – Старые поломались. – Снова берется за стамеску. – Проще всего было б фрезой или циркуляркой, – говорит, – но под рукой нету. Повезло еще, что мой дед любил плотничать. Показал мне, как это делается вручную, когда я был примерно как ты. Плотничать пробовал?

Глядит еще раз. Малой повторно дергает головой. Жилистый, такие шустры и на вид, и на деле, но сильнее, и то и другое Кел уже понял по вчерашнему вечеру. С лица обычный: немного осталось еще детской мягкости, черты ни грубые, ни изящные, ни смазлив, ни уродлив; выделяются только упрямый подбородок да серые глаза, вперенные в Кела, будто проверяют его по цэрэушному компьютеру.

– Ну, – говорит Кел, – теперь вот попробовал. У нынешних-то ящиков бегунки металлические, а это старое бюро. Насколько старое, точно сказать не могу, я не спец. Было б здорово, если б это у нас оказалась штука, подходящая для “Антикварной ярмарки”^[12], но, скорее всего, это просто старое барахло. А мне вот приглянулось. Хочу прикинуть, удастся ли починить и пользоваться.

Разговаривает как с бродячей собакой у себя во дворе, спокойно, ровно, о словах не очень-то задумываясь. Малой шкурит все быстрее и увереннее, осваивается.

Кел измеряет направляющую и отпиливает второй бегунок.

– Хватит уже небось, – говорит. – Дай-ка гляну.

– Это же для ящика, – говорит малой, – надо чтоб прям гладко было. А то застрянет.

Голос ясный и чистый, еще не ломался, выговор почти такой же густой, как у Марта. И малой не балбес.

– Верно, – соглашается Кел. – Давай тогда, не спеши.

Усаживается так, чтоб уголком глаза видеть пацана, пока вырезает. Тот относится к делу серьезно, проверяет все поверхности и кромки осторожным пальцем, проходится по ним еще, еще и еще, пока не остается доволен. Наконец вскидывает взгляд и бросает Келу бегунок.

Кел ловит.

– Молодец, – говорит, проверяя большим пальцем. – Глянь. – Прикладывает разом к шипу на боку ящика, двигает туда-сюда. Малой тянет шею посмотреть, но не приближается. – Как по маслу, – говорит Кел. – Потом навощим для пущей гладкости, но вряд ли понадобится. Давай второй. – Тянется за вторым бегунком, взгляд пацана упирается в пластырь у Кела на руке. – Ага, – говорит он. Поднимает руку, чтоб малой разглядел как следует. – Если воспалится, я на тебя обозлюсь не на шутку.

Глаза у пацана распахиваются, мышцы напрягаются. Того и гляди даст деру, ноги едва касаются травы.

– Ты за мной следил неплохо, – говорит Кел. – Есть на то причины?

Миг спустя малой качает головой. По-прежнему готов сбежать, глаза уставлены на Кела – уловить первую же попытку схватить.

– Что-то хочешь разузнать? Потому что если да, сейчас самое время спросить по-честному, прямиком, по-мужски.

Пацан опять мотает головой.

– Я тебя чем-то не устраиваю?

И вновь мотает головой – еще ожесточеннее.

– Ограбить меня хочешь? Птушта если да, то это зря. Плюс – если только эта фигня и впрямь не проканает для “Антикварной ярмарки” – воровать у меня нечего.

Мотает головой.

– Тебя кто-то подослал?

Изумленная гримаса, словно Кел сказал что-то дикое.

– Не-а.

– Ты все время так? Следишь за людьми?

– Нет!

– Что ж тогда?

Миг спустя малявка пожимает плечами.

Кел ждет, но ему ничего не сообщают.

– Лады, – говорит он наконец. – Не очень-то мне и важно зачем. Но херню эту мы прекращаем. Дальше, если охота на меня глядеть, гляди вот так. Лицом к лицу. Предупреждаю первый и последний раз. Понял?

Малой произносит:

– Ага.

– Хорошо, – говорит Кел. – Имя есть?

Малой самую чуточку расслабляется – понимает, что удирать не придется.

– Трей.

– Трей, – повторяет Кел. – Я Кел. – Малой кивает разок, словно подтверждая, что уже осведомлен. – Ты всегда такой общительный?

Малявка пожимает плечами.

– Пойду заправлюсь кофе, – говорит Кел. – И печеньем или еще чем. Печенье хочешь?

Если малого натаскивали бояться чужих, это оплошный шаг, но Келу не кажется, что пацана вообще на что бы то ни было натаскивали. И действительно – малой кивает.

– Ты его заслужил, – говорит Кел. – Сейчас вернусь. А ты пока дошкурь. – Бросает Трею второй бегунок и уходит по саду, не оборачиваясь.

В доме наливает себе большую кружку растворимого кофе, отыскивает упаковку печенья с шоколадной крошкой. Может, с его помощью удастся разговорить Трея, хотя Кел в этом сомневается. Не раскусишь этого пацана. То ли врет – в чем-то одном или больше, – то ли нет. Считывает в нем Кел лишь безотлагательность, такую насыщенную, что в воздухе вокруг малого звенит, как от жара, поднимающегося над шоссе.

Когда Кел возвращается в сад, Коджак вынюхивает поросль у сарая, а на забор опирается Март с ветчинной нарезкой в руке.

– Ишь ты поди ж ты, – говорит он, оглядывая бюро, – еще живо. Придется мне с дровами обождать.

Полуошкуренный бегунок и клок наждачки лежат в траве. Малого по имени Трей и след простыл, словно его тут и не было.