Читать книгу: «Сказки весеннего дождя. Повесть Западных гор», страница 2

Однажды ночью, когда Мунэсада затворился для молитв в храме Киёмидзу, дама Комати тоже в соседней келье проводила ночь в бдениях⁶⁸. Она услышала, что рядом не простой человек читает сутры. Уж не Мунэсада ли? – так она подумала, сложила стихотворение и отправила ему:

 
Когда, по дорогам скитаясь,
Спишь на камнях,
Холодно очень.
Рясу свою
Не одолжите накинуть?
 

Ставший к этому времени монахом Мунэсада узнал руку Комати, достал свою дорожную тушечницу и на обороте послания начертал:

 
Отринул я мир,
Без подкладки
Простая ряса монаха,
Тонка, даже если накинуть, —
Возляжем под нею вдвоем!
 

Отправив эти стихи, он спешно удалился.

«Так это был он!» – поняла Комати и, сочтя случай примечательным, показала стихи вдовствующей императрице Годзё⁶⁹. Та всегда говорила, что обласканный ее супругом Мунэсада – живая память о государе, и потому везде искала Мунэсаду. «И почему вы его не удержали?» – сокрушалась она.

Мунэсада, как оказалось, скитался по провинциям, прилегающим к столице, – наконец он объявился и стал бывать при дворе. Тогдашний государь признавал его таланты и повысил в монашеском сане, тогда-то он и стал зваться Хэндзё. Но причина этого не в его религиозных добродетелях, а в его счастливой судьбе.

Содзё Хэндзё имел двух сыновей. Старший, Хиронобу, был умный человек, служил при дворе. Младший сын заявил: «Сыну монаха идти в монахи» – и обрил голову, его монашеское имя Сосэй. Его слава как поэта уступала лишь славе отца. Правда, порой мирское его одолевало, не было у него искренней веры из самой глубины сердца.

Содзё Хэндзё основал храм на горе Кадзан⁷⁰, где усердно молился до самой своей кончины. Путь Будды извилист: забыв о том, что когда-то заставило его уйти от мира, Хэндзё в ярком облачении, в рясе из китайской парчи въезжал в своей гремящей колеснице в дворцовые ворота… Некто заметил: «Как ни говори, все хорошее и дурное, что случается, человек сам приносит в мир, это его судьба». Возможно, с этим согласился бы и сам Хэндзё.

Пират

Перевод И. Мельниковой

Сановник Ки но Цураюки завершил пятилетний срок службы губернатором провинции Тоса⁷¹. В энном году эры Дзёва, в один из дней двенадцатой луны, он готовился отправиться в путь, чтобы по морю вернуться в столицу Киото⁷². Люди, с которыми он сблизился во время службы в Тоса, искренне печалились о расставании. Простые люди тоже плакали как дети, насильно разлученные с отцом и матерью: «С древних времен не бывало здесь другого такого правителя!» До самого отплытия продолжали приходить люди, кто с вином и подарками, а кто и для того, чтобы обменяться прощальными стихотворениями.

Корабль отошел от берега, но ветры дули не попутные, продвижение было на редкость медленным. Тут вдруг прошел слух о пиратах, которые будто бы преследуют корабль, чтобы отомстить бывшему губернатору. У всех было неспокойно на душе. «Только бы благополучно добраться до столицы!» – с утра до ночи они молили об этом морских богов и бросали в море жертвенные листочки бумаги нуса. Каждый человек на корабле склонил голову перед обитавшими на дне божествами. «Позвольте нам хотя бы добраться до Идзуми!» – молил богов капитан⁷³. Пассажиры и не думали любоваться знаменитыми видами – они даже не знали, как называются края, мимо которых проплывали, так как сейчас все дружно взывали: «В Идзуми!»

Но губернатор и его супруга говорили только о своей потере, об их ребенке, умершем в Тоса. Хотя мысли их, может быть, и стремились в столицу, но душа болела от горя, которое невозможно забыть.

Наконец капитан корабля объявил: «Мы в Идзуми». Пассажиры почувствовали такое облегчение, словно заново родились. Радости не было конца. И как раз в этот момент показалась приближающаяся к кораблю лодка, скорее всего рыбацкая, она была похожа на листок, плывущий по воде. Отбросив тростниковую занавеску, на борту появился мужчина – он грубо закричал во весь голос:

– Я гнался за вами, потому что хочу поговорить с губернатором края Тоса!

– О чем?

– Я преследовал вас с той минуты, как вы отплыли из Тосы, но из-за бурных волн никак не мог догнать, а теперь вот мы наконец встретились.

Люди всполошились:

– Пираты! Они нас настигли!

Цураюки сам вышел на палубу:

– В чем дело? О чем этот мужчина хочет со мной говорить?

– Так, безделица… Но здесь, на воде, ветер относит слова – вы позволите подняться к вам на борт?

Он буквально взлетел на корабль, словно у него выросли крылья. Это был мужчина – в ветхом платье, с широким мечом у пояса и колючим взглядом. Цураюки обратился к нему приветливо:

– Что заставило вас, преодолевая громады волн, явиться сюда?

Мужчина отцепил от пояса меч, бросил его к себе в лодку и заговорил:

– Я пират, но если вы полагаете, что я намерен мстить вам, не беспокойтесь. Я просто хочу, чтобы вы ответили на мои вопросы. В течение пяти лет, что вы были в Тосе, я все время хотел навестить вас. Однако, прослышав, что на Кюсю и в приморских провинциях другие губернаторы не очень прилежно относятся к своим обязанностям, я плавал и промышлял в тех водах, а к вам пришел только сегодня. У пирата простая душа, скажу прямо: не в том только дело, что вы умело управляли краем, но и в том, что Тоса – это бедная горная провинция и мне нечего было там взять, вот и держался от нее в стороне. Можно было бы навестить вашу усадьбу в столице, но подобные визиты сопряжены с церемониями, а ведь меня там многие знают. Мир тесен, и мне нельзя быть на виду.

Итак, вот что я хотел спросить. Когда в пятом году эры Энги по указу императора отбирались лучшие японские стихотворения, вы руководили этой работой⁷⁴. В названии сборника стихов вы сделали помету: «Продолжение Манъёсю»⁷⁵, то есть считали свой сборник продолжением того старого собрания, неизвестно кем составленного. Пусть так. Но поговорим о том, что значит слово «Манъёсю». «Ман» – это значит «очень много», с этим я согласен. Но следующий иероглиф «Ё» – значит «лист». Лю Си в конце эпохи Хань написал в своем словаре «Объяснение имен»⁷⁶, что иероглиф «Ка» (песня) образовался от другого иероглифа «Ка», который значит «ветка». Он объяснил это так: «Человек обладает голосом, подобно тому как деревья и травы обладают ветками и листьями». Верно ли это? Голос человека выражает радость, гнев, горе, счастье, и в зависимости от этого слушающий тоже радуется или печалится. В голосе человека не бывает раз навсегда заданного ритма и интонации. А когда шумят ветви и листья растений на ветру во время бури – кто это будет слушать и наслаждаться? Стало быть, сравнение стихов с ветками и листьями не годится. В старину люди едва ли понимали иероглифы так, как написано в словаре «Объяснение имен». Не потому, что люди были глупы, просто в те времена ошибочные толкования были нередки.

В ту же эпоху Хань был словарь «Объяснение письмен» Сюй Шэня⁷⁷, в нем говорится: «Песня (歌) – это поэзия (詠)». Это из Книги Шуня: «Песни – это вечные слова»⁷⁸, и тут все правильно. Но надо помнить, что конфуцианцы даже иероглифы понимают каждый по-разному, есть множество толкований. В предисловии к «Кокинвакасю» вы написали: «Песни Ямато прорастают из людских сердец, а потом обращаются во множество листьев-слов», – кажется, что все складно, но здесь есть очевидная ошибка. Китайские иероглифы 言, 語, 詞, 辞 все читаются по-японски как «кото» (слово), и не иначе. Нет таких примеров, чтобы они читались как «кото но ха» или «котоба» (листья слов). Пусть даже вы опираетесь на китайский словарь «Объяснение имен», когда толкуете название «Манъёсю», непростительно искажать исконное значение слов в японских стихах и книгах! Придворные и сановники, которые с вами составляли сборник «Кокинвакасю», наверное, не были с вами согласны, но считали, что ответственность целиком лежит на вас.

Также в предисловии к сборнику «Кокинвакасю» вы пишете, что «существует шесть видов песен»⁷⁹. Но это утверждение даже для китайской поэзии произвольно и ложно. Еще простительно было бы говорить о трех жанрах и трех стилях. Хотя на самом деле невозможно установить, сколько есть разновидностей стихов. Если разделять на виды по выражаемым в стихах чувствам: радость, гнев, горе, счастье, – то сколько же существует чувств? Бессмысленно считать. Хаманари в своей работе «Поэтические формы» говорит о десяти типах стиха⁸⁰, но это столь же неглубокое суждение, как ваше. Возможно, вы слагаете хорошие стихи, но ваше незнание смысла древних слов наносит оскорбление самому императору.

Или вот еще: после того как по примеру Китая в нашей стране ввели законы и создали кодекс Тайхорё, установилось мнение, что без правильного сватовства отношения мужчин и женщин подобны беспорядочному совокуплению кошек или собак⁸¹. Несомненно, законы приняли, чтобы не было хаоса. Но вы назвали хорошими и выбрали для своего сборника стихи, противоречащие моральным законам! Даже слушать неприятно строки про то, как некто, воспылав к чужой жене, тайно с ней встречается, а будучи обнаружен, ретируется и льет «реки слез»⁸². Отобрать такие стихи – это вопреки всем установлениям! И в этом повинны вы! Раздел «Песни любви» включает целых пять свитков, и там откровенно говорится о беспутстве⁸³.

И вот еще по поводу беспутной любви: хотя давным-давно, в эпоху богов, бывали связи между братьями и сестрами, сердца их были искренни, и греха в том не было. Однако в эпоху людей конфуцианство вошло в зенит влияния, и нам стали говорить про то, что «муж и жена должны жить раздельно»⁸⁴ и что «нельзя брать жену с таким же родовым именем, как у мужа». Мы заимствовали чужеземные премудрости, учились у них – вот и стали во дворце возводить отдельно государевы покои Сэйрёдэн и женские покои Корёдэн. На самом-то деле и там, в чужеземной стороне, тоже поначалу нельзя было любиться с теми, кто не из твоего рода. Но страна расцветала, и было полезно завязывать связи с другими родами, расширять границы, иметь больше потомства, поэтому стали говорить, что новые моральные установления обязательны и очень хороши.

Четыре человека, которые составляли сборник «Кокинвакасю», в своей работе допускали оплошности, хотя и были искусными поэтами⁸⁵. Только министр Сугавара но Митидзанэ⁸⁶ высказывал свое недовольство, но его вскоре отправили в дальнюю провинцию, так что упрекнуть его не в чем.

Про эру Энги⁸⁷ говорят как про «славные годы», но это всего лишь льстивые слова. То было время, когда даже император, словно утратив способность ясно видеть вещи, отдалял от себя лучших и самых верных слуг. Например, Миёси но Киёцура служил государю с безупречной верностью, но все-таки не поднялся выше советника императора и главы Дворцового ведомства. Так что распределение чинов в те годы было недальновидным. Секретный доклад из двенадцати статей⁸⁸, который Киёцура подал императору, был тщательно составлен, да и мысли там были такие, что стоило прислушаться, однако ученые книжники упрямо противились, ссылаясь, что в древности не было подобных примеров.

В Статье первой своего доклада Киёцура пишет, что императрица Саймэй, совершая поход на запад, миновала провинцию Киби, и там увидела в одном селе скопление людей, жгущих факелы⁸⁹. Она осведомилась, что за село и кто там живет, и староста ответил: «С недавних пор народу здесь становится все больше, люди прибывают с каждым годом и каждым месяцем, и сейчас их несколько десятков тысяч. Если вам нужны воины, то здесь можете набрать двадцать тысяч человек». – «Раз так, пусть отныне это село зовется Нима – „двадцать тысяч“» – так ответила императрица. Однако к тому времени, когда настала эра Энги, по сведениям губернатора провинции, здесь было уже некого набрать в войска. Это не потому, что провинция захирела, – глупо было бы так думать и забывать, что чередование расцвета и упадка дело обычное. Разве люди всегда и повсюду благоденствуют? Смешно говорить об этом. Народ переселяется туда, где лучше живется, подобно пчелиному рою, летящему в новое гнездо.

Еще в докладе говорится, что наука – это дело министров и придворных, а просвещенные мужи, даже высокоталантливые, вовсе не обязательно получают должности. Это дурной обычай нашей страны. В школе собирают юных аристократов и заставляют их читать китайские книги, не сознавая, что все обучение сводится к толкованию текстов. Иногда, в соответствии с политикой двора, в образовании происходят реформы, и тогда Ведомство науки критикуют, называют приютом убогих и крышей для сирых и голодных. Киёцура не согласен с таким положением.

Наконец, в своем докладе он пишет про гавань Надзуми в Инамино, в провинции Харима⁹⁰. Эту гавань обустроил монах Гёки⁹¹, под предлогом, что «в здешних местах от пристани до пристани расстояния далекие, причалы неудобные». Но потом бури и волны часто разрушали эту гавань, потому что она была построена вопреки природному рельефу, и последующие поколения ею уже не пользовались. Хотя Гёки был движим чувством гуманности, плодов это не принесло, и при дворе решили забыть про гавань Надзуми. Такое человеколюбие, как у Гёки, сродни старушечьей жалости, а к религии это не имеет отношения. Если сановник достаточно зрелый, подобно хорошо просоленной сливе, ему не пристало совершать необдуманные поступки.

Я не пишу стихов ни на китайском, ни на японском языке, но я люблю читать китайские книги и горжусь этим, а людям такое не нравится. Однажды я напился пьян, буянил, и меня объявили преступником, выслали подальше. После того я ушел в море и занялся своим нынешним промыслом. Беру себе чужие сокровища, пью вино и ем мясо – если так буду продолжать, может, до ста лет доживу. Я не то что некоторые стихоплеты, которые кичатся своими виршами и говорят, что это их «путь». Со мной можно говорить о чем угодно, спрашивайте – отвечу! Только вот горло пересохло, вина бы…

Ему подали саке и закуски, он наелся и напился вволю. «Ну, теперь довольно! Прощай, деревянный начальник!»⁹² – с этими словами он прыгнул в свою лодку и, отбивая такт ударами в борт, во весь голос затянул: «Янра мэдэта!» – «Мосоро, мосоро!»⁹³ – подхватили корабельщики на судне Ки но Цураюки. Пиратская лодка мгновенно скрылась из виду, только белые гребни волн катились ей вслед.

После того как Ки но Цураюки уже вернулся в столицу, какой-то человек пришел к нему с письмом, которое подбросил в дом и исчез. Развернули бумагу – а там рассуждения про министра Сугавару Митидзанэ, и хоть почерк ужасный, неряшливый, доводы разумные и верные.

Там было по-китайски написано следующее:

«Счастлив был вельможный Митидзанэ! Лишь он один при жизни получил все, к чему стремился, а после смерти стал богом и воссиял во славе». Когда-то давно я слышал такое: несчастья обрушиваются на благородного мужа оттого, что он не имеет пороков, а у простого человека причина несчастий – его пороки. Митидзанэ обладал добродетелью, не имел пороков, и все же несчастье случилось – его сослали. Но это случилось не без причины, ведь как только возникли трения между ним, государевым министром, и государем, он по своей воле ушел в отставку, вот и не смог уладить все до конца. Кроме того, он оскорбил Фудзивару но Суганэ и вызвал тем ненависть к себе⁹⁴. Он также не способствовал продвижению Миёси но Киёцуры, и люди увидели в этом корыстные мотивы. Доклад, который представил Киёцура и в котором говорилось, что настало время реформ, он не принял во внимание. Не значит ли это, что Митидзанэ сам навлек на себя несчастье?

Киёцура говорил ему: „Следующий год будет годом начала календарного цикла, годом перемены судеб. Во вторую луну звезды Северного Ковша сместятся к востоку, и тогда будет военный мятеж. На кого-то, пока не известно на кого, падут бедствия и кары небесные, лук уже натянут, и стрела целит в наш город – она найдет человека с несчастливой судьбой. Те ученые мужи, которые поднялись выше своего звания и достигли министерской должности, успеха не добились, исключение составляет лишь Киби но Макиби⁹⁵. Низко перед вами склоняясь, прошу: если знаете, как остановиться, то уж наверное сумеете определить предел своего возвышения“.

Если подумать, то ведь министр Киби но Макиби благодаря своей мудрости и твердой воле спас государство, когда зловредный монах Докё дорвался до власти. Это было деяние, сравнимое с тем, что совершили Чэнь Пин и Чжоу Бо⁹⁶.

Что до дел недавних, министр Митидзанэ был у государя в милости, но они не поладили с Левым министром, Фудзиварой но Токихирой⁹⁷, и в конце концов Митидзанэ вынужден был уйти в отставку. Вот потому я и говорю, что хотя вины на нем не было, беды не избежал. Тем не менее при жизни он достиг успеха, а после смерти был причислен к божествам и воссиял в лучах славы. Добродетель его не знала границ – и посмотрите, она продолжает сиять в веках!»

Слова этого послания были грубы и дерзки, – несомненно, его отправил тот самый пират.

Еще имелась приписка:

«В прошлую нашу встречу я должен был вам еще кое-что сказать, да только за долгим разговором позабыл. Я думаю, что иероглифы вашего имени (貫之) взяты из книги «Луньюй»: „Единая мысль пронизывает все…“⁹⁸ Если так, то читается ваше имя „Цурануки“. Ведь иероглиф 之 – служебная частица, смысла не несет. Этот иероглиф мы читаем как юки в некоторых стихотворениях китайской книги Ши цзин, но лишь когда это подходит по смыслу. Вы читаете много японских стихов, но не читаете китайских книг, – к сожалению, это очевидно. Я понимаю, что имя человеку выбирают родители, но ваше невежество в китайской литературе принижает и ваши японские стихи. Оставьте их на некоторое время, зажгите у окна светильник и почитайте китайских авторов!

Кстати, один ученый, чье имя пишется иероглифами 似貫, произносит его как Цурануки⁹⁹. Вам должно быть стыдно за ваше невежество!»

Письмо было грубое, оскорбительное, адресовано «Деревянному главе», то есть начальнику Плотницкого ведомства.

Ки но Цураюки рассказал об этом одному своему ученому другу и спросил его:

– Кто бы это мог быть?

Ответ был:

– Должно быть, это Фунъя но Акицу¹⁰⁰. Он прославился тем, что прочел много китайских книг, но пил вино, скандалил, и в конце концов его отправили в ссылку. Он стал пиратом, плавает повсюду и бесчинствует. Похоже, что небо хранит этого беспутника, – до сих пор его не поймали и не наказали, он и сейчас, наверное, где-то шатается.

Я здесь морочу читателя небылицами, будучи и сам обманут чужими домыслами. Кого-то моя кисть уколола, мне тоже порой наносили уколы – но ведь эти раны не до крови!

Узы двух жизней

Перевод Г. Дуткиной

В провинции Ямасиро уже облетела листва с воспетых в стихах огромных дзелькв; холодно и уныло стало в горах. В деревне Кособэ с давних пор жила одна семья. Была она богатой и имела столько земли, что не приходилось тревожиться о том, будет ли год урожайным.

Молодой хозяин всецело посвятил себя ученью и книгам и не испытывал нужды в друзьях. С наступлением ночи он зажигал у окна светильник и предавался чтению.

– Время спать, – увещевала его матушка. – Колокол уже пробил полночь! Помню, отец мой всегда говорил: «Тот, кто сидит над книгами за полночь, истощает свой дух и подрывает здоровье». Да, в удовольствиях человек не ведает меры…

Сын внял ее совету и, заботясь о своем здоровье, стал отходить ко сну в час Вепря¹⁰¹.

Но однажды, несмотря на матушкины советы, он засиделся над книгами допоздна. Лил дождь, заглушая все звуки, доносившиеся снаружи. Около часа Быка¹⁰² дождь прекратился, ветер утих. Луна выплыла из облаков и осветила окно. Юноше пришла в голову мысль сложить стихотворение. Растерев в тушечнице тушь, он взял в руки кисть, написал две строки, выражающие очарование вечернего пейзажа, и обдумывал, как достойнее завершить стихотворение, – как вдруг до ушей его долетел загадочный звук. Едва слышимый, он походил скорее на зудение какого-то насекомого, но временами усиливался, напоминая звон колокольчика. Теперь юноше уже казалось, что этот самый звук он слышал каждую ночь. Все это было весьма странно. Он спустился в сад и осмотрелся. «Здесь!» – наконец сказал он себе. Звук, без сомнения, исходил из-под огромного камня в самом глухом углу сада, где травы никогда не касалась рука садовника.

Наутро он позвал слуг и приказал им копать землю в том месте. Углубившись в землю на три сяку, слуги наткнулись на еще один большой камень; когда они подняли его, обнаружился гроб, прикрытый каменной крышкой. Хозяин велел снять крышку и заглянуть внутрь: в гробу лежало пречудное существо. В руках у него был молитвенный колокольчик, время от времени издававший негромкий звон. Существо сие, с длинными, до колен, волосами, лишь отдаленно походило на человека, гораздо более напоминая вяленую кету, пожалуй только чрезмерно иссохшую.

Вытаскивая из гроба это загадочное существо, слуги заметили:

– Он весь усох, но дурного запаха вроде бы нет…

Существо продолжало звонить в колокольчик и тогда, когда его вынимали из гроба.

– Ах, это в учении Будды именуют молитвенной отрешенностью! – воскликнул хозяин. – Видно, монах сей возжаждал обрести блаженство на Небесах. Род наш живет в здешних местах на протяжении десяти поколений, выходит, этого человека закопали гораздо раньше! Хотелось бы знать, достигла ли его душа нирваны, когда тело покоилось в земле? Взгляните, как он усердно звонит в колокольчик. Попытаемся вернуть его к жизни!

Монаха перенесли в дом. «Глядите, глядите! Он хватает зубами миску!» – заметил кто-то. Монаха накрыли ватными одеялами и стали вливать ему в рот подогретую воду. Вскоре он уже мог глотать.

Присутствовавшие при этом женщины и дети в страхе разбежались кто куда, но хозяин не оставлял монаха своими заботами, и матери его тоже пришлось подносить воду, всякий раз творя молитву Будде.

Так прошло пятьдесят дней, и наконец иссохшая кожа увлажнилась, в члены возвратилось живое тепло.

«Превосходно!» – воскликнул хозяин и стал еще пристальней наблюдать за возрождением монаха. Наконец тот раскрыл глаза, хотя явно не понимал, что происходит вокруг. Тогда ему поднесли рисового отвару и жидкую кашицу; монах высунул язык и лизнул пищу, как самый обычный человек. И вот кожа и мышцы его обрели упругость, ноги и руки задвигались, к нему вернулся слух. Ему дали старое нуноко¹⁰³, и он с благодарностью принял его, словно бесценный дар. Он радовался всему. Он стал есть обычную пищу. Поскольку прежде он был служителем Будды, рыбы ему не предлагали¹⁰⁴. Однако ему, несомненно, хотелось ее попробовать, и когда его угостили, он тотчас же обглодал рыбину до костей.

Зная, что он возвратился с того света, люди задавали ему разные вопросы, однако он отвечал: «Я ничего не помню». – «Неужели ты забыл даже то, что был под землей? Как звали тебя в монашестве?» – вопрошали его, но он твердил: «Не знаю я, ничего не знаю».

Итак, монах оказался существом бестолковым, и ему поручали лишь черную работу: чистить сад, носить воду, но он безропотно брался за любое дело и выполнял его с усердием.

…Сие лишало учение Будды всякого смысла. Монах, по всей вероятности, пролежал под землей, названивая в колокольчик, не одно столетие. Однако чуда не произошло; мало того – от былого служителя Будды остались прежними только старые кости – что за нелепость!

Поглядев на все это, мать молодого хозяина сказала себе: «Сколько лет я веровала в загробную жизнь и понапрасну тратила деньги родного сына на пожертвования храмам! Не по той тропинке я шла, видно, сбили меня с дороги оборотни, лисы да барсуки». И стала искать советов относительно жизни у своего ученого сына. Теперь она даже близко не подходила к храмам, делая исключение лишь для посещения могил предков в годовщину смерти, но зато полюбила совершать прогулки рука об руку с внуками и невесткой. Она радовалась жизни. Она стала ласковей к домочадцам, внимательней к слугам и даже одаривала их время от времени вещами и деньгами. Она снискала уважение близких и сама обрела вожделенный покой. «Я теперь и думать забыла о служении Будде, о возрождении в Раю. Как прекрасно жить со спокойным сердцем!» – повторяла она.

Что до монаха, то он частенько впадал в гнев: глаза его метали молнии, и он начинал злобствовать и поносить всех и вся¹⁰⁵. Поскольку ему удалось достичь отрешенности, в деревне монаха прозвали Просветленным Дзёсукэ¹⁰⁶. Пять лет прожил Дзёсукэ в деревне, а потом женился на одной бедной вдове. Правда, никто – даже сам он – не смог бы сказать, сколько ему исполнилось лет, однако это, похоже, никак не сказалось на его супружеских достоинствах.

«Теперь-то мы знаем, что бывает с тем, кто достиг Просветленности!» – смеялись в деревне. Слухи о Дзёсукэ распространялись от деревни к деревне и дошли до монахов местного храма. Они пришли в негодование. «Это ложь!» – с презрением восклицали монахи и сочиняли проповеди, объяснявшие случай с Дзёсукэ, однако теперь уже мало находилось охотников внимать их речам.

Мать старосты той деревни, дожив до восьмидесяти лет, занемогла и, лежа на смертном одре, призвала к себе лекаря.

– Чувствую, что конец мой близок, – сказала она, – хотя и не знаю, когда именно я умру. Да я и не протянула бы до сегодняшнего дня, если бы не лекарства, которые вы мне даете. Вы были добры к нам много лет. Прошу вас и впредь, пока позволяет здоровье, не оставлять заботами нашу семью. Моему сыну уже почти шестьдесят, однако разумом своим он еще совершеннейшее дитя, и это меня очень тревожит. Наставляйте его хотя бы изредка на путь истинный, чтобы он не допустил упадка нашего дома!

Услыхав эти речи, ее сын – деревенский староста – возразил:

– Голова моя убелена сединами, а вы изволите говорить, что я – неразумный младенец. Я вам очень признателен, матушка, что вы за меня беспокоитесь, и сделаю все, чтобы исполнить свой долг по отношению к нашему дому. Единственное, о чем я мечтаю, это чтобы вы со спокойной душой встретили смертный час, повторяя «Наму Амида Буцу»!¹⁰⁷

– Нет, вы только послушайте, что он говорит! – рассердилась мать. – Ну разве он не дурак? Я не верю ни капельки в то, что смогу возродиться в Чистой земле, даже если буду твердить как заведенная «Наму Амида Буцу»! А что, если мне суждено возродиться в Мире скотов¹⁰⁸ и страдать? А впрочем, это уж не такое большое несчастье – быть лошадью или коровой. Если судить по тому, что я видела в жизни, подобное бытие, пожалуй, не лишено приятности. Во всяком случае, нам, людям, живется куда труднее и хлопотней. К примеру, когда кончается год, нам надлежит позаботиться о своих одеждах – красить и чистить их, – а также собрать оброк. А до чего ж неприятно выслушивать причитания должников! Нет уж, я лучше просто закрою глаза и не вымолвлю ни словечка… – так сказала она и умерла.

А Просветленный Дзёсукэ сделался грузчиком и носильщиком паланкинов и бегал, не чуя под собой ног, как вьючное животное, чтобы заработать на пропитание.

Те, кому доводилось встретиться с ним или слышать о нем, говорили:

– Что за жалкая участь! Нет, молитвами Будде в Раю не возродишься. Пока человек живет в этом мире, ему должно заботиться об одном – о насущном! – И внушали эту истину своим детям.

Другие смеялись:

– Дзёсукэ, наверно, остался жить в мире людей потому, что его брачный союз был предопределен еще в прежнем рождении¹⁰⁹. Это узы двух жизней!

А вдова, ставшая женой Дзёсукэ, ворчала:

– До чего никчемный человек! Разве же это супруг? Лучше бы я жила одна, как раньше, подбирая оставшиеся на полях колоски… О-о, если бы мой прежний муж мог вернуться ко мне! Тогда у нас было бы чем и губы помазать, и наготу прикрыть! – Она роптала и жаловалась каждому, кто встречался ей на пути.

Воистину странно устроен мир!