Культурные трансформации ХХ столетия: кризис культуры в оценке западноевропейских и отечественных мыслителей

Первая мировая война и самосознание европейской культуры

Первая мировая война – поворотный этап в истории человечества, и кризисное развитие ХХ столетия было во многом определено ее характером и результатами. Война ознаменовала наступление нового периода истории – ожидания новой цивилизации. Мир подошел к рубежам нового общества, истории, человечества – эре глобальной экономики и глобальной политики.

«Современный мир, – писал в конце 1915 г. русский философ Л.М. Лопатин, – переживает огромную историческую катастрофу, – настолько ужасную, настолько кровавую, настолько чреватую самыми неожиданными перспективами, что перед ней немеет мысль и кружится голова… В свирепствующей теперь небывалой исторической буре не только реками льется кровь, не только крушатся государства… не только гибнут и восстают народы, – происходит и нечто другое… Крушатся старые идеалы, блекнут прежние надежды и настойчивые ожидания… А главное непоправимо и глубоко колеблется самая наша вера в современную культуру: из-за ее устоев вдруг выглянуло на нас такое страшное звериное лицо, что мы невольно отвернулись от него с недоумением. И поднимается неотступный вопрос: да что же такое, в самом деле, эта культура? Какая ее материальная, даже просто жизненная ценность?»^[42].

Накануне и после Первой мировой войны в Европе и Америке широко распространились умонастроения духовной растерянности и опустошения, ярко описанные Т. Манном, Р. Музилем, Ф. Кафкой, Э.-М. Ремарком, С. Фицджеральдом, Г. Гессе и многих других писателей. Читая их произведения, мы вполне реально представляем послевоенную Европу и настроения людей, прошедших войну и вернувшихся жить… Война была окончена, начался новый период, обычно обозначаемый как эпоха потерянного поколения.

«Мы проиграли войну, – пишет Т. Манн в романе “Доктор Фаустус”, – но ведь это означает нечто большее, чем просто проигранная кампания, это ведь на самом деле значит, что пропали мы, пропали наше дело и наша душа, наша вера и наша история»^[43].

А что же произошло? «Война была проиграна всеми, – пишет А.М. Руткевич, – вместо трофеев, наград и триумфа победителей Европа оказалась перед лицом утерянных иллюзий и надежд, распада моральных ценностей и утраты смысла жизни. Итоги войны сделали более отчетливым, явным ощущение возможного конца исторической эпохи, они породили апокалиптические настроения, общую неуверенность и тревогу. Как жить дальше, во что верить? Что ожидает человечество в будущем? Эти вопросы вышли на передний план»^[44].

Можно ли жить в мире, лишенном высшего смысла и веры в мире, предстающем внечеловеческой реальностью, не имеющей ничего общего с нашими желаниями и нашим разумом? Рассуждения экзистенциалистов о том, что людям суждено быть заброшенными в этот космос, в эту историю, где нельзя найти ответа на вопрос о цели существования, стали вызывать повышенный интерес в обществе.

Послевоенная ситуация и возникавшее мироощущение ярко описал немецкий государственный политический деятель А. Розенберг в книге «Миф ХХ века»: «Все нынешние внешние столкновения сил являются выражением внутреннего развала. Уже в 1914 году рухнули все государственные системы, хотя отчасти еще формально они продолжали свое существование. Но обрушились также и всякие социальные, церковные, мировоззренческие знания, все ценности. Никакой верховный принцип, никакая внешняя идея больше не владеют безусловно жизнью народов. Группы борются против групп, партии против партий, национальная идея против интернационального принципа. ‹…› Деньги золотыми путами обвивают государства и народы, хозяйство, подобно кочевому стану, теряет устойчивость, жизнь лишается корней.

Мировая война как начало мировой революции во всех областях вскрыла трагический факт, что миллионы пожертвованных ей жизней оказались жертвой, которой воспользовались силы иные, чем те, за которые полегли целые армии. Павшие на войне – это жертвы катастрофы обесценившейся эпохи, но вместе с тем… они и первые мученики нового дня, новой веры»^[45].

Пережившая кризис в конце XIX столетия гуманистическая идеология уступила враждебной тенденции, позднее воплотившейся в различных формах тоталитаризма: идеям равенства и личного достоинства людей противопоставлялись мистика стихийно-родового начала и мифология высшего, «сверхчеловеческого» индивида. Достаточно продолжить фрагмент из книги А. Розенберга, выражающий перспективы зарождающегося фашизма: «Кровь, которая умерла, вновь начинает пульсировать жизнью. Под ее мистическим знаком происходит построение новых клеточек немецкой народной души… история и будущее не означает отныне борьбу класса против класса, сражения между церковными догмами, а столкновение крови с кровью, расы с расой, народа с народом. Расовое понимание истории скоро станет самоочевидным знанием…

Однако понимание ценности расовой души, которая как движущая сила лежит в основании новой картины мира, еще не стало жизнетворческим сознанием. Душа – это внутреннее состояние расы, это – раса, понимаемая изнутри. И наоборот, это внешнее проявление души. Душа расы пробуждается к жизни, утверждается ее высшее достоинство… задачей нашего столетия стало создать из нового жизненного мифа новый тип человека»^[46].

Французский писатель и философ Ален^[47], участвовавший в военных событиях, отразил свои военные впечатления в «Суждениях» 1920–1930-х гг.

В бедствиях войны Ален видел нравственную деградацию общества, хладнокровное пренебрежение к человеческой жизни (на современной войне и противника видят в лучшем случае лишь издали, через прорезь прицела, и жизнями собственных солдат оперируют как бездушными цифрами), забвение традиций разума, массовое и бессовестное извращение понятий о справедливости, долге и праве. И даже когда война закончилась, она не была изжита духовно, застряла в сознании людей^[48].

В суждении «Дух войны» (1921) Ален обращает внимание на то, что война – факт не только нравственной деградации. Война приводит к интеллектуальной деградации, отупению. Человек, охваченный ложным ли, истинным ли патриотизмом прежде всего стремится преодолеть страх перед войной, выдержать испытания, проявить твердую волю – во имя победы. Никакие разумные доводы не принимаются в расчет. Ален сравнивает войну с мифологической Горгоной, взглядом обращающей все живое в камень: «Поразмыслим над этим хорошенько. Есть ли у этих мужчин и женщин (Участвующих и погибающих на войне. – Т. С.) политические воззрения, имеют ли они друзей в стане врага, подтвердили или опровергли их взгляды происшедшие события – это неважно: они заботятся не о том, чтобы думать, а, напротив, о том, чтобы ни о чем не думать; и, кажется, с нетерпением ждут даже самого непоправимого, грозящего уничтожить все, в том числе и пугающую их способность рассуждать»^[49]. Ален пишет, что люди отправляются на войну «по велению справедливого мужского сердца, считая, что всякие рассуждения можно отложить до окончания войны». Из множества решений они выбирают самое опасное и не думают ни о чем, кроме того, чтобы им хватило мужества выдержать выбранное испытание; отказываются рассуждать, принимая на веру призывы политиков, тиранов, начальников всех родов (как их называет Ален). «Берегитесь, – призывает философ, – вот, где реальная угроза милитаризации общества. ‹…› Все революции, порождая войны, находили в них свой конец»^[50].

Интересно характеризует свое юношеское восприятие Первой мировой войны Э. Фромм, философия которого во многом явилась отражением событий первой четверти ХХ в.: «Решающим событием, повлиявшим на мое становление, была Первая мировая война. ‹…› Мне было 14 лет, когда разразилась война, в тот момент я мало что мог понять в войне и лишь спустя несколько лет начал серьезно изучать эти проблемы. И тогда для меня возник жгучий вопрос, который преследует меня по сей день: Как это возможно? Чтобы миллионы людей убивали друг друга ради явно иррационалистических целей или из политических соображений, от которых каждый отдельный человек настолько далек, что сознательно никогда не стал бы жертвовать собой, и понадобилось четыре года совершенно бесчеловечной жизни, пока кончился этот кошмар. То есть как возможна война с политической и с психологической точек зрения? Какие мотивы движут человеком? Этот вопрос стал для меня тогда самым жгучим. Возможно, что он стал центральным для всей моей жизни и по сей день периодически всплывает в моем сознании»^[51].

Вторая глава. Кризис европейской культуры

Человечество встретило ХХ в., утратив веру, под знаменем нигилизма и отрицания святынь.

В преддверии кризисных событий в Европе философия культуры вступает в постклассический период. Ее главной темой становится кризис европейской культуры, уже не способной решать жизненно важные для человека проблемы. Одновременно переосмысливаются те основополагающие принципы культурного бытия человека (гуманизм, рационализм, историзм), которые были положены в основание классической «модели» культуры. Среди первых констатаций кризиса европейской культуры известное восклицание Ф. Ницше – «Бог умер!».

Кризис находит программное выражение в «Критике современности» («Kritik der Zeit», 1913) Вальтера Ратенау: в первый раз, всеобщая механизация жизни рассматривается как главная проблема современности. Годом позднее Фридрих Гаммахер в книге «Главные вопросы современной культуры» («Hauptfragen der modernen Kultur») попытался выяснить исторические причины того положения, в котором оказалось европейское человечество. В 1917 г. Рудольф Паннвиц предостерегает о «Кризисе европейской культуры» («Krisis der europaischen Kultur»)^[52]. Наконец, Освальд Шпенглер – провозвестник грядущего глобального кризиса, глобальной кризисной эпохи – пишет эпохальное произведение «Закат Европы» (1918–1922).

Освальд Шпенглер: культура и цивилизация

Наш век начался под знаком Апокалипсиса, заметил один из западных футурологов, имея в виду появившуюся сразу после Первой мировой войны работу О. Шпенглера «Закат Европы» («Untergang des Abendlandes», два тома, 1918–1922).

Для немецкого историка, философа, теоретика культуры О. Шпенглера (1880–1936) «закат» был уже совершившимся фактом, который нуждался только в объяснении. Опираясь на обширный материал, накопленный к тому времени археологией, этнографией и другими науками, Шпенглер стремился раздвинуть горизонты традиционной исторической науки, определить место культуры, прежде всего западноевропейской, в истории человечества.

В основании его концепции лежала идея о цикличной смене замкнутых, независимых культур, каждая из которых расцветает изолированно от других и умирает, осуществив все свои возможности.

Шпенглер опирается на метод морфологического анализа культурно-исторических эпох, обращение к которому обусловила ситуация в философии конца XIX столетия. «Прежде чем приступить в наши дни к какой-либо проблеме, – пишет он во Введении к работе, – следует спросить себя – ответ на это настоящим избранным подскажет инстинкт, – что доступно человеку в наше время и от чего он должен отказаться? Число метафизических задач, разрешение которых доступно известной эпохе мышления, очень ограниченно. ‹…›

Систематическая философия получила свое завершение в исходе XVIII столетия. ‹…› Систематическая философия бесконечно далека нам в настоящее время; философия этическая закончила свое развитие. В пределах западного мира остается еще третья, отвечающая эллинскому скептицизму возможность, а именно та, которая отмечена признаком не применявшегося до сего времени метода сравнительной исторической морфологии ‹…›

Темой настоящей книги является попытка набросать эту “нефилософскую философию” будущего, которая будет последней в истории Западной Европы. Скептицизм есть выражение чистой цивилизации, он разлагает картину мира предшествующей культуры. В нем происходит превращение всех прежних проблем в генетические. Убеждение, что все существующее некогда находилось в становлении, что в основе всего, имеющего отношение к природе, и всего познаваемого лежит момент исторического, что в основе мира как действительности лежит “я” как возможность, которая в нем нашла свое осуществление, что не только вопрос “что”, но и вопросы “когда” и “как долго” заключают в себе глубокую тайну, приводит нас к факту, что всякое явление, какой бы характер оно ни носило, неминуемо есть выражение чего-то живого. В ставшем отражается становление. В старой формуле esse est percipi пробивается исконное чувство, что все существующее должно находиться в определенной связи с живым человеком, а для мертвого ничего больше “не существует”. Однако “покидает” ли он мир, свой мир, или упраздняет его, умирая? Вот в чем вопрос. ‹…›

Морфология мировой истории неизбежно приводит к всеобщей символике. Таким образом, падают претензии высшего мышления на отыскание всеобщих и вечных истин. Истины существуют только по отношению к определенному человечеству. ‹…›

Ближайшей нашей темой, таким образом, является анализ падения западноевропейской культуры. Цель же ее – изложение философского взгляда и присущего ему, примененного здесь в качестве опыта, метода сравнительной морфологии мировой истории»^[53].

Итак, согласно предложенному Шпенглером методу морфологического анализа, движение истории, ее логика рассматриваются культурологом как развитие и закономерные превращения (юность, расцвет, зрелость, упадок) предельно обобщенных культурно-исторических эпох (или форм). Культура это отличающее эпоху и, более того, создающее ее как целостность определенное внутреннее единство форм мышления и творчества, некая единая стилистика, запечатленная в формах экономической, политической, духовной, религиозной, практической, художественной жизни.

Одна из важнейших проблем культурологии ХХ века – отношения культуры и цивилизации – в философии Шпенглера принимает характер непримиримой антиномии. Шпенглер выделяет в развитии культурно-исторического индивидуума следующие фазы: мифосимволическую раннюю культуру, метафизико-религиозную высокую культуру и позднюю, окостеневшую, культуру, переходящую в цивилизацию. Весь цикл, согласно мыслителю, длится около тысячелетия^[54].

Шпенглер выделяет великие культуры, предшествовавшие современной западно-европейской культуре («фаустовской», как называет ее автор работы): египетскую, индийскую, вавилонскую, китайскую, культуру майя, византийско-арабскую^[55].

Как и предшествовавшие культуры, западноевропейская, в согласии с теорией Шпенглера, должна погибнуть. Правда, выдвигая идею о роковой неизбежности гибели культуры, Шпенглер, в отличие от мифологических пророков, не имел в виду материальную катастрофу человеческого мира. По его мнению, приостанавливается только дальнейшее духовное развитие в рамках той или иной культуры и остается лишь мертвая «цивилизация». Цивилизация является неизбежной судьбой и роком культуры. Она представляет собой истощение творческих сил культуры. Культура опирается на религиозные и национальные корни, цивилизация по своей природе безрелигиозна и интернациональна. В центре культуры стоят философия и искусство, в центре цивилизации – техника, инженерное искусство, массовые зрелища и спорт. Закат Европы для Шпенглера – это и есть превращение старой европейской культуры с ее высоким искусством, философией и религиозностью в современную индустриальную цивилизацию. Разумеется, с воцарением последней история западного мира не кончается: цивилизации еще предстоит праздновать немало побед. Но ее достижения будут громоздиться на костях великой и священной культуры старой Европы^[56].

По мнению Шпенглера, кризис в культуре наступает тогда, когда ее душа осуществит всю совокупность возможностей в виде народов, языков, религиозных учений, искусств, государств и наук. Однако протекает культура не столь плавно, спокойно. Это страстная, напряженная борьба: внешняя – за утверждение ее власти над силами хаоса и внутренняя – за утверждение ее власти над бессознательным, куда этот хаос, собственно, и укрывается^[57].

В конце книги Шпенглер утверждает: «Умирая, античный мир не знал, что он умирает, и потому наслаждался каждым предсмертным днем, как подарком богов. Но наш дар – дар предвидения своей неизбежной судьбы. Мы будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взором опытного врача». Этими словами можно было бы и начать книгу. В них вся образность манеры изложения Шпенглера. Шпенглер не создает понятийного аппарата для своей теории, он рисует картины, всматривается в темнеющие дали истории: бесконечное мелькание нарождающихся и умирающих форм, тысячи красок и огней, разгорающихся и потухающих, свободная игра свободных случайностей. Но постепенно за этими картинами проступает второй план, более устойчивый. В гнездах определенных ландшафтов (любимое слово Шпенглера) на берегу Средиземного моря, в долине Нила, на просторах Азии, среднеевропейских равнинах рождаются души великих культур. Родившись, каждая из них восходит к своей весне и своему лету, спускается к своей осени и умирает своей зимой. Этому роковому кругу внешней жизни соответствует столь же роковой круг внутренней жизни духа. Душа каждой эпохи неизбежно совершает круг от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.

Противоположность культуры и цивилизации – главная ось всех шпенглеровских размышлений.

Культура – это могущественное творчество созревающей души – расцвет высокого искусства, исполненного глубокой символической необходимости – имманентное действие государственной идеи среди группы народов, объединенных единообразным мирочувствованием и единством жизненного стиля.

Цивилизация – это умирание созидающих энергий в душе; проблематизм мирочувствования; замена религиозных и метафизических вопросов вопросами жизненной практики. В искусстве – распад монументальных форм, быстрая смена входящих в моду чужих стилей, роскошь, привычка и спорт. В политике – превращение народных организмов в практически заинтересованные массы, господство механизма и космополитизма, победа мировых городов над деревенскими далями и т. д. Цивилизация представляет собой, таким образом, по Шпенглеру, неизбежную форму смерти каждой изжившей себя культуры. Смерть мифа – в безверии, живого творчества – в мертвой работе, космического разума – в практическом рассудке, нации – в интернационале, организма – в механизме. Судьбы культур аналогичны, но души культур бесконечны. Каждая культура, словно Сатурн кольцом, опоясана роковым одиночеством. «Нет бессмертных творений, – пишет Шпенглер, – последний орган и последняя скрипка будут когда-нибудь расщеплены; чарующий мир наших сонат и наших трио всего только не столько нами, но и не только для нас рожденный, замолкнет и исчезнет. Высочайшие достижения бетховенской мелодики и гармонии покажутся будущим культурам идиотическим карканьем странных инструментов. Скорее, чем успеют истлеть полотна Рембрандта и Тициана, переведутся те последние души, для которых эти полотна будут чем-то большим, чем цветными лоскутами.

Кто понимает сейчас греческую лирику? Кто знает, кто чувствует, что она значила для людей античного мира?»^[58].

Никто не знает, заключает Шпенглер, никто не чувствует. Нет никакого единого человечества, единой истории, развития и прогресса. Есть только скорбная аналогия круговращения от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.

Можно проводить параллели между теорией Шпенглера и идеями мифологических и реальных прорицателей древности, в частности автора христианского Апокалипсиса. Шпенглер почти не сомневался, что его суждения – знамения свыше, позволившие ему проникнуть в тайну «клонящейся к концу душевной стихии». Как многие до и после него, он находил подтверждение своим представлениям о «неизбежном конце» в последовательном падении древних цивилизаций – Древнего Египта, Вавилона, Рима и др. Своеобразие философии Шпенглера состояло в том, что он не был похож на романтика, обращенного вспять времен и тоскующего по умирающей культуре. Он стремился мыслить в контексте своего времени, был готов принять законы жизни и ценности цивилизации, правда, не все. Устойчивая социальная иерархия и аристократизм, свойственные эпохе культуры, на стадии цивилизации должны смениться уравниванием людей и демократическими формами политического устройства. Но порядки, наступившие в послевоенной Веймарской Германии, внешне хотя и соответствовали этой шпенглеровской мысли, не вызывали у него сочувствия.

Рассуждения Шпенглера о закате Европы встретили повышенный интерес в обществе, среди широкого круга людей, которые нашли в его идеях отзвук собственных предчувствий и тревог, порожденных войной и последовавшими за ней революциями. Книга стала бестселлером и серьезно повлияла на духовную атмосферу Германии времен Веймарской республики. Мысли Шпенглера нашли понимание также и в других странах, в том числе и тех, где почвы для особого пессимизма, казалось, не было.

Значимость работы Шпенглера признается и оценивается на протяжение всего ХХ века. Так, американский политический философ Лео Штраус пишет о том, что прежде всего именно Шпенглер оповестил цивилизованный мир о кризисе современной культуры: «В конце Первой мировой войны появилась книга под зловещим названием “Закат Европы”. Под Европой Шпенглер понимал не то, что мы по привычке называем европейской цивилизацией, цивилизацией, возникшей в Греции, а культуру, появившуюся около 1000 года в Северной Европе; кроме того, она включает в себя и современную западную культуру. Его книга представляла собой влиятельный документ, констатирующий кризис современности. Следовательно, Шпенглер предсказал закат современности. То, что этот кризис существует, очевидно даже для абсолютных посредственностей»^[59].