Читать книгу: «Змея», страница 2

Ирен

1

Стояла такая жара, что на железнодорожных рельсах впору было кофе обжаривать. Между шпалами остро поблескивали камни, а по ту сторону колеи уныло колосилось поле созревающего овса. За полем жались друг к другу красные деревенские домики, посреди хутора торчала острая зубочистка флагштока. Здание вокзала походило на великана, прилегшего поспать на равнине, над посыпанной гравием площадкой поднимались небольшие струйки пыли. Далеко-далеко из бескрайнего моря зелени к станции приближался поезд. Из трубы локомотива струился дым, расплываясь над колеей похожими на шляпки грибов облаками. Был почти час, поезд словно толкнули в бок, и он понесся к дремлющему поселку.

На скамейке перед домом сидели две старушки, напоминавшие рассевшихся на проводах воробьев. Одна из них одноглазо щурилась на солнце и грела бородавки. Другая с любопытством озиралась по сторонам, быстро водя крысиными глазками туда-сюда и тут же замечая все интересное, что происходит в округе. На бетонном перроне стоял одинокий чемоданчик с блестящими застежками. У чемоданчика была гигантская кожаная ручка, и, что куда менее примечательно, на привязанной к ручке веревке болтался безжизненный букет ноготков.

Прям как повешенный, подумала старушка с крысиными глазками и ткнула товарку в бок. Ох и жара в этом году, сказала она, сделав несколько крупных планов лица соседки. Сейчас лицо оказалось в тени полей шляпы. Глаза беспомощно моргали, а зрачки пытались перестроиться на полумрак. Веки натянулись, словно кожа на барабане, в уголке одного глаза появилась слезинка, стекла по носу, оставив влажный след на паре бородавок, и постепенно влилась в струйку слюны, вытекающую из уголка рта. Губы приоткрылись, где-то во рту подрагивал похожий на змеиную голову язык. Что ж, отозвалась она, самое время для большой стирки.

Хи-хи, прыснула крысоглазая и надула щеки. Хи-хи, вот ведь люди, только о стирке-то и думают. И сделала еще один крупный план нижней части лица второй старушки. Стало так тихо, что было слышно, как вошь пробирается по волосяным джунглям, и вдруг эту тишину, словно бритвой, рассекло появление поезда.

Подруги поднялись со скамейки, скрипнула дверь сортира, под чьими-то шагами зашуршал гравий. Старушка стрельнула крысиными глазками, но тут же отвела взгляд, а та, что потолще, с бельем, направила свои красные прожекторы сначала на источник звука, потом обратно на спутницу и заявила: доча-то едет небось, и медленно двинулась в сторону поезда. Ее собеседница подняла с земли пыльные сумки и зашаркала за ней, как будто шла на лыжах. Тихими мышками они проскользнули в поезд и тут же спрятались в одном из тускло освещенных купе. Кроме них, там по-чти никого не было – только в углу сидел какой-то толстяк, прилипнув спиной к стене, с его лица градом лил пот, так что подушка намокла. В поезде стояла духота, но все окна были наглухо закрыты, а между стеклами, тщетно пытаясь найти путь на свободу, бились мухи. Присядем-ка, сказала толстуха с бородавками, которая вдруг стала за главную, и широким жестом показала на диван, приглашая подругу сесть. Та забилась в угол к окошку и сняла шляпу с таким облегчением, будто сорвала с головы терновый венок. Толстуха принялась расшнуровывать ботинки, чтобы дать отдых опухшим щиколоткам, напоминавшим тесто, поднимающееся за бортики корыта. Кто-то приоткрыл дверь купе, сквозь щель откуда-то из леса донеслись выстрелы, но тут же навстречу бурной рекой хлынул встречный поезд, и капли тихих звуков утонули в мощном потоке. Поезд тронулся. Значит, доча-то здесь, сказала толстуха, вбивая клин в вязкую тишину, где она будет ждать? Из слегка приоткрытого окна тянуло сквозняком. Тонкая струя воздуха брызнула ей прямо в лицо. Не то, подумала она, не то. В этот момент у нее дома кто-то на втором этаже закрыл окно. Над равниной проплыла церковь, за ней – ряды строительных лесов, и поезд въехал в прохладный тоннель леса. Потный господин у окна положил на лицо носовой платок. Ткань тут же впитала влагу, словно промокашка, и облепила черты лица посмертной маской. Не то, не то. Да, Ирен, сказала Мария Сандстрём, чувствуя, как терновый венец давит на голо-ву, хотя шляпа осталась лежать на полке, и ее прошиб пот.

2

Когда она проснулась, одуряющая жара уже заползла в барак, простыня превратилась во влажный купальный костюм и облепила тело, а одеяло сползло на пол. Зеленые занавески закрывали открытые окна и пытались противостоять солнечному свету, но не жаре. В комнате царил торжественный полумрак – совсем как в церкви, мелькнула у нее в голове сонная утренняя мысль, и девушка начала вылезать из простыни. Так обычно вылезают из ванны: сначала выпростала ноги и пошевелила пальцами, будто помахав рукой самой себе. Простыня сползла еще сильнее, обнажив не успевшие загореть, белые, как восковые свечи, ноги, при взгляде на которые она снова подумала о церкви. Согнув колени, она натянула простыню словно мост над верхней половиной тела и на минутку замерла – в кровь, подобно алкоголю, хлынуло ощущение усыпляющего, обездвиживающего покоя и умиротворения. Наконец-то она осталась одна, рядом не было даже заведующей хозчастью, которая во всех прочих случаях крутилась где-то неподалеку, как назойливая муха или комар. О да, теперь она совсем одна. Остальные семь кроватей зияли отсутствием, словно пустые мешки, распространяя по комнате сладковатый запах. На спинках кроватей сохли ночные сорочки и влажные одеяла, а около двери красовался принадлежавший заведующей халат в крупный цветок, таких же внушительных размеров, как и его хозяйка.

Чертова старуха, думала девушка, с наслаждением нежась в кровати. Занавески пританцовывали на легком, свежем ветерке, а за окном ее ждал долгий, замечательный выходной день. Она терпеливо дождалась, пока простыня сама соскользнет на пол, и еще немного полежала обнаженной, глядя в потолок. Мысленно прошлась по улице грядущего дня мимо всех предстоящих дел, как ходят по уличному рынку, где с обеих сторон прохожего зазывают яркие прилавки. Значит так, думала она, сначала приберусь в бараке, потом застелю постель и схожу на кухню позавтракать. Потом переоденусь, пойду домой и навещу своих. Как всегда, зайду на кухню и сделаю вид, что все как обычно. Здравствуйте, папа и мама, скажу я, давненько мы не виделись, а у вас тут ничего не изменилось. У меня выходной, вот я и решила ненадолго заглянуть к вам. Так-то я вся в заботах, и присесть некогда. Триста человек в казармах, дел вечно невпроворот. Ну и потом они, наверное, тоже что-нибудь скажут, может, спросят, как у нее дела, а она ответит, что вполне сносно, не как дома, конечно, бараки – что с них возьмешь, голые стены, железные койки. Но вполне сносно, скажет она, и сделает вид, что все в порядке. Потом они спросят, как так вышло, что в один прекрасный день она ушла и больше не вернулась домой. И вот тогда она ответит – конечно же, ни в коем случае не извиняющимся тоном! – что ну да, мол, сглупила… хотя нет – перенервничала, вот как она скажет, так звучит намного лучше, и да, ей было тяжеловато, скажет она, бывает такое у людей, уж мама-то должна понять. Да, а по-том все само собой и наладилось, надо было просто немножко себя расшевелить. И все снова будет хорошо. Абсолютно все.

Повернувшись на бок, она приподняла матрас и прижалась лбом к днищу кровати – холодному как лед, хотя в бараке было очень душно. Сейчас еще немножко полежу, совсем немножко, вкушу сладость ничегонеделания. А потом встану и сделаю все, как задумала. Именно так. И никак иначе. В точности так. Ничто не должно помешать. Ничто. Лежа, она как будто бы впечатывала планы в мозг, и обжигающий холод койки проникал в тело как спокойная, холодная уверенность.

Снаружи вдруг раздались шаги – быстрые, уверенные шаги по усыпанной хвоей земле, железные набойки застучали о камни, и она поняла, что первый завтрак закончился. Три сотни мужчин вот-вот повалят из столовой, разбредутся по баракам, начнут собираться в отряды и группы, бегать по лесу, прятаться за пнями или неподвижно валяться, совсем как она сейчас, только не в кровати, а на стрельбище. Но нет, шаги оказались одинокими, направились прямо к ее бараку, не раздумывая, подошли прямо к ее окну, и она сразу поняла, кто это.

Билл, подумала она, вот ведь дьявол, нет не встану, пусть стоит там, сколько ему влезет, пусть свистит, болтает чушь всякую, зовет выйти, а я не встану. Она осталась лежать на кровати, совершенно неподвижная и совершенно голая, и звук шагов затих. Он здесь, думала она, стоит под окнами, но ничего не говорит, просто стоит и молчит. Приподняв голову, она прислушалась, и пружины койки слегка скрипнули. Теперь он поймет, что я здесь, сердито подумала она и прислушалась еще внимательней.

Ей даже показалось, что она слышит дыхание, касающееся гардин, словно ветер, – дыхание, горячее дыхание коснулось ее лица, и вдруг кто-то стал дышать ей прямо в ухо, шептать горячие слова, как будто стены между ними и вовсе не было, как будто стоявший на улице мужчина оказался в самом бараке, совсем рядом с ней, лег к ней на койку и принялся дышать ей в ухо. В висках застучало, закружилась голова, девушку захлестнуло волной жаркого беспокойства. Выйду и посмотрю, он это или нет, но обещать ему ничего не буду, вот совсем ничегошеньки, в голове был сплошной сумбур и бессмыслица. Она приподнялась на локте, совершенно забыв, что голая, вздрогнула, схватила с пола простыню и накинула на плечи, словно шаль. Влаж-ная ткань приятно охладила ее пыл, ей почти удалось остыть, и, немного помедлив, девушка протянула руку к зеленой занавеске и отдернула ее.

Да, вон он, стоит на солнце среди сосен, а солнце-то светит так ослепительно, что его не сразу и разглядишь. Девушка зажмурилась, чувствуя, как в нее проникает тепло, а потом открыла глаза – и вот он стоит уже совсем рядом с ней и улыбается. Улыбается своей фирменной кривой улыбочкой, сверкая желтоватыми зубами, губы потрескались, а из угла рта почти вертикально свисает недокуренная сигарета. Челка падает на один глаз, форменная фуражка заткнута за ремень, словно трофейный скальп у индейца. Сделав вид, что ему все равно, отходит назад, щурится и произносит, не доставая сигареты изо рта: слушай, тут такое дело. Я тут кой-чё придумал. Типа вообще сам, понимаешь. Смотрит на нее с прищуром, будто даже не на нее, а сквозь нее, и спрашивает: того, огоньку не найдется? Она встает с кровати, простыня сползает на пол, оголяя плечи, и ему даже удается мель-ком увидеть ее грудь, потом подходит к окну, плотно завернувшись в простыню, и кидает ему коробок спичек. И что ж придумал, спрашивает она, как будто нехотя, как будто ей вообще все равно, чё такое-то?

Ну тут такое дело, отвечает он, прикрывая сигарету ладонью и прикуривая, у нас вечерок намечается, отметить хотим. А что отмечаете-то, спрашивает она, и ей уже явно не все равно. Вот день рожденья, например, говорит он и бросает коробок спичек куда-то за нее. Например, мой день рожденья. Вот как, говорит она, ну здорово. Скажи, продолжает он, зашибись как здорово. А знаешь еще что здорово, что ты тоже приглашена, вот что зашибись как здорово. Ах я приглашена, говорит она и готова уже практически на все. И где собираешься отмечать, спрашивает она. Да есть тут один домишко, у озера Эльвшё. Нас будет пара-тройка человек, дом папаши одного из моих корешей, он там за главного, если старика дома нет. Ну да, ну да, говорит она.

И вот я тут подумал, говорит он и подходит к ней довольно близко, насколько позволяет разделяющая их стена, подумал, что, может, ты поедешь вперед вечерком, поляну накроешь чуток? Вот как ты, значит, подумал, фыркает она, а если я не хочу? Если мне это до фени? Она слегка отодвинулась назад, чтобы оказаться подальше от него, но он вынул сигарету изо рта, бросил на землю, без тени улыбки посмотрел ей прямо в глаза, и она снова придвинулась к окну, пытаясь смотреть на него где-то в районе третьей пуговицы. Его рука внезапно дергается вниз к ремню, потом снова вверх, но в ней уже что-то есть, потом поднимается, что-то со свистом разрезает воздух, а когда она поднимает глаза, в подоконнике между ними торчит штык.

Хочешь-хочешь, произносит он с улыбкой, с вечной своей кривой улыбочкой. Штык подрагивает, как только что вонзившееся в землю копье, она видит острое лезвие, блестящее от ружейного масла. Ее взгляд минует штык, она видит мужчину, стоящего за лезвием, и внезапно все становится, как уже было совсем недавно. Жар, головокружение, столько кро-ви приливает к одному-единственному месту. Не говоря ни слова, она отпускает простыню и стоит у окна голая. Склоняет отяжелевшую голову к мужчине, не обращая внимания на штык, и он с дикой силой впивается в ее губы, и пока они целуются, штык падает на подоконник и оцарапывает ей запястье, как будто ее кусают дважды одновременно: в губы, и вот еще в руку. Он отпускает ее, она оседает на кровать, он забирает окровавленный штык и спокойнехонько убирает его в ножны. Перед тем, как уйти, перегибается через подоконник и шепчет: у кафе в двенадцать. Она беспомощно кивает, и он уходит уверенными, быстрыми шагами в сторону плаца. В этот момент она как будто ненавидит его. И тут начинается новый день: три сотни или двести девяносто девять человек вываливают из столовой, кто-то орет «построение!», раздается шуршание – у ружей проверяют предохранители. Тогда она встает с кровати и начинает одевать голое тело, понимая, что день ей предстоит совсем не такой, как она предполагала.

3

Солнце выкатывается из-за облаков, на затылок и спину ложится обжигающий зной. Вся вырубка безжалостно залита светом, и Билл сжимается до предела, стараясь поместиться в тени валуна. Со лба градом катится пот, он снимает шапку и кладет ее на камень. Потом медленно, словно рысь, поднимает голову, пока глаза не упираются в метку, вбитую прямо в камень. Взгляд скользит по плавно спускающемуся к железной дороге голому склону. Куда ни глянь, повсюду пни, словно бородавки на коже земли, а между бородавками ютятся камни, да так равномерно, будто ряды надгробий на кладбище. Камни достаточно велики, чтобы за ними можно было спрятаться, за каждым солдат, уже похороненный, а самым похороненным выглядит сержант, лежит и позирует в яме за одним из камней на первой линии.

Солнечный свет льется на землю горячим дождем, и когда Билл хватает ружье за дуло, обжигается и от неожиданности роняет оружие на землю. Потом встает на колени, прижимает приклад к щеке, прищуривает левый глаз и прицеливается, стараясь делать так, как написано в инструкции для солдат: чтобы мушка была посредине прицела, дальше легкое нажатие на курок, чтобы выровняться, потом подвести мушку к точке прицеливания, или как там было написано. Дуло медленно гуляет туда-сюда по рядам, и он думает, что все прямо как в театре: садишься на свое место, берешь театральный бинокль и пытаешься разгля-деть актеров на пустой сцене. Дочерна выжженная, мрачная земля качается перед глазами, и только он находит камень, по которому было бы удобно пальнуть, как обнаруживает, что сцена-то не пустая. Линия, идущая от зрачка через прицел, а потом храбрым прыжком достигающая противоположной стороны склона, вдруг упирается в чей-то плоский затылок, и он сразу понимает, что это сержант, и палец как-то сам находит спусковую скобу, а оттуда переползает на крючок. Он думает: если мысли можно передавать на расстоянии, то сержант Буман должен почувствовать жгучий укол в затылке и обернуться, и если бы винтовка не была заряжена холостыми, и если бы я нажал на курок, то пуля попала бы ему прямо в челюсть, и он бы рухнул на колени, и из дыры под зубами хлынула бы кровь, и у него бы как будто появился еще один удивленно округлившийся рот.

Но затылок сержанта Бумана не шелохнется, не сдвинется с места – затылок пялится на него из-под фуражки, как дурацкая муха, да и вообще, вся его фигура там внизу, за камнем, сплошная глупость и недоразумение.

Был бы он врагом, думает он, не скрывая ненависти и пару раз слегка прижимая курок, но у сержанта на левой руке нет белой повязки, а значит, он – не из стана врага. Совсем наоборот, он – командир группы, которая уже полчаса лежит под палящим солнцем и пытается выманить группу «Свенссон», которая по условиям учений должна перейти в наступление в лесу по другую сторону железной дороги. Но прошло полчаса, а белых повязок на левой руке не видать и в помине, и группу охватили отупение и вялость, усиливавшиеся вместе с жарой. С военной точки зрения можно было бы говорить о несколько пошатнувшейся дисциплине. Те, кто лежит подальше от сержанта, осмелились расстегнуть важные пуговицы, а из-за некоторых надгробий в небо стали подниматься белые струйки сигаретного дыма, хотя привал еще не объявляли.

Только сержант Буман лежал в траншее не шелохнувшись, как мертвая мышь. Он глаз не сводил с зеленых насаждений за железной дорогой и был натянут, как тетива лука, он ждал, когда его снова назначат командиром, когда он соберет все силы и поведет войска на врага через огонь, воду и все остальное. Глазки, дисциплинированно размещавшиеся под расставленными силками бровей, непрерывно стреляли по опушке леса, но кусты все так же пребывали в напряженной неподвижно-сти и источали тоскливое нежелание что-либо делать. Взгляд сержанта промаршировал обратно и уже почти собрался сделать «стой, раз-два!» перед камнем, как вдруг застыл словно парализованный в самый последний момент, глаза сделали пару оборотов, на лбу, словно мелкие зверьки, выступили капельки пота. Все тело сжалось, превратившись в огромную мышцу ужаса. Кусты поползли к камню на своих ядовито-зеленых животах. Потом замерли перед полосой валежника, из внезапно раскрывшегося чрева которого вдруг показалась серая рептилия с шипящим языком. Змея, змея, змея, пронеслось у него в голове, стало жарко, затылок сдавило, зрение поплыло, все стало каким-то размытым – осталось только растущее тело змеи. Оно качнулось и взвилось, словно маятник в перевернутых вверх дном часах, высасывая взгляд из глазниц сержанта.

Но тут ему в глаза попал блик, откуда-то с опушки леса, и он сразу же понял, что это один из разведчиков группы «Свенссон» прополз в кустах с расстегнутым планшетом, поэтому целлулоид блеснул на солнце. Тогда сержант попытался взять себя в руки и забыть про змею, которая свернулась в валежнике в двух метрах от его головы, но когда скользнул за камень, чтобы скрыться от взглядов разведчиков, змеиное тело вдруг вытянулось и длинной тенью накрыло все поле зрения, сержант начал часто дышать, тело его свело судорогой, сковало железным обручем.

Я должен что-то сделать, лихорадочно думал он, беспомощно блуждая взглядом среди стволов деревьев, словно заблудившийся в лесу пьяница. Я должен собраться с духом, сказал он себе, надо готовиться к бою. Я должен перейти железную дорогу и зайти с тыла. Я должен что-то сделать, я-я-я, стучало у него в голове, а обруч сжимался все крепче, и он спиной чувствовал уколы вопросительных взглядов солдат. Я должен, эти слова жгли его изнутри, он пытался вывернуться из железной хватки судороги, но грозная тень змеи словно проникла в его глазные яблоки, и ощущение поражения вливалось в него, становясь настолько сильным, что под конец стало казаться, что сзади доносятся смешки и хохот во все горло.

На самом деле двенадцать человек из группы Бумана, жарившиеся на солнце за камнями, уже и думать забыли о том, что они вообще-то с кем-то воюют, и лишь один из них – тот, которого звали Билл, – заметил на опушке леса неосмотрительного разведчика с расстегнутым планшетом, сразу же вытащил из кармана более или менее белый платок, привязал его к штыку и начал размахивать над головой, чтобы разведчик отвлекся на него. План явно сработал, разведчик просигналил своим планшетом, и через какое-то время в кустах по другую сторону железной дороги заскрипели ветки – судя по всему, группа «Свенссон» собиралась пойти в атаку.

Билл довольно растянулся в прохладной тени камня и неспешно присвистнул. Надвинувший фуражку на глаза и задремавший Маттсон встрепенулся и повернул голову в его сторону. Схватил винтовку, прицелился в Билла, с легким щелчком нажал на курок. Довольно сощурившись, Билл посмотрел на солнце и произнес вслух: ну вот, а то сколько можно жариться на этом долбаном солнце.

В лесу затрещали ветки, кусты закачались, как будто внезапно налетел весенний ураган. Что ж сержант-то наш, поганец, ни в зуб ногой, сплевывает под ноги Билл и передергивает затвор. Да, какого черта, поддакивает Маттсон и злобно косится на камень, за которым прячется сержант. Но Буман лежит, как лежал, в своей яме, как отрубленный сук, как будто ничего и не замечает. Какого хрена, возмущается Маттсон, но тут к нему подползает Билл и хватает за плечо так резко, что тот чуть не валится на бок. Не видишь, что ли, шепчет он возбужденным и одновременно пугающим голосом, не видишь, что ли, – змея! Они бросаются на землю ничком и видят змею: из зем-ли, как из пропасти, встает черная тень, узкое тело покачивается перед сержантом, будто в такт беззвучной музыке.

Думаешь, кусается? – вполголоса спрашивает Маттсон, чувствуя, как спина покрывается мурашками, всплывающими на коже, словно пузырьки воздуха на поверхности воды. Билл ничего не отвечает, Маттсон украдкой бросает взгляд на его лицо. Он видит, что тут что-то не так, и, когда Билл всматривается в его лицо, взгляд Маттсона такой острый, что порезаться можно. Страшно ему, говорит Билл, и голос у него звучит так, будто у хозяина осталась только половина одного легкого, страшно, мать его. Да ты глянь! Но Маттсона пробирает дрожь, будто от холода, он подползает к камню и начинает заряжать винтовку.

Из-за поворота дороги доносится гудок поезда, легкие облачка пара ласкают верхушки деревьев. Паровоз уже мелькает вдали и приближается с величавостью многое повидавшего на своем веку старика, а за ним, словно старомодная кофемолка, дребезжит весь состав. Группа Бумана встрепенулась и вяло помахала девушкам, хихикавшим у окна в одном из вагонов. На задней площадке последнего вагона забивал трубку какой-то капитан, и, когда поезд проезжал мимо того места, где лежал сержант Буман, случилось непредвиденное. Буман резко вскочил на ноги, как будто змея таки укусила его, метнулся влево, потом вправо, заорал «отходим!», его двенадцать бойцов тут же собрались позади него тесной кучкой, и в этот момент с другой стороны железной дороги раздались первые выстрелы.

Будь все по-настоящему, последствия оказались бы ужасны, и бóльшая часть группы осталась бы там навсегда, но сейчас шквальный огонь оказал ужасное воздействие исключительно на настроение сержанта Бумана. Он обернулся к своим, заорал «В атаку!» и первым бросился в эту самую атаку, как взбрыкнувший конь. Одиннадцать человек последовали за ним, а на месте засады остался только Билл. Нет, он не был ранен – его разве что слегка клонило в сон. Отложив винтовку и скинув с плеч вещмешок, он аккуратно подкрался к месту, где только что извивалась змея подобно закрывшемуся на закате цветку.

Змея исчезла из виду, но Биллу показалось, что он видел, как темная тень скользнула под валежник, и он принялся пинать сухие ветки. Послышалось злобное шипение, змея замер-ла, и он, сам не понимая, как это случилось, обнаружил, что пресмыкающееся обвилось вокруг голенища сапога и вонзило ядовитые зубы в штанину. Потом змея внезапно обмякла и повисла на ноге, вот тогда-то он и сорвал с себя фуражку, накрыл голову змеи и зажал ее, как шуруп, указательным и большим пальцем. Потянул за голову, змея ослабила хватку, разжала челюсти и стала дико извиваться в воздухе, отчаянно сопротивляясь попыткам Билла запихнуть ее в вещмешок. Утомившись, она все-таки заползла внутрь, и он прижал фуражкой голову змеи, запихнув ее на самое дно вещмешка. Потом быстро вытащил руку вместе с фуражкой, плотно закрыл ранец и сел на него, слушая, как змея мечется на дне и ищет выход. Через какое-то время она затихла, Билл встал, потуже затянул вещмешок, схватил винтовку и побежал к остальным.

Выйдя на поляну, он обнаружил, что бой окончен, «раненые» и «убитые» выстроились в ряд и слушают наставления сержанта Бумана. Тот рассказывал им о стратегии ведения боя, хотя по всем правилам его самого должны были убить уже как минимум раз семь.

Зной стекал по стволам деревьев, солдаты нещадно потели. Ни малейшего дуновения ветерка, казалось, даже хвоя скрючивается от жары. Вещмешки висели на спинах, как горбы, стволы винтовок раскалились, слова сержанта Бумана глухо падали в тишину, не вызывая у слушателей ни малейшего отклика – так медленно и нудно капает вода из неисправного крана. Он посмотрел вверх, в пышные кроны деревьев, чтобы хоть как-то вдохновиться, но и там нашел не больше понимания, чем в потных и кислых лицах. С тропинки от железной дороги раздался звук шагов, и когда Буман посмотрел туда, то увидел бегущего Стенберга, Шесть-Два. Не нравится мне этот парень, подумал сержант и, додумав эту мысль до конца, заметил, что в его речи, видимо, образовалась некоторая пауза, а на чем он остановился, Буман напрочь забыл, поэтому крикнул Шесть-Два, чтобы тот поторапливался, – надо сразу начать выговор, а то пауза слишком затянется.

Наконец-то.

Шесть-Два опаздывает, произнес сержант. Шесть-Два не принимал участия в бою, давненько я не видел Шесть-Два. Шесть-Два, наверно, за бабочками на лужайке гонялся? Сержант ненадолго замолчал, чтобы сослуживцы Билла успели похохотать, ну или хотя бы улыбнуться, но ни первого, ни второго не произошло, поэтому он с некоторым разочарованием продолжил: Шесть-Два не проявляет должного – какое красивое и подходящее слово! – интереса к учениям. Сегодня среда. Нашей части положено увольнение, но тем, кто ничему за сегодняшний день не научился, на такие поблажки рассчитывать не стоит. Всем ясно? Что же касается Шесть-Два, мы с ним еще побеседуем по возвращении в часть. – Всем привести форму в порядок, выдвигаемся на марш-бросок через три минуты. Ефрейтор Свенссон, построение. Все ясно?

– Так точно, сержант!

Буман с облегчением отошел в прохладную тень елей и немного поразмышлял. Вот так, думал он, вот так с ними надо, сухо и по-военному, ни единого лишнего слога, вот так. Потом он посмотрел на часы, раскаленным комком болтавшиеся на запястье. Прошло три минуты, ефрейтор скомандовал «Смирно!», раздалось щелканье каблуков, и тогда сержант гордо выступил из тени и произнес: Командование принял! Отряд… шагом… арш!

По земле гулко затопали сапоги. Отряд промаршировал через железную дорогу, поднялся к просеке и вытек на дорогу, ведущую к части. Вокруг ног клубилась пыль, винтовки мертвым грузом висели на правом плече. Поравнявшись с Маттсоном, Билл слегка ткнул того винтовкой в бок. Слышь, вполголоса сказал, погнали со мной сегодня, я с Ирен все перетер. М-м-м, невнятно пробурчал Маттсон, Ирен поедет. М-м-м, девка что надо, сказал Билл, поедет, а я… Тут раздался крик «разговорчики в строю!», все свернули к части, сержант Буман вышел вперед и прорычал «Маневр!». Каблуки месили гравий, кто-то споткнулся о корень и выругался, было так жарко, что гимнастерки насквозь пропитались потом, тела солдат источали пряный запах. Отряд сделал стой-раз-два у двенадцатого барака, но это стой больше было похоже на раз-два – как будто они продолжали медленно падать вперед, потом солдаты прижали приклады к левому бедру, прошуршав ценным механизмом о галифе, и лениво разбрелись по лагерю кто куда.

Остался только Билл. Он стоял в паре метров от сержанта Бумана, который с упоением вещал ефрейтору Свенссону о некоторых тонкостях тактического искусства, оттирая ружье от песка. Билл постоял еще немного и слегка дернул за лямки ранца, так что тот пару раз подпрыгнул на спине. Снизу раздалось шуршание и едва слышное шипение, тонкой струйкой сочившееся из ранца. Потом животное успокоилось, и Билл, сделав недостающие пару шагов в сторону начальства, прищелкнул каблуками и проорал: товарищ сержант, рядовой Шесть-Два Стенберг по вашему приказу прибыл! Взглянув на него, Буман раздраженно ухмыльнулся. А, Шесть-Два, процедил он, кивнул ефрейтору и отошел в тень, поближе к бараку. Билл последовал за ним, и когда сержант обернулся, чтобы окинуть его презрительным взглядом, подошел к нему ближе положенного. Выглядел рядовой совсем не так, как подобает нарушителю порядка, ожидающему выволочки.

Выглядел он скорее как-то высокомерно, и сержант уже собирался поставить его на место, но не успел и рта открыть, как Билл заявил: товарищ сержант, я тут нашел кой-чего, штуку одну. Хотите поглядеть, товарищ сержант? Скинув с плеча ранец, он подошел еще ближе к командиру, ослабил один из ремешков, резко встряхнул ранец, послышалось шуршание, оттуда показалось что-то черное и бешено извивающееся, сержант попятился, и пятился, и пятился, пока не уперся спиной в стену. Тогда Билл не спеша подошел еще ближе, почти вплотную, и сказал: змейка там у меня. Поймал, пока на холме лежали. Папаша мой собирает их и в банках держит, у него кого только нет.

Сержант в ужасе вжался в стену, не думая о том, что испачкает в краске новенькую форму, зрачки одинокими островами плавали в огромных белых океанах, пальцы нервно теребили портупею. Да, выдавил из себя он, горло перехватило, и ничего больше, кроме этого «да» произнести он так и не смог.

Ткань ранца натягивалась от отчаянных попыток рептилии выбраться из заточения, материя бугрилась, и ранец казался отвратительным и до противного живым. Было хорошо видно, как змея тычется головой в ткань, пытаясь пробиться наружу, – так же ясно, как видна рыба в озере, если стоишь на мостках. Вот она подобралась к краю, но Билл был наготове: он прижал извивающееся тело и ловким движением перетянул ранец ремнем, закинул его на плечо, но оттуда продолжали доноситься звуки, змея отчаянно боролась за свободу.

Ну и тут вот такое дело, продолжал Билл, как будто его дело было как-то связано с демонстрацией трофея, – да это вообще шантаж, мелькнуло в голове у сержанта, но он чувствовал себя выжатым как лимон и совершенно потерял способность сопротивляться, – такое, в общем, дело, сказал Билл, я чегой-то подустал и был бы рад пропустить сегодняшние учения. Уж столько мы маршировали на этой неделе, да и вообще, увольнение у нас вечером, а на это тоже силы оставить надо.

Сержант наконец отлепился от стены, вышел на солнце, повернулся к Биллу, и тот увидел, что солнце подсвечивает уши сержанта так, что они кажутся красными и воспаленными, а лицо, находящееся в тревожной полутени, покрывает нездоровая, даже непристойная бледность. Вот засранец, подумал Билл, но тут сержант Буман наклонился поправить сапоги. Да, у вас же сегодня увольнение, произнес он, почти не шевеля губами, с трудом выпрямился, повернулся и пошел к казармам. Солнце светило ему в слегка сгорбленную спину, на мундире сверкали красные кусочки краски в тех местах, где изгибы лопаток недавно вжимались в стену, и можно было подумать, что его распяли, загнав гвозди именно в эти места.