Читать книгу: «Ничего святого», страница 18

– Ну извини, – развёл руками я.

– Брата-а-ан, – протянул Илюха, раскрыв объятия.

Несмотря на то, что мы оба были в крови по самые уши, мы крепко обнялись, словно братья, которые не виделись несколько лет.

Я показал Илюхе «Весёлого Роджера», – ещё недавно белоснежный череп окрасился багряными красками, словно после зимы наступила осень и время утратило свой ориентир.

– Пацаны, вы как? – спросил Гибрид. Он стоял рядом с нами. Остальные ребята шли в нашу сторону.

– Спасибо, всё заебись, – я показал ему большой палец.

– Голова не кружится? – со знанием дела уточнил подошедший Шрек.

– Punks not dead, чувак, – я показал ему кулак с оттопыренным мизинцем и указательным пальцем.

– Может, в травмпункт? – предложил Димка.

– Нет, – сказал я. – У меня сегодня день рождения. Мы собирались в бар.

– Ну после такого, – заметил Женя. – Ты точно уверен, что…

– Я считаю, что после такого надо выпить, – отметил я.

– Бармалей – мужик! – заметил Колян.

Я ничего не ответил.

– Ты точно не хочешь домой? – спросил Гибрид.

– Нет, – я покачал головой.

Я был уверен, что самое последнее место, где я хочу оказаться, это вернуться в квартиру к человеку, который меня ненавидит, и женщине, которая жалеет, что не сделала аборт и родила меня. Лучше где угодно и с кем угодно, но только не там.

– На остановку? – предложил Шрек.

– Давайте прогуляемся, – сказал я. – Хочу подышать свежим воздухом.

На самом деле я не хотел идти в ту сторону, куда ушли мои новые знакомые.

Мы обошли мой дом с той стороны, где находилось отделение милиции и пошли вниз – в сторону улицы Василия Петушкова. По дороге все обсуждали случай, который только что произошёл.

– Слушай, они конченые отморозки, – сказал мне Женя.

– Эти твои приятели? – уточнил я.

– Они мне не приятели.

Я промолчал. Все силы, которые можно было бы потратить на выяснение отношений, я потратил на общение с Зелемом и его друзьями: на своих друзей уже просто не хватало энергии.

– Вась, ну ты пойми, – продолжал Женя. – Эти ребята знают меня, они знают, где я живу, где живёт моя семья. Я не мог начать с ними пиздеться.

Я просто шёл по улице и слушал, что мне говорят.

– Бармалей, ты извини, что так вышло, – сказал Гибрид. – Но ты же знаешь, я без очков ничего не вижу, и если бы мы начали драку, а они ударили бы меня в лицо, я мог без глаз остаться.

– Да, мужик, не парься, я понимаю, – ответил я.

– Слушай, Бармалей, ну правда, – сказал Димка. – Их было больше. И нам всем по семнадцать-восемнадцать лет. А им по двадцать два – двадцать три. У нас не было никаких шансов. Другое дело, если бы это были наши ровесники…

– Кто из нас ровесники… – процитировал я песню, которая всё никак не выходила из головы.

Через пятнадцать минут мы дошли до автобусной остановки «Улица Василия Петушкова». Рядом с ней находился продуктовый магазинчик. Ребята заботливо отметили, что нам с Илюхой лучше бы умыться, и на деньги, которые я им дал, купили две бутылки газированной минералки. Стоя у остановки, мы с Илюхой смывали запёкшуюся кровь пузырящейся водой и с вожделением пробовали её на вкус. Вода щипала рот и кровоточащие места, но это было чертовски приятно. Наконец, умывшись, мы сели в подошедший автобус с козырным номером 777, на нём мы, как короли, доехали до станции метро Тушинская.

– Ну что, Бармалей, едем тусить? – весело спросил Колян.

У меня возникло непреодолимое желание дать ему в морду, но не было на это сил.

– Вы знаете, ребят, я что-то себя чувствую не очень, – признался я. – Наверное, не сегодня.

Все отнеслись с пониманием. Я солгал, что мне нужно к дяде, и зашёл в метро вместе со всеми.

Ехали в полном молчании. Димка, Гибрид и Женя смотрели в пол. Только Шрек с Коляном что-то обсуждали, но за стуком колёс я не слышал, что именно. Мы с Илюхой сидели друг напротив друга и переглядывались. Нам с ним не нужно было слов, чтобы понять друг друга.

На Баррикадной он вышел, перед этим протянув мне руку.

Я пожал её – не панковским приветствием, но классическим рукопожатием.

– Увидимся, – произнёс он, прежде чем выйти.

Это было сказано мне.

С остальными мы расстались на Китай-городе. Пожав всем руки в память о былой близости, я вышел из вагона, пересёк платформу и сел в подошедший поезд, который унёс меня прочь от предателей, столь недавно называвшихся моими друзьями.

День рождения явно не задался, и я решил посвятить его остаток единственному человеку, который мог бы меня понять, – самому себе. Я поднялся из метро на станции Октябрьская и вышел на Ленинский. Глядя на проезжающие машины, я достал пачку сигарет: их осталось всего две. Вспомнив Виктора Цоя, я усмехнулся и закурил.

Итак, что дальше? Женщина, которая меня родила, жалеет, что не сделала аборт, – пускай считает, что сделала, хоть и семнадцать лет спустя. Отчим ненавидит меня, – пусть сгинет в клокотанье собственной утробы, не желаю более оставаться под его крышей. Друзья только что предали меня, оставив на растерзание гопников, которые весьма успешно сделали из моего лица отбивную, – к чёрту их всех, не желаю видеть рядом с собой таких людей. В школе меня на дух не переносят, – плевать, я очень кстати её заканчиваю через два месяца. Дядя Гриша – вот, казалось бы, судно, способное забрать меня с необитаемого острова одиночества и отрешённости, но нужен ли я ему? Он живёт своей жизнью, и было бы глупо вторгаться в неё без приглашения. И главный вопрос: кто я такой? Сделав последнюю затяжку, я выбросил сигарету в грязную урну и моментально ответил себе: бродяга. Я только что превратился в него.

В этот самый момент я принял решение покинуть Светлогорский проезд. Я погостил там достаточно, – пора бы и честь знать. Но знаю ли я, что такое честь? Я – ожившая иллюстрация романа Фёдора Михайловича, втоптанный в грязь по самые уши, годами угодливо хлебавший дерьмо столовой ложкой, чтобы не навлечь гнева людей, от которых зависел, – какое право имею я говорить о чести? Ужели столь жалкому, опустившемуся на самое дно бездны презрения к самому себе человеку дозволено рассуждать о столь высоком понятии? Да, мне позволено. И я сам это себе позволил. Нельзя возлагать на окружающую действительность ответственность за собственное ничтожество. Мы те, кем мы выбираем быть. Быть жертвой или стоять за свои права, быть рабом обстоятельств или хозяином собственной судьбы – всегда выбор самого человека. И нет никакого значения, кем ты был вчера, кем ты был десять лет назад, ты всегда сам решаешь, когда встать с колен, перестать подставлять зад для пинков и встретить судьбу лицом к лицу. Насилие обычно случается с теми, кто приемлет его по отношению к себе. Человек, который не приемлет посягательств на его свободу и ущемления его прав, чаще всего пресекает их на корню. Агрессоры редко упорствуют, когда встречают отпор в самом начале. Свободные люди свободны не потому, что постоянно доказывают миру своё право, быть свободными, но потому, что принимают его как своё естественное состояние. И в тот вечер, следуя в сторону площади Гагарина по Ленинскому проспекту, я принял свободу как своё непреложное право. И потому я был свободен рассуждать обо всем, в том числе и о чести.

Честь – это способность стойко придерживаться тех жизненных принципов, определяемых человеком важнейшими, – опираясь на них, он строит свою личность. Стало быть, человеком чести является тот, кто ставит цельность своей личности превыше выгод, которые может принести ему нарушение этих принципов. В то же время человек, лишённый твёрдых принципов, не может быть человеком чести по определению.

И я тут же сформулировал для себя два основных принципа, которые до сих пор считаю самыми важными, – без них жизнь представляется мне убогой и лишённой должного пламени. Этими принципами были те два понятия, которых я был лишён последние восемь лет: Свобода и Справедливость.

Я шёл к дому, где прошло моё детство. Дому, наблюдавшему зарю моей жизни, дни беспечного счастья под названием детство. Дни, когда отец с бабушкой ещё были живы, а женщина, которая меня родила, не бросила своего сына… Дни, когда я весело резвился во дворе со своими друзьями. Во втором подъезде жила моя первая учительница, в третьем – я сам и многочисленные соседи, в четвёртом подъезде – Юрка, картавый мальчик, который… конечно же! Именно он предал меня сегодня. Я вернулся к этому дому. За восемь лет ничего не изменилось: разве что в окнах прибавилось стеклопакетов, а машины во дворе стали новее.

Это был Дом – не просто здание, но место, где я чувствовал себя счастливым, чувствовал себя в безопасности. Вот из моего подъезда вышла моя бывшая соседка из 74 квартиры. Она с опаской посмотрела на моё измождённое, опухшее и посиневшее от ударов лицо и отвела взгляд. Она не узнала меня. Прошло столько лет. Я стал чужим для собственного дома.

Я не верил в Бога, и утешения мне искать было негде. Поэтому я достал последнюю сигарету из пачки и закурил. Солнце давно уже село над нашим домом, и мне пора было убираться, пока бдительная соседка не вызвала милицию, но вместо того, чтобы уйти, я медленно вдыхал дым, прощаясь с тем последним святым, что оставалось ещё в моём зачерствевшем сердце.

Сигарета истлела до фильтра и больно обожгла пальцы. Я усмехнулся. Что есть жалкая искорка по сравнению с тем огнём, что столько лет сжигал моё сердце? Но теперь и это пламя угасло, оставив в душе лишь горстку пепла, которую развеет северный ветер.

Ни дома, ни родных, ни любимых, ни веры, ни даже боли. В моей душе ещё никогда не было настолько пусто, но теперь, впервые в жизни, я был свободен.

И, несмотря ни на что, вопреки всему, моё сердце продолжало биться, погоняя меня скорее отправиться в путь.

Бродяга – тот, кого лишили дома.

Я стал бродягой вовсе не оттого, что мне этого хотелось, я не питал никаких романтических иллюзий, просто однажды в мою жизнь ворвались эти ублюдки и с корнем вырвали из моего сердца то последнее, что оставалось в нём светлого и чистого. И с этой потерей я утратил не только веру в людское сострадание и милосердие, не только детскую наивность и беззаботность, не только внутренний свет и моральные принципы, – я утратил единственный якорь, который не давал мне расстаться с тихой гаванью моего детства, и пустился в бушующий океан взрослой бродячей жизни, полной пьянства, насилия, крови, веселья и запаха немытого тела. Пьянящий аромат портвейна здесь смешался со смрадом изрядно протухших подмышек, а сладкие ароматы распутных женщин сменялись хрустом ломающегося носа и зубами, выпавшими на мостовую.

Ничего этого со мной не случилось бы, если бы эти ублюдки не вырвали меня из моего дома. И если бы я мог изменить это, если бы я мог тогда воспрепятствовать этому… но теперь я не мог, а стало быть, к чему говорить об этом?

Никто не знает точно, что сделал бы в ситуации, в которой он не был. Едва ли возможно, чтобы я мог быть хуже, чем сейчас. Но плохой или хороший, злой ли, – я всё ещё жив.

А потому теперь, после долгого пути, который я прошёл: через унижения, страдания, боль, – пришло время возвратиться домой. В дом, где я являюсь хозяином и никто не станет диктовать мне своих условий. Вернуться на Светлогорский проезд? Никогда! Я не отправлюсь туда. Потому что это не дом. Это просто несколько обклеенных обоями стен, между которыми сиротливо пристроилась мебель.

Мой дом, каким я его знал когда-то, навсегда вырвали из моего сердца, когда мне исполнилось девять лет. Теперь там живут другие люди, чужие и незнакомые, но это не имеет значения. Мой дом живёт в моём сердце, и где бы я ни пришвартовался, я всегда буду помнить о нём.

Я не был здесь несколько месяцев с того дня, как провожал Настю домой, когда провёл день с ней, а не с друзьями, которые тогда ещё не успели превратиться в предателей. Тогда я свято верил в нашу дружбу и то, что сохраню её на всю жизнь. Но так уж получается, что самые незыблемые и вечные понятия на деле оказываются хрупкими, словно фарфор. Люди, которых ещё несколько часов назад я считал самыми близкими, были теперь безжалостно преданы мной анафеме. Единственным человеком, к которому я сохранял светлые чувства, была Настя. И по счастливой случайности (или прихоти судьбы) она жила здесь. Не знаю, чего я ожидал в тот момент, – может быть, я просто устал и замёрз от долгой прогулки. Так или иначе, я подошёл к её подъезду и набрал на домофоне 71, – она жила в той же квартире, что и я когда-то, только в соседнем доме.

Раздался звонок. «Зачем я это делаю?» – подумал я и уже хотел нажать «Сброс», но в этот момент она ответила:

– Да.

– Насть, привет, это Вася.

– Привет, – ровным, без тени удивления тоном ответила она.

– Пустишь меня?

Ещё никогда в жизни я не являлся к кому-то без приглашения и не чувствовал себя столь нелепо. Тем не менее дверь открылась. Я поднялся на четвёртый этаж и вошёл в квартиру, – дверь уже была открыта.

– Какой ты, однако, красивый! – улыбнулась Настя, увидев моё лицо.

– Так получилось, – промямлил я.

– Ну, заходи.

– Я не помешал? Ничего, что без приглашения? Просто я… понимаешь…

– Понимаю, – с дружелюбной улыбкой кивнула она. – Разувайся и пойдём ужинать.

– Не мог позволить тебе не поздравить меня сегодня, – запоздало пошутил я, входя в кухню.

– Даже так? – рассмеялась она, доставая из морозилки кусок мяса. – На, приложи к синяку.

– Спасибо.

Сев напротив меня, Настя закурила.

– Не возражаешь, если я тоже возьму? – спросил я. – Мои закончились.

– Ну, глядя на твои губы, точнее на их остатки, я бы не рекомендовала тебе курить, – продолжая улыбаться, сказала она. – Но если ты хочешь утром быть похожим на негритянского боксёра, пожалуйста.

Поблагодарив её за заботу, я достал сигарету и прикурил. Клубы табачного дыма, которым мы дышали, встречались у лампы под потолком, из радиоприёмника раздавался Working class hero, а Настя в большеразмерной футболке с языком Rolling Stones, подобрав левую ногу, сидела напротив меня и смотрела с такой теплотой, что я почувствовал себя самым счастливым человеком на планете. Я забыл о женщине, которая меня родила, об Игоре, о предавших меня друзьях, об избиении, о том, что у меня болит лицо, и улыбался, утопая в синеве её глаз. С того момента, как я вошёл в её квартиру, проблемы словно перестали существовать, оставшись за пределами моей жизни, которая проходила здесь и сейчас – в этой кухне, под эту музыку, с этой девушкой.

По радио объявили, что наступило 11 часов вечера.

– Мне нужно на десять минут выйти из дома, – сказала Настя. – Продержишься здесь без меня?

Она игриво подмигнула мне, рыжая чёлка скользнула по её тонкой мраморной шее.

– Может тебе помочь? – предложил я.

– Ни в коем случае. Пока меня не будет, лучше подумай, чего бы ты хотел больше всего на свете.

– Я и так знаю, – ответил я. «Сидеть здесь, курить и слушать музыку в твоей компании», – мысленно добавил я.

– Потерпи десять минут. Я знаю, это трудно. Но ты постарайся, – она одарила меня самой обезоруживающей улыбкой. – Сдюжишь?

– Думаю, да.

Когда она вышла, я откинулся на спинку жёсткого стула и задумался: как всё прекрасно. Как много вещей могут задеть нас и выбить из колеи, хотя, в сущности, они не более чем события нашей биографии. Некоторые из них мы даже не замечаем, а другим придаём колоссальное значение. Но выбор, что считать важным, а что нет, всегда остаётся за нами. Так почему же мы всегда зацикливаемся на вещах, без которых вполне можем прожить? Почему из-за них мы упускаем то самое важное, что делает нас счастливыми? Когда ты в отчаянии, достаточно лишь взглянуть в другую сторону и увидеть, сколько прекрасного и волшебного наполняет этот мир и открыто для всякого, кто готов это увидеть.

Услышав звук ключа в замке, я вышел в коридор, чтобы встретить Настю, как она встретила меня двадцать минут назад. У неё в руках был торт и коробка со свечками.

– Не успел заскучать?

– Ни в коем случае.

Я принял из её рук торт, и мы вместе вернулись в кухню. Когда торт был украшен семнадцатью зажжёнными свечками, Настя выключила свет в кухне и спросила:

– Ты подумал, чего хочешь больше всего на свете?

«Я хочу быть с ней вместе до последнего вздоха», – подумал я и разом задул все свечи.

– С днём рождения! – услышал я в темноте её голос прямо у своего уха.

Она дотронулась рукой до моей щеки затем нежно соскользнула по шее на плечо и прижалась ко мне всем телом. Лишь через несколько секунд до меня дошло, что я целую её – Её!

Я мог бы ещё многое рассказать о том вечере, о том счастье, искрившемся в синих глазах, о том, с каким восторгом раздавался каждый удар в моём сердце, о том, как сладко разливался её голос в пространстве Вселенной, о том, как мы лишь через три часа добрались до торта и с каким варварским упоением наслаждались им, кормя друг друга, но достаточно лишь того, что этот день рождения навсегда останется лучшим днём рождения в моей жизни.

Когда я проснулся, мне долго не хотелось открывать глаза: я боялся увидеть стены своей комнаты на Светлогорском проезде и обнаружить, что всё случившееся было не более чем просто сном. Я немного повернулся на подушке и почувствовал боль в лице, дотронулся до него и нащупал сильный отёк.

Значит, меня всё-таки вчера избили! Какое счастье я испытал от осознания того, что это случилось на самом деле, ведь если это произошло, то было и всё остальное! Открыв глаза, я обнаружил себя в Настиной спальне.

Затем я почувствовал, как по моей спине волнами растекается тепло, – это она провела рукой. Мне стало стыдно оттого, что я позволил себе спать к ней спиной. В конце концов, это наша первая ночь, – я должен был заснуть, обнимая её, а вместо этого…

– Доброе утро! – эти слова, нежно слетевшие с её губ над моим ухом, моментально разбили все границы должного и присталого, отвергли представления об идеальном и переживания о том, что реальность ему не соответствует, в этих её словах все условности растворились и сделалось совершенно неважно, какой стороной я спал к ней: сейчас она – такая нежная и такая светлая – была рядом; могло ли что-то ещё иметь значение в этот момент?

Настя обладала удивительной способностью нивелировать любые переживания. Одной её улыбки было достаточно, чтобы превратить лютую стужу в сердце в солнечный майский день, любая ситуация в её присутствии превращалась в сказочное мгновение, достойное наслаждения.

Пару часов спустя, мы всё-таки нашли в себе силы встать. Она отправилась в душ, а я – варить кофе. Пока в ванной журчала вода, а в керамической турке на плите в кухне пузырилась чёрная гуща, я размышлял, что будет дальше.

Я твёрдо решил не возвращаться на Светлогорский проезд, но при этом мне некуда было пойти. Я был бы счастлив остаться здесь, однако я твёрдо решил, что не стану навязываться Насте и просить её об этом. В конце концов, с какой стати? Я и так напросился к ней в гости и остался у неё на ночь, и эта ночь стала лучшей ночью в моей жизни. Разумеется, я понимал, что после этого будет логично, если последует какое-то продолжение, однако я не решился бы заговорить с ней об этом и потому прикидывал, что буду делать. Возможно, несколько дней я перекантуюсь у дяди Гриши, возможно, и он не будет против, если я поживу у него какое-то время, но вся его жизнь ясно свидетельствовала о том, что он едва ли горит желанием впускать кого-то в неё. Потом, видимо, придётся некоторое время помотаться по впискам у друзей, хотя большинство из них живёт с родителями, за исключением Илюхи. У Илюхи, наверно, смогу пожить немного, но в любом случае нужно будет обзавестись жильём как можно скорее.

Когда Настя вышла из душа, я как раз разливал кофе в чашки. Войдя в кухню, она включила радио, наполнившее кухню аккордами гитары и голосом Марка Нофлера. Достав сигарету из пачки, Настя сделала глоток кофе и затем прикурила. Словно в такт её действиям, солист Dire Straits пропел:

 
Nicotine for breakfast just to put me right⁵.
 

Мы оба улыбнулись, я тоже закурил.

Надо было что-то сказать, чтобы молчание не было неловким, но мы оба молчали, не чувствуя никакого напряжения в воздухе, пропитанном запахом свежего кофе и сигаретным дымом. Есть люди, с которыми можно говорить часами без остановки, с которыми всегда есть, что обсудить, и невозможно исчерпать весь запас интересующих тем. Но по-настоящему ценно общество тех людей, с которыми можно долго сидеть рядом, не произнося ни слова, и при этом чувствовать себя комфортно. По-настоящему объединяют не общие темы для разговора, а общие темы для молчания. И это молчание было именно таким.

Мы смотрели друг на друга, курили и не спеша пили кофе, пока на дне чашек не осталась одна кофейная мякоть.

– У тебя есть планы на сегодня? – спросила наконец Настя.

– У меня в принципе планов нет, – честно ответил я.

– Тогда пойдём гулять: погода прекрасная, – предложила она.

Мы отправились в Нескучный сад, прогулялись по парку, вышли на набережную и пошли по ней: через Парк Горького, мимо ЦДХ, Петра и Красного Октября до Лаврушинского переулка, куда, не сговариваясь, свернули. Солнце светило ярко, было тепло, но всё же на дворе был конец марта, и мы оба преизрядно замёрзли. Чтобы согреться, зашли в Третьяковскую галерею. У нас обоих были студенческие: у меня из ШЮЖа, у Насти – из ГИТИСа, поэтому билеты я покупал со скидкой.

У меня оставалась приличная сумма денег, которую я собирался прокутить намедни и которая теперь превратилась в мой уставный капитал.

Я не стал звонить Наташе и объяснять ей что-либо: просто отключил телефон и сделал за неё аборт, об отсутствии которого она так жалела. У меня более не было матери: просто где-то на Светлогорском проезде жила женщина, которая меня родила, и нас с ней более ничто не связывало. Разумеется, дело было отнюдь не в словах, которые она неожиданно бросила несколько дней тому назад. Я сам много раз говорил людям вещи, о которых потом жалел.

Просто я устал от всего дерьма, которое непрерывно окружало меня на Светлогорском проезде: я устал от бесконечных пиздюлей Игоря, от немотивированной агрессии Наташи, от несправедливости, от необходимости ходить в душ незаметно, я устал сидеть с пустым животом или быстро съедать что-то, когда улыбалась такая возможность, я устал делать вид, что не слышу оскорблений в свой адрес, устал от ремня за тройки в дневнике, я устал держать верхнюю одежду у себя в комнате, чтобы об неё не вытирали ботинки, я устал позволять втаптывать в грязь моё достоинство, и главное, – я устал всё время бояться.

Внезапно я вспомнил тот разговор, который случился у нас с бабушкой более двенадцати лет назад, когда я порвал корону Максима Климина. Неожиданно я вспомнил, откуда я ношу свою фамилию и кем были мои предки. Я вспомнил, что я Василий Скуратов и происхожу из древнего боярского рода. Моего предка боялись три царя.

И как же так получилось, что я столько лет жил под сапогом закомплексованных ничтожеств и позволял им держать себя в страхе?

Когда мне было четыре года, я никого не боялся и чувствовал себя вправе быть свободным. Кто же отнял у меня это право? И я внезапно понял, что главным виновником моих бед был я сам.

Свобода – это святое и неотчуждаемое право каждого человека, как право на жизнь и вероисповедание. Свобода – есть естественное состояние человека, и законы, отрицающие свободу, противоречат его естественной природе.

Но чаще всего люди лишаются свободы не по закону, а по собственному дозволению. Никто не заставлял меня столько лет торчать на Светлогорском проезде. Я не был закован в цепи и не сидел в клетке, от которой у меня не было ключа. Каждый раз, выходя на улицу, я мог уйти и никогда больше не возвращаться, но каждый вечер я стремился успеть в свою тюрьму до девяти часов – чтобы не получить пиздюлей, на которые изначально никто не имел права: я сам своим бездействием и кротостью позволил Наташе и Игорю сделать из меня то, что они сделали. Я сам стал их рабом, когда не противился злу и насилию.

Но вот, неожиданно для себя, я всё понял. И в тот же момент принял решение, что ничто более не заставит меня вернуться туда, кроме желания отомстить.

Я представлял себе, как я сжигаю машину Игоря, как приятно хрустит его череп под железной трубой, как он стонет, просит пощады, и как я ссу на него, а он слишком напуган, чтобы сделать что-то в ответ. Эти мысли были одновременно мне приятны и неприятны. С одной стороны, они были воплощением торжества справедливости, а с другой, – насилие всегда было мне противно.

Но от всех этих мыслей я отвлекался, стоило мне взглянуть на Настю. Взгляд её синих глаз настолько сильно действовал, что меня переставало интересовать что-либо. Когда она была рядом, не было Светлогорского проезда, не было школы, не было Игоря и Наташи, не было одноклассников и ребят из детского дома, не было даже журфака. Когда мы были рядом, были только мы и то, что нас окружает: не было вчера, потому что оно прошло, не было завтра, потому что оно не наступило. Это было состояние вечности, лишённое границ времени и пространства. Когда я смотрел в ультрамарин её глаз, негодование, возмущение, ненависть и всё остальное было за гранью нашего существования: всем этим чувствам не было места в одной Вселенной с этим взглядом, полном счастья, гармонии и удовлетворения.

Её глаза были солнцем: ничего более светлого, тёплого и притягательного я не видел никогда в жизни. Но, в отличие от солнца, смотреть в её глаза можно было без риска для сетчатки: они согревали, но не обжигали, светились, но не слепили, притягивали, но не расплющивали.

Рядом с ней не могло быть никаких бед и потрясений. Никакие войны, революции и стихийные бедствия не повлияли бы на моё восприятие мира, потому что, если она была рядом, всё было правильно, – так, как должно быть, и невозможно, чтобы было лучше, потому что это было состоянием абсолютного счастья, лишённого сравнительной степени. Рядом с ней я был на вершине эндорфиновой эйфории, которую мне не смогли принести ни одни наркотики.

Когда мы с Ней зашли в Третьяковку, я взял Её за руку. Я не мог поверить, что мы с Ней – идём рядом, что я держу Её за руку, словно Она – моя девушка.

Левой рукой, так, чтобы Она не заметила, я ущипнул себя за ухо, – было больно. Неужели это действительно происходит со мной? – удивился я.

Неужели Настя выбрала меня своим парнем? Но ведь я не достоин того, чтобы идти, взяв Её за руку, не говоря уж о том, чтобы целовать Её и…

Если бы Природа была художником, то Настя была величайшим произведением искусства из всех когда-либо существовавших во Вселенной. Как же так вышло, что Она и я, – вспомнить, кем я был ещё вчера утром, – идём, взявшись за руки?

Я посмотрел на Неё – Она приветливо встретила мой взгляд и улыбнулась, обдав моё сердце теплотой экваториального полдня.

И тогда я сказал себе, что, кем бы я ни был раньше, теперь я стану достоин Её. Эта клятва, данная молча самому себе, немедленно потрясла меня своей амбициозностью, поскольку казалась более невозможной, чем мысль побывать на солнце.

Но, если человек когда-нибудь окажется на солнце и сможет выжить, он едва ли захочет вернуться в холодный и тёмный мир планеты, почувствовав тепло и увидев свет звезды в полной мере.

Так и я, обретя Настю, понял, что не хочу никогда быть без Неё.

Состояние человека, его достоинство и сама сущность определяются его восприятием этого мира и себя в этом мире. Не так уж важно на самом деле, какой у человека нос и какой формы у него уши. Куда важнее, какая энергетика от него исходит, а энергетика определяется его восприятием.

Восприятие человека определяет его бытие.

Почувствуй себя королём, и мир примет тебя как короля. Почувствуй себя рабом, и мир закуёт тебя в цепи. Но прежде, чем воспринимать себя кем-то в этом мире, необходимо осмыслить себя кем-то, осознанно или неосознанно. И дать себе право быть и чувствовать себя тем, кем хочешь.

В тот момент я хотел быть тем крутым парнем, который достоин Насти, Её времени, дома и сердца.

И мне было удивительно, что всем мужчинам на свете Она предпочла меня, потому-то я не чувствовал за собой права быть с Ней.

Однако, когда я поклялся стать тем, кто Её достоин, я дал себе это право на том основании, что Она дала мне его. Обычно складывается наоборот. Потому победителям достаются королевы. Львицы льнут к львам, не к агнцам. Но тогда, когда львица предпочтёт агнца, он может узнать, что и ему возможно стать львом, – если посмеет. И в этот момент я посмел.

После Третьяковки мы вернулись к Насте домой на моём любимом 62 троллейбусе. Я хотел поговорить с Ней, когда мы войдём, но у нас это не получилось…

На следующее утро я проснулся, трижды довольный тем обстоятельством, что обнимаю Её. Всё было как надо. Сквозь неплотно задёрнутые с вечера шторы в окно пробивалось яркое воскресное солнце. Нежно поцеловав Настю в шею, я отправился на кухню варить кофе, однако, уже поставив турку на плиту, передумал, выключил огонь и побежал на улицу. Я знал, где находится ближайший цветочный ларёк, – я помнил его с самого детства. Именно там я купил Насте розу – обычную алую розу, с ещё нераскрывшимся бутоном, колючую, как улыбка пираньи. Я не очень понимаю мужчин, которые дарят своим дамам гигантские букеты цветов, когда одной розой можно сказать всё, что нужно. Роза – это цветок гордый и самодостаточный. Он не нуждается в дополнении, как и дарящий его не должен быть красноречив. Именно такие мысли занимали меня, когда я шёл обратно к дому.

Тихо, чтобы не разбудить Настю, я открыл дверь в квартиру, разделся, прошёл на кухню, сварил кофе и сделал бутерброды. Сервировав поднос тарелкой с бутербродами, кофе и розой, я вернулся в спальню, поставил поднос на кровать и нежно прошептал Насте на ухо:

– Доброе утро.

Она открыла глаза: они скользнули по подносу с завтраком, задержались на розе, и затем одарили меня волной света столь яркого, что им можно было бы затмить все звёзды Вселенной.

Она улыбнулась.

В этом мире бесчисленное множество вещей, к которым я стремился раньше, стремлюсь теперь и буду стремиться впредь. Мои амбиции простираются далеко за пределы этого мира, однако ни одно из моих желаний не идёт в сравнение с той неодолимой силой, что толкала меня вызвать Её улыбку. Когда Она улыбалась, ничего в этом мире мне более не было нужно, и я не чувствовал себя счастливее: один лишь просверк света в ультрамарине Её глаз заряжал меня энергией, мощь которой способна строить и разрушать целые города.

За завтраком мы разговорились об исходе Галльской войны и Великом переселении народов, я рассказывал о том, как зарождалась британская нация… мы долго смотрели друг другу в глаза, не произнося ни слова… мы сливались друг с другом в единое целое в стремлении быть вместе как на ментальном, так и на физическом уровне… мы сидели на кухне и пили чай, я гладил её по щеке, а по радио Элис Купер заканчивал припев песни Love is a loaded gun. Я хотел сказать что-то настолько важное, что это было понятно без всяких слов; нежно поцеловав Её в губы, я посмотрел с восхищением в омут этих чарующих глаз, и тут внезапно радио вернуло нас к действительности: