Читать книгу: «Народные дьяволы и моральная паника. Создание модов и рокеров», страница 4

Глава 1
Девиантность и моральная паника

Общества подвержены периодам моральной паники. Состояние, эпизод, личность или группа людей определяются как угроза общественным ценностям и интересам; природа этого явления представляется СМИ в стилизованной и стереотипизированной манере; редакторы, епископы, политики и другие консервативно мыслящие люди воздвигают моральные баррикады; социально аккредитованные эксперты провозглашают свои диагнозы и решения; формируются новые стратегии совладания с ситуацией – или же, что происходит чаще, используются существующие; затем ситуация исчезает, отходя на задний план, либо ухудшается, становясь более видимой. Иногда предмет паники довольно новый, а иногда он существует уже давно, но внезапно оказывается в центре внимания. Порой паника проходит и забывается, оставляя следы лишь в фольклоре и коллективной памяти, но временами может иметь более серьезные и долгосрочные последствия и привести к изменениям в правовой и социальной политике или даже в представлении общества о самом себе.

Одна из наиболее распространенных со времен войны разновидностей моральной паники в Британии связана с появлением различных форм молодежной культуры (первоначально почти исключительно среди рабочего класса, но в последнее время зачастую – среднего класса или студентов), с девиантным или делинквентным поведением. В той или иной степени эти культуры ассоциировались с насилием. Тедди-бои, моды и рокеры, Ангелы ада, скинхеды и хиппи – вот примеры явлений такого рода. Параллельно разворачивались реакции на проблему наркотиков, воинственность студентов, политические демонстрации, футбольное хулиганство, различного рода вандализм, а также преступность и насилие в целом. Однако такие группы, как тедди-бои, моды и рокеры, выделялись не только в контексте конкретных событий (вроде демонстраций) или определенных неодобряемых форм поведения (вроде принятия наркотиков или насилия), но и как своеобразные социальные типы. В галерее типов, с помощью которой общество стремится показать своим членам, каких ролей им нужно избегать, а каким следовать, эти группы заняли постоянную позицию народных дьяволов: видимого напоминания о том, каким нам быть нельзя. Идентичность таких социальных типов является общественной собственностью, и именно эти группы подростков символизировали – как самим своим существованием, так и реакцией на него, – большую часть социальных изменений, которые произошли в Великобритании за последние двадцать лет.

В настоящей книге я подробно рассмотрю явление модов и рокеров, захватившее большую часть 1960-х годов, чтобы проиллюстрировать ряд наиболее характерных черт возникновения коллективных эпизодов подростковой девиантности и моральной паники, которую они порождают и на которую опираются в ходе своего развития. Моды и рокеры – одно из многих явлений, благодаря которым будут помнить Великобританию шестидесятых. Десятилетие – не просто хронологический промежуток, а период, измеряемый его ассоциацией с определенными причудами, увлечениями, стилями, модой, или – если говорить более предметно – с выраженным духом, или Kulturgeist. Одного термина, такого как «двадцатые годы», достаточно, чтобы вызвать в памяти культурный облик этого периода, и, хотя мы не так уж далеко ушли от шестидесятых, чтобы появились такие эксплицитные представления о них, историки современной культуры делают такие попытки. В «фотоальбомах» культурных типов и сцен десятилетия⁴³ моды и рокеры располагаются рядом с делом Профьюмо, Великим ограблением поезда, близнецами Крэй, бандой Ричардсонов, епископом Вулвичским, журналом Private Eye, Дэвидом Фростом, «Битлз», «Роллинг Стоунз», Карнаби-стрит, убийствами на болотах, возникновением пауэллизма и войной в Южной Родезии. В начале десятилетия термин «модернистский» попросту отсылал к стилю одежды; термин «рокер» едва ли был известен за пределами небольших групп, которые идентифицировали себя таким образом. Пять лет спустя редактор газеты назвал столкновения модов и рокеров «беспрецедентными в английской истории», а для подавления возможных массовых беспорядков, по слухам, были направлены воинские подкрепления. Сейчас, еще пять лет спустя, эти группы практически исчезли из массового сознания, оставшись в коллективной памяти лишь как народные дьяволы прошлого, с которыми можно сравнивать ужасы настоящего. В расцвете и падении модов и рокеров были все элементы, на основании которых можно говорить о народных дьяволах и моральной панике. В отличие от пятидесятых, которые породили только тедди-боев, в шестидесятые маятник стремительно раскачивался от одного народного дьявола к другому: мод, рокер, гризер, студенческий активист, наркоман, вандал, футбольный хулиган, хиппи, скинхед.

Ни моральная паника, ни социальные типы не получили должного систематического изучения в социологии. В случае моральной паники двумя наиболее релевантными аппаратами являются социология права и социальных проблем и социология коллективного поведения. Такие социологи, как Беккер⁴⁴ и Гасфилд⁴⁵, на примерах закона о налоге на марихуану и «сухого закона» соответственно, показали, как формируется общественное беспокойство в тех или иных конкретных обстоятельствах, как начинается «символический крестовый поход», как он благодаря публичности и действиям определенных заинтересованных групп приводит к появлению, по Беккеру, моральной инициативы (moral enterprise), «к созданию нового фрагмента морального каркаса общества…»⁴⁶. В другом месте Беккер использует тот же анализ для рассмотрения эволюции социальных проблем в целом⁴⁷. Область коллективного поведения представляет еще одно релевантное направление для изучения моральной паники. Имеются подробные описания случаев массовой истерии, заблуждений и паники, а также множество исследований того, как общества справляются с внезапной угрозой и хаосом, вызванными природными катастрофами.

Изучение социальных типов может также относиться к области коллективного поведения, но не столько крайних его форм, вроде бунтов или массовых скоплений, сколько, главным образом, в духе общей ориентации, заданной символическими интеракционистами наподобие Блумера и Тёрнера⁴⁸. В этом теоретическом русле эксплицитный анализ социальных типов был предоставлен Клаппом⁴⁹, но, хотя он и рассматривает, как различные типы – герой, злодей и дурак – выступают ролевыми моделями в обществе, по большей части исследователь занят классификацией различных подтипов внутри этих групп (к примеру, ренегат, паразит, растлитель как злодейские роли) и перечислением личностей, которые для американцев стали воплощением этих ролей. Он не подступается к вопросу о том, как вообще становится возможным такое типирование, а лишь стремится показать, что одобряет процессы, в ходе которых наступлению социального консенсуса способствует отождествление с героическими типами и ненависть к злодейским типам.

Основной вклад в изучение самого процесса социального типирования внес интеракционистский, или трансакционный, подход к девиантности. Акцент здесь делается на том, как общество стигматизирует нарушителей правил в качестве девиантов, принадлежащих к определенным группам, и как после этого действия человека, подвергнутого стигматизирующей типизации, интерпретируются с точки зрения назначенного ему статуса. Именно этот теоретический корпус будет нашим маяком в изучении как моральной паники, так и социальных типов.

Трансакционный подход к девиантности

Социологическое исследование преступности, делинквентности, употребления наркотиков, ментальных расстройств и других форм социально девиантного или проблемного поведения за последнее десятилетие подверглось радикальной перестройке. Она была частью того, что можно назвать скептической революцией в криминологии и социологии девиантности⁵⁰. Старая традиция была канонической в том смысле, что рассматривала понятия, с которыми работала, как авторитетные, стандартные, общепринятые, заданные и неоспоримые. Новая традиция настроена скептически: когда она видит такие термины, как «девиантный», она спрашивает «девиантный для кого?» или «девиантный по отношению к чему?»; когда ей говорят, что нечто представляет собой социальную проблему, она спрашивает «проблема для кого?»; когда определенные условия или поведение описываются как дисфункциональные, тревожащие, угрожающие или опасные, она спрашивает «кто так считает?» и «почему?». Иными словами, понятия и описания не принимаются как сами собой разумеющиеся.

Из эмпирического существования форм поведения, к которому применяется ярлык «девиантный», и того обстоятельства, что люди могут сознательно и преднамеренно принять решение быть девиантами, еще нельзя делать вывод о том, что девиантность является свойством, внутренне присущим акту, или качеством, которым обладает актор. Формулировка Беккером трансакционной природы девиантности в настоящее время столь часто цитируется дословно, что фактически приобрела канонический статус:

…[девиантность] создается обществом. Я использую это выражение не в том смысле, в каком оно обычно понимается, а именно в смысле объяснения девиантности социальной ситуацией девианта или «социальными факторами», которые толкают его к действию. Я скорее имею в виду, что социальные группы создают девиантность, вырабатывая правила, в нарушении которых состоит девиантность, а также применяя эти правила к конкретным людям и наклеивая на них ярлык аутсайдеров. С этой точки зрения девиантность – не характеристика действия, совершаемого человеком, а скорее следствие применения другими людьми правил и санкций к нарушителю. Девиант – это человек, на которого удалось наклеить соответствующий ярлык; девиантное поведение – это поведение, к которому люди применяют данный ярлык⁵¹.

Это означает, что исследователь девиантного поведения должен ставить под сомнение и не принимать за данность стигматизацию обществом или некоторыми влиятельными группами определенного поведения как девиантного или проблематического. Значение трансакционалистов состоит не только в том, что они переформулировали социологическую истину (суждение о девиантности в конечном счете соотносится с определенной группой), а в попытке прояснить последствия этого для исследований и теории. Они предположили, что в дополнение к набору поведенческих вопросов, которые общественность задает по поводу девиантности и на которые исследователь обязуется ответить (зачем они это сделали? что это за люди? как им помешать так поступать?), существует по крайней мере три дефиниционных вопроса: почему в принципе существует некое правило, нарушение которого составляет девиантность? Какие процессы и процедуры задействуются при определении индивида как девианта и при применении к нему этого правила? Каковы результаты и следствия такого применения для общества и для индивида?

Теоретики-скептики были неверно поняты: якобы они только ставили эти дефиниционные вопросы и, более того, подразумевали, что поведенческие вопросы не имеют значения. Пускай они и впрямь указывали на тупики, в которые зашли поведенческие вопросы (действительно ли мы знаем, что отличает девианта от недевианта?), им было что сказать о положительных следствиях изучения этих вопросов. Таким образом, трансакционалисты рассматривают девиантность скорее как процесс становления – движения сомнения, приверженности, отступления, вины, – нежели как обладание фиксированными чертами и характеристиками. Это верно даже для тех форм девиантности, которые обычно воспринимаются как нечто в наибольшей степени присущее самому индивиду: «Шизофрению нельзя подхватить подобно насморку»⁵², как пишет Лэнг. Смысл и интерпретация, которые девиант придает собственным действиям, рассматриваются как решающие, наряду с тем фактом, что эти действия часто схожи с социально одобряемыми формами поведения⁵³.

Трансакционная перспектива не предполагает, что невинные люди произвольно отбираются для исполнения девиантных ролей или что безобидные ситуации умышленно раздуваются до социальных проблем. Она также не подразумевает, что человек, получивший ярлык девианта, должен принять эту идентичность: быть пойманным и публично стигматизированным – важный непредвиденный фактор, который может стабилизировать девиантную траекторию и закрепить ее во времени. Большая часть работ трансакционалистов посвящена проблематическому характеру социетального ответа на девиантность и тому, как подобные ответы влияют на поведение. Эта тема может изучаться на уровне личной коммуникации (к примеру, какое влияние оказывает реплика учителя о том, что ученик «шпана, которой не место в приличной школе»?), так и на более широком социетальном уровне (к примеру, как «проблема наркотиков» на самом деле создается и формируется в результате определенных социальных и правовых мер?).

Наиболее недвусмысленная попытка понять природу и последствия социетальной реакции на девиантность содержится в трудах Лемерта⁵⁴. Он проводит важное различие, к примеру, между первичным и вторичным отклонением. Первичное отклонение – девиация, вызванная самыми разными причинами, – относится к поведению, которое, хотя и может быть обременительным для индивида, не производит символической реорганизации на уровне представлений о самом себе. Вторичное отклонение возникает, когда индивид использует свою девиантность или основанную на ней роль в качестве средства защиты, нападения или приспособления к проблемам, созданным социетальной реакцией на нее. Социетальная реакция, таким образом, понимается как «результирующая», а не «исходная» причина девиантности: девиантность становится значимой, когда субъективно трансформируется в активную роль, которая становится основой для приписывания социального статуса. Первичное отклонение не влечет серьезных последствий для социального статуса и представлений индивида о себе до тех пор, пока оно остается симптоматическим, ситуационным, рационализированным либо так или иначе «нормализованным» в качестве приемлемой и нормальной вариации.

Лемерт прекрасно осознавал, что переход от первичного ко вторичному отклонению представляет собой сложный процесс. То, по какой причине возникает социетальная реакция и какой вид она принимает, зависит от меры отклонения и его выраженности, а последствия реакции зависят от множества случайных факторов и сами по себе являются лишь одним из факторов в развитии девиантной траектории. Таким образом, связь между реакцией и включением ее индивидом в собственную идентичность отнюдь не неизбежна; ярлык «девиант», иными словами, далеко не всегда «принимается». Индивид может игнорировать или рационализировать ярлык либо только сделать вид, что он его принял. Такой тип индивидуальной последовательности, однако, составляет лишь одну из частей картины: более важны символические и непреднамеренные последствия социального контроля в целом. Девиантность в некотором смысле возникает и стабилизируется как артефакт социального контроля; вот почему Лемерт может утверждать: «…старая социология была склонна в значительной степени опираться на идею, что девиантность приводит к социальному контролю. Я пришел к выводу, что обратное представление – социальный контроль приводит к девиантности – в равной степени обоснованно и потенциально является более богатой предпосылкой для изучения девиантности в современном обществе»⁵⁵.

Настоящая книга стремится – по крайней мере отчасти – именно к тому, чтобы показать обоснованность и богатство этой предпосылки. Однако я делаю больший упор на логически предшествующей задаче – на анализе природы определенного числа реакций, а не на окончательной демонстрации их возможных последствий. Как идентифицировались, стигматизировались и контролировались моды и рокеры? Через какие стадии или процессы проходила эта реакция? Почему она принимала тот или иной вид? Чем – если вновь процитировать Лемерта – были «мифология, стигма, стереотипы, паттерны эксплуатации, урегулирования, сегрегации и методы контроля, [которые] возникают и кристаллизуются во взаимодействии между девиантами и остальным обществом»?⁵⁶

Существует множество стратегий – и некоторые из них применимы совместно – для изучения таких реакций. Можно взять выборку общественного мнения и исследовать его отношение к той или иной рассматриваемой форме девиантности. Можно записать реакции на уровне личной коммуникации: например, как люди реагируют на то, что они считают гомосексуальными ухаживаниями⁵⁷. Можно изучить работу и убеждения конкретных контролирующих органов, например, полиции и суда. Или, опираясь на все эти источники, можно составить этнографическое и историческое описание реакций на то или иное состояние или форму поведения. Это особенно подходит для форм девиантности или проблем, воспринимаемых как новые, сенсационные или в каком-то ином смысле особо опасные. Так изучались «волны преступности» в Массачусетсе XVII века⁵⁸, курение марихуаны в Америке 1930-х годов⁵⁹, феномен тедди-боев в Британии 1950-х⁶⁰ и употребление наркотиков в районе Ноттинг-Хилл в Лондоне 1960-х годов⁶¹. Все эти реакции связывались с той или иной формой моральной паники, и именно в традиции подобных исследований будут рассматриваться моды и рокеры. Но прежде чем перейти к рассмотрению этого кейса, я бы хотел обосновать, почему я уделяю столь пристальное внимание одному особенно важному носителю и производителю моральной паники, а именно массмедиа.

Девиантность и массмедиа

Решающим фактором для понимания реакции на девиантность как со стороны общественности в целом, так и со стороны агентов социального контроля, является характер получаемой информации о рассматриваемом поведении. Каждое общество обладает набором представлений о том, что вызывает девиацию (это болезнь или же сознательное извращение?), и набором образов типичных девиантов (нормальный ли это парень, сбившийся с пути, или отморозок-психопат?). Эти представления формируют линию поведения в отношении девиации. В промышленных обществах совокупность информации, на которой базируются такие представления, неизменно берется из вторых рук – поступает уже обработанной средствами массовой информации, т. е. подвергается альтернативным определениям того, что составляет «новости» и как их следует собирать и представлять. Далее информация структурируется в соответствии с различными коммерческими и политическими рамками, в которых действуют газеты, радио и телевидение.

Исследователь моральной инициативы не может не обращать особое внимание на роль СМИ в определении и формировании социальных проблем. Медиа давно уже выступают в роли агентов морального негодования: даже если они не устраивают крестовые походы или кампании по разоблачению осознанно, донесения ими определенных «фактов» бывает достаточно, чтобы вызвать беспокойство, тревогу, негодование или панику. Когда эти чувства совпадают с ощущением, что определенные ценности нуждаются в защите, возникают предпосылки для создания новых правил или определения социальной проблемы. Конечно, в итоге, возможно, и не удастся создать нечто столь радикальное, как фактически новые правила или более жесткое применение существующих. Результатом может стать некий символический процесс, который Гасфилд описывает в своей концепции «морального перехода»: меняется общественное определение девиантности⁶². В его примере проблемный пьяница превращается из «раскаивающегося» во «врага», а затем в «больного». Что-то похожее, вероятно, происходит в публичном обозначении производителей и потребителей порнографии: из изолированных, жалких – если не больных – созданий в грязных обносках они превращаются в группы безжалостных эксплуататоров, стремящихся подорвать нравственность нации.

Иногда публикации медиа оставляют после себя неясное ощущение тревоги: «с этой ситуацией нужно что-то делать», «когда это закончится?» или «так не может продолжаться вечно». Расплывчатые ощущения играют решающую роль в создании почвы для дальнейших инициатив; Янг показал, как в случае с наркотиками медиа играют на нормативных беспокойствах общества и, проталкивая определенные моральные директивы во вселенную дискурса, внезапно и драматично создают социальную проблему⁶³. Этот потенциал сознательно эксплуатируется теми, кого Беккер называет «блюстителями морали» (moral entrepreneurs), в попытках завоевать общественную поддержку СМИ, по сути, уделяют много внимания девиантности: их занимают сенсационные преступления, скандалы, причудливые события и странные происшествия. Также очень часто в их поле зрения оказываются драматические столкновения между девиантностью и борьбой с преступностью – в розыске и поимке преступника, в судебных процессах и исполнении наказаний. Как отмечает Эриксон, «значительную часть того, что мы называем "новостями", составляют сообщения о девиантном поведении и его последствиях»⁶⁴. Это делается отнюдь не только для развлечения и удовлетворения психологической потребности в самоотождествлении или же в наказании другого. Подобные «новости», как утверждали Эриксон и другие, служат главным источником информации о нормативных контурах общества. Они информируют нас о правильном и неправильном, о границах, которые не следует переходить, и о формах, которые может принять дьявол. Галерея народных типов – героев и святых, равно как дураков, злодеев и дьяволов – становится достоянием общества не только в устной традиции и на уровне личной коммуникации, но и перед гораздо более широкой аудиторией, и с гораздо большими драматическими ресурсами.

Большая часть этого исследования будет посвящена пониманию роли массмедиа в создании моральной паники и народных дьяволов. Вероятно, полезным связующим звеном между этими двумя понятиями – которое к тому же ставит во главу угла СМИ, – является процесс амплификации девиации, описанный Уилкинсом⁶⁵. В этой попытке понять, как социетальная реакция в действительности может усилить, а не снизить или удержать степень отклонения, ключевой переменной выступает природа информации об отклонении. Как я уже отмечал ранее, эта информация не поступает из первых рук, а, как правило, обрабатывается в такой форме, что соответствующие действие или действующие лица изображаются в высшей степени стереотипным образом. Мы реагируем на эпизод, скажем, сексуальной девиантности, употребления наркотиков или насилия с точки зрения наших сведений об этом конкретном классе явлений (насколько они типичны), нашего уровня толерантности к этому типу поведения и нашего непосредственного опыта – который в сегрегированном городском сообществе зачастую равен нулю. Уилкинс описывает – в предельно механистических выражениях, почерпнутых из кибернетической теории, – типичную цепь реакции, которая может иметь место в данный момент: ее развитие подобно спирали или снежному кому.

Первоначальный акт девиантности, или нормативное разнообразие (к примеру, в одежде), определяется как достойный внимания и наказывается. Девиант или группа девиантов отделяются или изолируются, что приводит к их отчуждению от конвенционального общества. Они воспринимают себя как более девиантных, группируются с теми, кто находится в схожем положении, что приводит к еще большей девиантности и подвергает группу дальнейшим карательным санкциям и другим принудительным действиям со стороны конформистов – система работает по кругу. В этой модели не предполагается, что должна произойти амплификация – как нет и автоматического перехода от первичного к вторичному отклонению или к присвоению девиантных ярлыков, о чем говорилось ранее. Система или актор могут реагировать и реагируют в совершенно противоположных направлениях. Обращает на себя внимание лишь набор последовательных типизаций: при условиях X за А будут следовать Al, A2 и т. д. Все эти связи необходимо объяснить – чего не делает Уилкинс – с точки зрения других обобщений. К примеру, более вероятно, что если девиантная группа уязвима и ее действия хорошо заметны, то она будет вынуждена черпать свою идентичность из других источников – более мощных в структурном и идеологическом отношении групп. Такие обобщения и попытка указать различные специализированные модусы амплификации или альтернативы этому процессу были сформулированы Янгом на примере употребления наркотиков⁶⁶. Я намерен использовать здесь эту модель просто как один из практичных способов концептуализировать цепочку «социальный контроль ведет к девиации». Она вызывает доверие, так как в ней делается акцент на переменную «информация о девиантности» и ее зависимость от массмедиа.