Читать книгу: «Веснадцать», страница 3

«Осень роняет листы с пюпитра, осень не хочет играть концерты…»

 
Осень роняет листы с пюпитра, осень не хочет играть концерты. Осень устала светиться в титрах, титры – от фильма – ну, пять процентов. Осени шарфик бы потеплее, горло больное, да кто ей свяжет. Снова подарят букеты лилий, серых, расхристанных и увядших. Как же там модно… а,
в знак респекта. Плохо, забота когда забыта. Осень думает: жизни вектор падает в петроэлектросбыты, в пыльный ковер – не судьба прибраться, в чашки, немытые две недели. Осень шепчет сквозь зубы: братцы, остоебенели. Надоели. Все ваши лилии из-под палки, даже улыбка – и то душевней, ей – в отвратительной коммуналке запах удавку кладет на шею. Ей тут для вас распевать синицей, листья разбрасывать истеричкой – может быть, счастье ей и приснится где-то на проводе электрички. Каждый оптиковолоконный кабель важнее осенних песен. Осень плачется на балконы каждый-прекаждый рабочий месяц.
 
 
Всем бы смотреть про влюбленных всяких, или двойное смертоубийство, подозреваемых там – десятки, и в главной роли – опять Клинт Иствуд. Все дружно пялятся в мониторы, а с бутербродом вкусней, вообще-то. Осень танцующей Айседорой что-то показывает: все тщетно. Осень бросается афоризмом – это как мертвым уже припарки. Осень садится Киану Ривзом с булкой на лавочку в старом парке, где даже птицы не ночевали, солнце запуталось в паутине.
 
 
Если вернусь с разочарованьем, знаю теперь я, куда идти мне.
 

«Ковбойская шляпа. В зубах – сигарета…»

 
Ковбойская шляпа. В зубах – сигарета,
я дамским парфюмом пропах.
Ты хочешь рубашкой моей быть согретой
и тающей
на губах.
Тебе лет тринадцать… И я тебя старше
на жизнь, или может, на две.
Ты вечно краснеешь от свадебных маршей,
и роза ветров –
в голове.
Мне льстит, если палец к губам подношу я,
и ты обращаешься в слух.
Ты просишь Любовь, как собаку большую,
но я к этим просьбочкам глух.
Конечно же, мы поцелуемся в полночь,
споем о любви в унисон –
а после ты с первым будильником вспомнишь,
что это был сказочный сон.
Ты – черное ухо у белого Бима,
твой мир по краям опалён…
…Мне нравится быть невзаимно любимым –
Я сам невзаимно влюблён!..
 

Тамбурный бог

 
Я делаю черный пиар ООО «Макдак»,
рифмуя гамбургер с тамбуром, где курю.
Не надо мне строить глазки, таксист-мудак,
мне, в женственном теле пещерному дикарю;
Поэту не нужен секс, как он нужен вам,
мужчина под сороковник или полтос.
Не практикую. Не до того. Жива.
Не знаешь, о чем разговаривать? Досвидос.
Ты знаешь, я хочу сочинить язык
такой, чтобы без жестов, без глаз, без слов…
Я даже чуть-чуть подгрызла его азы:
Бог говорил со мной, и меня трясло.
И только представь, я даже вела конспект
жиллетовским лезвием, где началась ладонь.
В общем, я хоть в Парламент смогу успеть,
если не стану рифмующей мир балдой.
Я бы лежала в красном полусухом,
томно снимаясь для экстра-страниц в Maxim.
Но я убиваю себя и тебя стихом,
а значит, опять нет денежек на такси.
Мне бы мог спеть хит года «Така, як тi»
какой-нибудь романтический Вакарчук,
но я не люблю влюбленных в меня, етить,
и никаких цветов от них не хочу.
Если я – безо всякого wanderlust,
в мире акульего бизнеса ни бум-бум,
женщине, у которой я родилась,
Господи, слышишь…. рядом… кого-нибудь.
Чтоб, если я допью свой кагор до дна,
с нею осталась такая, как я – точь-в-точь.
Чтоб никогда не скучала она одна –
у нее самая непутевая в мире дочь.
Хочется небо высветлить хоть на треть,
небо ее глаз. Вымыть колокола.
Закрой мне глаза. Я не могу смотреть
на слезы господни
по той стороне
стекла.
 

«Я говорил: моя дорогая леди…»

 
Я говорил: моя дорогая леди,
тебя на этом свете мне нет родней.
Ты говорила: Встретимся Летом… В Лете
лежат слова, поблескивая на дне.
Зима сменила платья, сманила счастье
и подмешала льдинок в горячий чай.
«Привет, любимый» стало обычным
«Здрасти»,
пожалованным с нищенского плеча.
В итоге мне пришлось не собой казаться,
у дочери бизнес-босса прося руки.
Потом смотреть у стены окружного ЗАГСа
чудесный фильм про твой поцелуй с другим.
Я был один и пил без тебя рассветы,
они отдавали горькой приставкой «не».
Мои любовные письма достались ветру,
а ветер в квартире сердца достался мне.
Жена ушла к другому, кто побогаче,
но что мне этот пятый размер груди,
когда я сижу и пью свой закат на даче
и знаю, знаю, что не ждет меня впереди.
 
 
И я молился Яхве, Аллаху, Будде:
мол, дай надежду…
– Нет её, идиот!
Мне страшно, что после нас никого не будет.
Мне страшно, что за чертой нас никто
не ждет.
 

Маме

 
И какие бы годы в стекла дождем ни стукнули,
ты всегда – одного и того же
со мною
возраста.
Я тебе обещаю, мы съездим еще в Памуккале
и на Кошке-горе измажемся
сладким хворостом.
Мы в мегаполисе крепко спим
и проснемся бодрыми
в одном из аэропортов
палящей
Турции.
Нас в загорелый выкрасит жаркое солнце
Бодрума.
Я расцвету тебе мальвою
и настурцией.
Тебе всегда
рентгеном-взглядом
меня просвечивать,
а мне дарить тебе внуков
и небо с просинью.
Люблю тебя.
Тебе во мне продолжаться вечно ведь!
На акварелях богов –
совершенно Осенью.
Мне посвящать тебе
радости-слезы-сборники,
искореняя домашнее
нерадение.
И в этом, по счету неважно котором вторнике
я тебя поздравляю
с Эпохою
Возрождения…
 

«И когда-нибудь выбор падёт на одну из планид…»

 
И когда-нибудь выбор падёт на одну из планид:
нараспашку сердца либо приступы изолофобий.
А меня беспокоит тот факт, что толстовка полнит,
а не выбор какой-то. Но знаешь, я б выбрала обе.
Иногда лучше быть с кем попало, как паллиатив,
вопреки рубаям в инкрустированном альманахе.
Поперечному встречному вскрикнуть: давай полетим
в стратосферу, не то я пополню плеяды монахинь!
Пусть не синяя птица, но галочка, паспортный штамп,
зеленеющим следом на брачном бракованном пальце…
…Что страшней: от тактильного голода сваи шатать
или с чуждым тебе на твоей простыне просыпаться?
Может, лучше, когда одиночество – главный звонарь
колокольни внутри, механизм музыкальных шкатулок?
А лилово светящийся под правым глазом фонарь
поцелуев роднее, которых норд-остами сдуло…
Что же выгодней мне: докрасна раскалиться горшком
от любви, распирающей пламенем клетку грудную,
обойти параллели и меридианы пешком
за любимым своим, позабыв даже маму родную?
Или, может, белее каррарского мрамора быть
в тихой келье, где книги желтеют от света лампады?
И носить вечный траур по участи Божьей рабы,
а не гнаться за Солнцем? Икарам приходится падать…
На охоту за свежей любовью бежать со всех ног
или сбегать в продмаг за дешевым
любовным консервом?
Я останусь на месте, плетя свой терновый венок
из рифмованных строчек, смотря неотрывно на север…
 

«Тысяча девятьсот сумасшедший год…»

 
Тысяча девятьсот сумасшедший год
выплюнул в мир меня на потеху людям,
они, вылезая из серебристых Шкод,
шапочным дружбанам говорят «люблю тя»
и носят моднявые сумки «Lui Viton»,
за пятихатку купленные на рынке.
Я извиняюсь, но глянцевый моветон
глохнет в наружу рвущемся львином рыке.
Все эти шуры-муры и хи-хи-хи
числятся обязаловкой высшей лиги.
Хочется обратить этот мир в стихи –
самую человечную из религий.
Смотрят на кошельки и на паспорта,
в душу плюя с двухтысячелетним стажем.
Я бы молчала в тряпочку, господа,
если бы этот мир был немного старше.
Чтобы купить себе дорогой IPhone,
здесь продадут и брата, и даже почку,
а я тут ору юродивой в микрофон,
пытаясь отбеливать черное в одиночку.
Ищу тебя, потерянный мой камрад,
кем бы ты ни был – Одином ли, Аствацем,
Яхве, Ганешей или Амоном-Ра,
где мне и как с тобою состыковаться?
Мне показалось, ты прячешься за углом
в каждом свежевозлюбленном мной мужчине,
найденной в плеере каверной группе «ГЛОМ!»,
новой подруге, приобретенном чине,
мятой купюре в заднем кармане брюк,
солнцем в клишейном небе Аустерлица,
в тамбуре каждого поезда, где курю,
но ты почему-то вечно меняешь лица.
Мне тут одной не справиться, mon ami,
и лучше бы мне за это вообще не браться.
Пожалуйста, посподручней кого найми
и вот еще… прости мое панибратство,
но мне не под силу этот концертный зал
заставить поверить в то, что любовь – бесценна.
В общем, Господь, что бы ты ни сказал,
я объявляю твой выход
на эту сцену.
 

«Наступает день…»

 
Наступает день,
которого ты так боялся и не хотел.
Ты перепробовал сотни горячих тел,
и забыл, как целоваться на заднем ряду
кинотеатра, видя затылочную гряду,
а сам фильм – закадровым отблеском в темноте.
Наступает день, когда под ногами – своя земля,
и тебе решать, кем ее населять,
только ты победителем вышел из всех охот,
до миллиметра просчитан любой исход.
с губ уже не срывается даже «блять».
Наступает день, и ты пресытился дулами амбразур,
и своими руками, приручающими гюрзу,
всеми кухнями мира и дорогим бухлом,
ты по горло сыт этим обесценившимся барахлом.
Ты так устал,
что не вытираешь слезу.
Наступает день, и ты уходишь пешком в Тибет,
где никто не сумеет отдать ничего тебе,
никаких сердец, долгов и отцовских фирм.
О тебе снимают документальный фильм
без твоего участия,
судачат о замечаниях в первом классе,
а ты сидишь на Кайласе,
трогаешь небо
и думаешь: «Здравствуй,
Счастье»
 

«Я очень страшное поняла тут…»

 
Я очень страшное поняла тут: вся жизнь равняется слову «жди». Ты ждешь, пока остывает латте, ты ждешь, пока не пройдут дожди, пока не выставят за экзамен, пока родители не придут, пока не выищешь ты глазами любимый абрис в седьмом ряду, пока мобильник не загорится таким, таким долгожданным «да». Неважно, сколько тебе – хоть тридцать, ты ждешь чего-то, кого – всегда. Я буду ждать твоего приезда так, как подарков не ждут уже, ты сам – подарок, ты сам – фиеста в несуществующем этаже. Я буду ждать тебя – может, годы, а может, правильнее – года? так, как у моря не ждут погоды, так, как с победой не ждут солдат. Секунда – день, а неделя – месяц, полковник ждет от тебя письма, прими, как данность, меня, не смейся – заожидаюсь тебя весьма. Неважно, с кем ты, неважно, где ты, кого целуешь по вечерам, ты будь, прошу, потеплей одетым и будь сегодня, как был вчера. Я жду тебя, как не ждет зарплату до денег ушлая молодежь!
Я очень страшное поняла тут:
ты точно так же меня
не ждешь.
 

«Пожалуйста, продолжай меня…»

 
Пожалуйста, продолжай меня,
как конспект –
своим медицинским почерком
неразборчивым,
кардиограммной лентой длиной в проспект.
Помнишь, ты поднял меня
у обочины?
В какой-то из жизней
я точно была – тетрадь,
начатая с красной строки за здравие.
Меня решили на листики разодрать,
по-школьному наслаждаясь своим
бесправием.
Ты можешь меня оставить
в своем столе –
практически нетронутой, непродолженной,
какой-нибудь дурацкой, неподытоженной.
Ты знаешь, а тетради
живут сто лет…
Пиши во мне
быстро, как в наладоннике –
хореи, амфибрахии, ямбы, дольники,
гостайны, телефонные номера
и возвращайся снова, как бумеранг.
Я никуда не денусь, лежащей в ящике.
Пожалуйста. Продолжай меня
в настоящее,
теряясь в моих суждениях
и мирах…
 

«Камеру сердца даёшь на съём…»

 
Камеру сердца даёшь на съём –
крест превратился в плюс.
И я по горло стою в своём
море по имени
Блюз.
 
 
Скажи, вдвоем бесконечны мы,
как мебиусовский лист.
Недолюбовь во время чумы.
Аспириновый Принц
и Лис.
 
 
Там Роза ждет тебя под стеклом,
планета срезает круг…
Но знаю я, что тебе не влом
стоять на моем
ветру.
 
 
И твой выстреливающий зонт –
пушечный залп холостой,
собой дырявящий горизонт,
сегодня еще пустой.
 
 
Перрон – практически эшафот. Советуешь не смотреть,
как поездовый большой живот съедает тебя на треть.
 
 
Я взглядом стрелки переведу – острые, как кинжал
на турецком базаре в седьмом ряду;
как будто не уезжал.
 
 
Твой поезд курит, как паровоз. Тонет вокзал в слезах.
 
 
Да будет Питер –
страной Оз
в карих твоих глазах.
 

«В каждом трамвайном хаме…»

 
В каждом трамвайном хаме
есть сердце.
Оно гниёт.
Я буду тебе стихами,
в отличие от Неё.
Как аспирин для стебля
диковинного цветка.
Викторианской мебелью,
прославленной на века,
обставлю наш дом, который
из желтого кирпича.
Поставь на закачку в торрент
меня.
Пей имбирный чай.
Расхристывай цветоложа.
Разбрызгивай ДНК –
все показания – ложны,
а красная нить – тонка,
но вяжет нас пуповиной.
Пей Каберне Совиньон.
Я буду твоей половиной,
в отличие от Неё.
Кашляю. Пью прополис,
рисую карандашом.
Скоро ты вскочишь в поезд.
И будет
всё
хорошо.
Пусть меня переедет Хаммер,
если любовь – враньё.
Спаси же меня стихами –
так, как спасал
её.
 

«Господи, мне бы только обратно – отроком…»

 
Господи, мне бы только обратно – отроком,
вернуть 17 кадров моей весны,
а те, что мне еще попадутся под руку,
вырастут зубками мудрости из десны.
Чтобы он звонил мне как можно чаще и –
улыбаться, улыбаться, как Гуинплен,
чтобы сердце тахикардическое, стучащее
поднимало меня с колен.
 
 
Господи, сделай так, чтобы в нашей повести
ничего не закончилось к мартобрю.
Я не знаю, с кем он там едет в поезде,
просто он не курит, а я курю.
Когда он приедет, я ему так и выпалю:
«меня зовут * * *Лиза* * * я не хочу ничего решать,
я хочу с тобой целоваться и пить Блэк Триполи
на брудершафт».
 
 
Господи, ну пожалуйста, тресни меня тяжёлым чем,
чтобы страх смерти перевесил страх быть одной,
дай мне место в сердце для каждой Сволочи,
как животным в ковчеге когда-то Ной.
До него меня грязно-плотно мацали,
подпевали хором: «тадам, тадам».
Пусть он будет мне – выход, реанимация,
если не он – никого тогда.
 
 
Господи, не хочу совершеннолетия,
я хочу называться – совершенноВесна.
Хватит уже стегать восьмихвостой плетью.
Я больше люблю пряники,
тебе ли не знать?
 

«Сигналы SOS не услышать с берега…»

 
Сигналы SOS не услышать с берега
твоих морей.
И не открыла я тебе Америку,
ты мне – дверей.
Я для тебя её реминисценция,
как ярлычок.
И в сердце лопнет градусник по Цельсию –
так горячо…
Оно как Солнце, и чернеющими пятнами
затемнено.
Быть третьими, четвертыми и пятыми
равно быть мной.
И я прекрасно видела зелеными
глазами вас.
Вы показались в пух и прах влюбленными.
Разбитых ваз
полно на всех моих к тебе дороженьках.
Я – ноги в кровь,
все наверстать желая, что непрожито!
Не в глаз, а в бровь
ты метишь электронными курсорами
заместо стрел.
Вас лишь воспламеняли ссорами
на том костре,
в котором не гореть мне, не раскручивать
земную ось.
Когда я демонстрирую, что круче я,
ты смотришь сквозь
на эти губы, да глаза зеленые –
они нужней.
Я вместо губ твоих пью молоко топленое –
оно важней.
Всех Дон-Кихотов перемалывает мельница
в своей груди.
«…и это вряд ли уже изменится».
Три.
Два.
Один.
 

«Ну, привет…»

 
Ну, привет.
Если помнишь меня еще ты:
с изрисованною шпаргалочками рукой,
без макияжа. По скромным моим подсчетам,
ты единственный, кто помнит меня такой.
 
 
Ты был первым,
меня окрестившим сказкой.
И смотрел в мое не раскрашенное лицо.
Я носила тогда
старую водолазку,
конский хвост и невидимое кольцо.
 
 
Сколько лет прошло
за спинами тихой сапой?
Пробежало, как переменный ток?
Ты всегда появляешься более чем внезапно –
тот, кто выдумал нас,
в писательстве знает толк.
 
 
Я ношу кольцо –
Садовое –
на мизинце.
И верчу любой его станцией как хочу.
Только разве могут преобразиться
эмбрионы когда-то забытых чувств?
 
 
Мы крутые теперь.
Обсуждаем ядерный выброс,
предпочитая темному пиву морс.
Ну, а ты ни при чем.
Ты, наверное, просто вырос,
перейдя из раздела сказок к журналам Forbes.
 

Злое

 
Ты будешь висеть на плакате,
я буду висеть в петле.
 
 
Не выгорит afterparty.
Оставь сигарету
тлеть
 
 
вывернутым
конфоркам.
 
 
Пусть будет
огонь и дым.
 
 
Федерико Гарсиа Лорка
был убит
молодым.
 
 
Езжайте в Сантьяго-де-Куба,
там хорошо
вдвоем.
 
 
Там самые тонкие губы
увеличивают
объем.
 
 
Плевать на металлоискатель,
возьми с собой
пистолет.
 
 
Ты будешь лежать в плацкарте,
я буду лежать
в земле.
 

Команданте

 
Твой Команданте все раздарил и уехал к морю,
сидит и курит свою изгрызенную сигару.
Волк-одиночка?
Японский хикикомори?
Да ты и сам найти синонимов смог бы пару.
 
 
И здесь не то чтобы всем браслеты, а мне вериги,
не то чтоб всем золотые горы,
а мне два гроша.
Молчать с тобою дороже всяких гортанных криков,
не-мой хороший.
 
 
С тобой бы ехать туда, где паспорт, билет и виза –
не важный нынче аксессуар, а бумажный мусор.
Голосовать перелетным стаям.
Читать лав-изы,
качать на плеер полифонических новых музык
 
 
от исполнителей Шума Волн
и Морского Ветра.
Я там была, и сама с собою вела беседы,
с собою чокаясь субтропических фруктов цедрой,
и было круто. И было сладко. Тебе всё это
 
 
я бы спела не хуже, чем Данте для Беатриче,
но по канону мне
присуждены роли Данте.
Ты не дари мне букетов роз
и духов от Ricci.
Я буду вечно
твоим несбывшимся Команданте.
 

С чего бы?

 
Если ты – кольцо, то оно – в огне, значит – буду тигр:
видно, быстро я вырастаю из неопасных игр.
Если я – кольцо, не рожден еще безымянный перст,
чтоб его носить, не умеючи обходиться без.
Если мы – кольцо, то такое, что не составит круг:
навидалась я этих новых мод на витринах рук.
Так с чего бы вдруг?
 

«Мы плохо учили прошедшего времени правила…»

 
Мы плохо учили прошедшего времени правила,
хотя выпускались оба с дипломами красными.
Дорога назад меня и тебя за край вела
на три неизведанных буквы
в далёко «прекрасное».
Попробуй списать, с зарубки на сердце – шпаргалочки
контрольную по прошедшему и настоящему.
Довольствуйся тройкой, поставленной только для галочки.
Ошибки мои
вчера показали по ящику.
 
 
Такой черно-белой «Радуге» старой.
Помехами.
А где-то за окнами выли сирены полиции,
гоняясь за голубями и неумехами.
Остались, как были –
бездействующими лицами.
 
 
В пьесе, которая не разойдется билетами,
первополосной статьей театральных журнальчиков…
Содрав до крови
свои ноги твоими штиблетами,
я добралась до звезды
через тернии мальчиков.
 
 
Мой больше уже не хороший, давай по-хорошему
тетради о прошлом зароем вот тут, под березками.
Дороги заполнятся легшими замертво кошками,
упившимися до отвала
мышиными
слезками…
 

«Мой корабль машет белым флагом в твоем порту…»

 
Мой корабль машет белым флагом в твоем порту,
хочет сдаться на милость, милостыню не просит.
Я кручу штурвал, как чупа-чупс во рту,
как заправский моряк, себе продымивший проседь.
Ты просил сочинить письмо про житьё-бытьё?
Я макаю перо в перерезанное запястье
и пишу тебе: заканчивается питьё,
потому что вчера побывали у черта в пасти,
где вода к полудню становится кипятком.
Капитанская бескозырка висит на юкке.
По песку там передвигаются лишь бегом.
Мы с тобой, видать, отдыхаем на разном юге.
Море мне доверяет секреты, один помог –
например, проехать меж Харибдой и Сциллой.
Так, тряхнуло раз, и китель слегка промок.
И не шли голубей для писем: на них бациллы.
Бог раскручивает юлою земную ось:
у меня девять баллов, у тебя – на столе ризотто.
Я приехала в крайний раз, повидаться вскользь,
прочитай, когда я скроюсь за горизонтом.
У меня по жилам градусницкая ртуть
от того, что вокруг одни дураки и дуры.
В первом классе я, помню, склеила паспарту,
а сегодня он треснул по швам от литературы,
той, что тебе все недосуг прочесть…
Потому что сложил ты руки, да нос повесил.
Капитан, никому пока не отдавший честь,
отправляется к новым портам, городам и весям.
 

«Я все еще помню…»

 
Я все еще помню
твои лохматые,
твой черный в чашке с отбитым краем,
твои разбросанные измятые
по всей берлоге.
My candles are crying
for you. Гашу по тебе вторую,
по фотографиям мышкой клацая,
тебя немного себе ворую
по чуть надтреснутой декламации.
В твой твердокаменный пирс портовый
мой океан
разобьется
брызгами.
Мои с накрашенными в бордовый
скучают так по твоим
обгрызанным,
и по лохматым, и по измятым,
что упорядочить западло.
Да будет чай для тебя – с мятой
и бездорожье твое светло.
Мои разбиты напропалую
войска, и конные стали
пешими.
Нет, не люблю тебя.
Не целую.
Тебя довылюбить
не успевшая.
 

«За улыбки…»

 
За улыбки,
Человек,
спасибо,
что не тают снегом прошлогодним.
Как поют… «Плацебо» ли? «Пласибо»?
Every me and every you* * *, негодник.
С кем бы мы ни перецеловались,
с кем бы под будильник ни проснулись –
это все такая, к черту, малость,
в точке перекрестка
наших улиц.
Прожигая небеса из ситца
сигаретой с ароматом мая,
я ношу тебя железным сердцем
под одеждой,
на ночь не снимая.
Это не про нас писал Замятин.
Нету «Нас»,
Есть Я.
И Ты.
И Ветер
между нами,
и следы от вмятин
на машине, дремлющей в кювете.
Мы стоим над пропастью
и смотрим,
как руины красятся рассветом.
Что за этим тридевятым морем –
нам еще лишь предстоит
разведать…
Мы – как черный чай с лимонной долькой,
крепкий, потому что стали старше.
Человек,
нас связывает столько,
что забыть подробности –
не страшно.
 

Аствацатуризация

На край ночи

 
Вперед, за Луи-Фердинандом Селином,
в окрестный спешить магазин.
Мой путь будет труден, мой путь будет длинен,
но сплетни баб Люд и теть Зин,
а также косметика от Орифлэйма,
что пудрит мозги вместо щек,
остоебенели. Хочется слэма, и амаретто еще
с каким-нибудь умным очкастым преподом,
затраханным студентотой,
себе возомнившей на парах свободу.
 
 
Хочется, знаешь, простой
беседы, растекшейся по Иггдрасилю
мыслью, чье имя – экспромт,
вместо рассказов, что мы не просили,
как по Думской шатается сброд,
что за VIP-места отсосать у охраны
без инсинуаций готов.
А я на могилу разрушенных храмов
бросаю букеты цветов.
 
 
Грущу, улыбаясь на тридцать два зуба,
гранитом науки слегка
покоцанных… Выбежать ночью в грозу бы,
Мне жизнь на размер велика.
Читать бы взахлеб вам верлибры под кленом,
от критики млеть втихаря…
Назло всем ветрам и взаимно влюбленным
быть мной, честно Вам говоря…
цветаевски-львино,
ахматовски-пряно
была я, и есть, и гряду.
 
 
Скажите мне прямо…
Скажите мне прямо, где встретимся мы:
я приду.
 
 
Прошу вас, возьмите меня на край ночи!
Замылен зашторенный взгляд,
мой институт – как подвыпивший отчим
с Хугартеном, будь он треклят.
Мужчина быть должен почти небожитель,
не с пивом в руке, а с мечом.
В глазах я прочту, Вы словами скажите,
а я буду ждать, за плечом
у Бога нависнув проржавевшей тучей,
читая его дневники…
 
 
Меня ничему эта жизнь не научит,
и руки, как ветки, тонки,
не смогут без временных заключений
в объятия, будто в тюрьму.
Но Вы не прописывайте лечений
безумию
моему!
 
 
Назначьте мне встречу за чашечкой кофе
от инфраструктуры вдали:
ведь только в антракте и только в плей-оффе
решаются судьбы Земли.
Вы старше на жизнь, этажерки трактатов,
на сотни целованных губ…
Я, верно, кажусь Вам немного поддатой,
в квадрат возводящей и в куб
хронику первых своих впечатлений,
слепых, как рождённый щенок,
 
 
Из всех совершенных в миру преступлений
нам будет оно
прощено.