Опасный возраст

– Добрый вечер всем. Спасибо, что пришли. Я думаю, что Саша оценил бы. Не знаю, что надо сказать в такой ситуации, просто стараюсь говорить искренне. Это большая утрата для нас.

И он сделал паузу. Я не сводил с него глаз.

– Мы все любили Сашу.

Это было уже слишком. Я как наяву видел тот день в туалете, когда он со своими придурками держал его в кольце.

– Он был отличным, хотя немного странным парнем. – Голос Кирилла звучал нервно и неестественно. – Но мы все знали, что на самом деле он – хороший человек. И то… что с ним произошло… – это шок и потрясение для всей школы, особенно для нашего класса, ведь мы все очень дружны.

– Да неужели?

Все обернулись и уставились на меня. Свечи отражались в их глазах, и они казались пустыми и выжженными. Я не сводил взора с Кирилла.

– Ты называешь это дружным классом? – Слова уже сами отскакивали от губ, а внутри что-то закипало.

– В чем проблема? – ледяным тоном осведомился Кирилл. – Дай договорить.

Краем глаза я заметил любопытную физиономию Яна, который следил за мной как за тикающей бомбой. Я не раз замечал на его лице подобное выражение: у него ко мне словно был какой-то особенный интерес.

– Класс, в котором все гнобят друг друга, – дружный? Гонишь всякую чушь, как будто «Оскара» тебе дают. А на самом деле сейчас используешь мертвого одноклассника для поднятия своей репутации.

– Да пошел ты! – раздалось со всех сторон, но мне было все равно.

– Ничего, что ты у меня в гостях? – спросил Кирилл. – Если не нравится – вали. Тебя позвали из вежливости.

– Разве не твои дружки регулярно сталкивали Сашу с лестницы? – невозмутимо продолжал я, глядя ему в глаза. – А кто швырялся в него презервативами, наполненными водой?

– Это был не я! – возмутился Кирилл.

– Какая разница? Кто его оскорблял по поводу и без? И проходу не давал ни в туалете, ни в столовой? Дружный класс. Да, конечно.

Меня уже несло. Хотелось припомнить все, что было, выставить каждому счет. В конце концов, это же поминки.

Пара друзей Кирилла нарисовалась рядом со мной. Я хорошо знал их – их вообще все знали, они были в футбольной команде, а заодно молотили кого ни попадя.

– Пошли выйдем, – сказал один из них мне на ухо.

– Сам выйди, – огрызнулся я.

Ян тут же вклинился между нами, демонстрируя удивительную способность передвигаться в пространстве без звука.

– Так, без мордобоя, – предупредил он, а затем перевел на меня светлые глаза. – Серый, ты с дуба рухнул? Что ты докапываешься? Огурчик пожуй.

Я отправился к двери. Да, глупая затея с самого начала, я же знал, что не выдержу и все скажу им. За мной слышались тяжелые шаги, которые не приглушал даже ковер. Эти верзилы шли за мной. Спиной я чувствовал взгляды всех, кто смотрел мне вслед.

Выйдя на улицу, я наконец обернулся.

– Что прете?

– Тебя, по-моему, плохо воспитывают, – сказал один из них.

– Да пошел ты.

– Что ты сказал?

– Я сказал: отвянь! – гаркнул я.

Они смотрели на меня с легким недоверием, я же был готов к любому повороту событий. Драка? Отлично. Мне казалось, что по венам течет жидкая лава. В тот момент я ненавидел их всех, и если никто из них меня не ударит, сам наброшусь. Надо было уходить.

На крыльцо вышел кто-то еще. Я уже почти не различал звуков и образов.

– С этим Сергеем надо осторожнее. Я слышал, он в шестом классе кому-то челюсть сломал.

– Да, его же исключить хотели. Псих какой-то…

Они ринулись на меня одновременно, и я молниеносно пригнулся.

Когда дело доходило до драки, я превращался в другого человека. У меня не было мыслей, я становился сгустком безумной силы, которая хотела уничтожать и при этом быть уничтоженной самой.

Появлялась странная интуиция. Я всегда знал, когда увернуться, а когда, наоборот, врезать изо всех сил. Они были крупнее меня раза в два. Но мне удалось их столкнуть, навешать каждому по лицу, еще и по почкам добавить. Были моменты, когда мне казалось, что я способен убить, и потом это назовут действием в состоянии аффекта.

Но они заслужили.

Тут один из них резво обернулся и врезал мне по скуле. Но кулак скользнул почему-то по лбу. Кажется, на его пальце было кольцо или что-то еще металлическое.

Бровь была рассечена мгновенно.

Глаз начало заливать чем-то теплым.

– Прекратите! А ну оттащите их!

Ян, Кирилл и еще пара парней. Я никого не мог узнать.

Я и себя не узнавал.

– Надо ментов звать.

Наконец кто-то меня схватил и сжал изо всех сил по бокам. Я пытался вырваться, но внутри меня уже что-то угасало.

Вдруг проступили холод улицы и запах снега. Изо рта валил пар. Я был здесь.

– Ну и псих…

– Намордник бы на такого надеть…

– Больной!

– Вообще больной…

– Урод! Иди сюда, мы не закончили…

Передо мной возникло лицо Яна, который с недоумением воззрился на меня и поинтересовался:

– Серый, где тормоза у тебя?

Почему-то в ответ захотелось улыбнуться, что я и сделал. Ян отшатнулся: видно, это было жутко.

– Захотел справедливость восстановить? – вопросил снова он. – Дурак ты, Серый.

Ох, Ян. Он был одним из немногих, кто понимал всю извращенность этого мероприятия, но с удовольствием принимал в нем участие.

Руки, державшие меня, медленно разжались. Я отряхнулся и поправил куртку. Кровь уже затекла за шиворот. Рядом с Яном вылупился Кирилл, который со злостью таращился на меня с минуту, а затем рявкнул:

– Доволен, что все испортил?

Последнее, что я сделал, – это быстро и точно дал ему под глаз и побрел куда-то в ночь. За мной никто уже не стал гнаться. Все столпились вокруг согнувшегося Кирилла, и я слышал, что они собираются звонить в милицию.

Да ради бога. Телефонный номер 02.

Все это было неважно.

Я не думал о справедливости в тот момент, я вообще очень плохо себе представляю, что это такое. Битва за Сашу? Как комично и жалко. Иногда я очень плохо понимал, что пытался доказать и зачем.

8

Не помню, сколько часов провел, блуждая по темным переулкам. Бровь саднила, но потом я забыл про нее, потому что вокруг стоял острый холод, и внутри тоже все сковало морозом. Это была обычная реакция после драки: я становился словно неживым.

Перед глазами плыли причудливые полосы света, изредка попадались люди, которые, завидев мое лицо, тут же отшатывались и стремились пройти мимо как можно быстрее. Я пришел в себя окончательно спустя несколько часов бесплодных скитаний.

Надо было идти домой.

Ноги несли меня на автомате, и я думал о том, что сейчас меня может ждать. На часы не хотел смотреть намеренно. И так знал, что уже очень поздно.

Во дворе дома я безотчетно поднял взгляд на свои окна. Они горели тревожным неспящим светом, и меня кольнули слабые угрызения совести. Я всегда чувствовал, что должен вести себя иначе по отношению к матери, но мне никогда не хватало силы воли. Или я недостаточно того хотел…

Когда я появился на пороге, она была как пушечное ядро, а глаза казались такими темными, что зрачки сливались с радужкой. Взгляд задержался на брови, а затем она втолкнула меня и быстро захлопнула дверь. В меня ударила ее ледяная ярость.

– Где ты был?!

– Не помню. Просто ходил.

– Уже два часа ночи! Два! Я должна быть на работе к восьми и из-за тебя уже вообще не усну! Ты не понимаешь, как мне тяжело работать без сна! Что с тобой было?!

Я присел на пол в прихожей и прислонился спиной к стене. Глаза закрылись, но я продолжал слушать. Она говорила, спрашивала и, не слушая ответа, снова что-то кричала мне в лицо.

– Ты же знаешь про вечер памяти? – Я слегка приподнял веки.

– Знаю! И что ты там натворил, я тоже знаю! Вставай сейчас же, надо заняться твоей бровью.

Я нехотя приподнялся.

– Все в порядке…

– Ее надо зашить.

– Ты это будешь делать сама?

Вместо слов она просто надела куртку и выволокла меня обратно в подъезд. Я еле шел. Уже не было никакого желания сопротивляться. Она быстро поймала такси, впихнула меня в салон, а сама села на переднее сиденье. Всю дорогу мы молчали. Таксист, пожилой дядька с флегматичными усами, косился то на меня в крови, то на нее, источающую обжигающее молчание. В итоге мы приехали в больницу неподалеку от дома. Я ее хорошо знал. Все мои драки в итоге заканчивались тут, где мне пересчитывали ребра и зубы.

Дежурный врач в травмпункте был свободен и занялся моей бровью. Не обошлось без тупых шуточек вроде «жить будет». Иногда от злости и скверного чувства юмора я думал, что было бы забавно помереть сразу же после таких слов. Но после самоубийства Саши шутить про смерть стало вообще несмешно.

Бровь надо было зашить. Там располосовали почти до виска.

– Заявление подавать будете? – равнодушно осведомился доктор, занимаясь моей раной.

– Нет, – хором ответили мы с мамой.

Он лишь зевнул и стал зашивать. Я ничего не чувствовал. Скорее всего, из-за наркоза. Но и кончиков пальцев я тоже не ощущал. Напала страшная апатия.

Через час мы уехали домой на очередном случайном такси. И все началось по новой. Мама рывком сдернула с меня куртку и засунула ее в шкаф, который заколыхался от того, с какой силой она закрыла дверцу.

– И о чем ты только думал?! – Мышцы ее лица казались неподвижными, но в глазах и голосе плескалась ярость с какой-то плохо скрываемой обидой.

– Я говорил тебе.

– И что с того?

Она гремела посудой на кухне, делая нам обоим чай.

Я безучастно следил за ее резкими движениями, слушая, как она громыхала чайником, а чашки жалобно стукались друг о друга. Лоб начинал оживать и ныть. Я не боялся физической боли. С ней можно сладить, если отключиться. Иногда, как бы странно это ни звучало, я мог покидать свое тело. Я отправлял себя куда-то глубоко внутрь, в самое безопасное место на земле, которое находилось во мне. Там было спокойно и хранилось все самое настоящее, искреннее. То, что нужно спрятать, прежде чем это уничтожат другие.

Но сейчас приходилось быть здесь. Я слегка поморщился от всего происходящего. Ее лицо тоже дрогнуло.

– Тебя кто-то заставлял идти туда и бить морду кому ни попадя?!

Возникла пауза, во время которой я почувствовал, что сейчас уже можно высказать и мою точку зрения.

– Они же издевались над ним. Ни во что не ставили. И тут этот парад лицемерия! Каждый считает своим долгом уронить скупую слезу. Всем-то он дорог. Знаешь, что хуже всего? Притворство. Уважение после смерти. А при жизни они с ним как с дерьмом обращались. Повесился, так сразу заслужил вечер памяти!

– С чего ты взял? Может, они были искренними.

– Ты их не знаешь.

– Я работаю с отцом Яна. Мне кажется, они все обычные ребята, это ты весь утыкан колючками, тебе нужно возразить каждому встречному. Ты совершенно не умеешь общаться с людьми.

– Почему ты всегда защищаешь тех, на чьей стороне правила приличия? Как можно так зависеть от чужого мнения?

– И когда уже твой подростковый возраст кончится?! – с раздражением воскликнула она.

Чай был разлит по чашкам, но к нему никто не притронулся.

Над глазом все болело, и я чувствовал себя измученным как никогда. Меня вдруг охватило отчаяние, которое возникло во мне в тот момент, когда я покинул квартиру Саши в день его самоубийства. Оно рассекало все нервы и спрашивало меня страшным, бесполым голосом: «А что если ничего не выйдет?».

Что если я никогда не смогу выбраться из своей бесконечной меланхолии, комы длиною в несколько пустых тревожных лет?

Что если день, когда все изменится, никогда не наступит?

Раньше я говорил себе: надо просто перетерпеть этот дурацкий период, и потом будет легче. Мне казалось, что с возрастом я стану счастливее. Я был слишком стар для своих лет. У меня не получалось веселиться, и легче было быть серьезным, чем беззаботным.

Потому что у меня были заботы.

Но теперь опять появилось ощущение, что я совсем заплутал, что все координаты, которые я сам себе выстроил, сбились и я что-то делаю неправильно. Все глубже ухожу в лабиринт самокопания и все меньше чувствую мир и других людей.

А если я никогда не вернусь?

И самое безопасное место, которое где-то в моей душе, на самом деле – тюрьма?

– Все дети как дети… А ты вечно дерешься, оскорбляешь учителей, учишь всех жить… Почему бы не быть как все? Просто живи и радуйся, – приглушенно звучало вокруг меня.

– А ты радуешься?

Судя по ее лицу и такому же сосредоточенному на себе и своих переживаниях образу жизни, она не следовала этому простому кредо.

– И почему ты постоянно все спихиваешь на мой возраст?

Я мрачно разглядывал ее со своего места. Устало подняв на меня абсолютно черные глаза, она бросила:

– Потому что раньше ты таким не был. В детстве ты был совсем другим: ласковым, сговорчивым… А сейчас испортился. То ли эта школа, то ли еще что…

Я невольно усмехнулся и поинтересовался:

– В детстве? И когда же это?

– В пять лет, например, мы с тобой жили душа в душу.

Я не выдержал и расхохотался.

– В пять лет? Мам, ты еще вспомни, что я в утробе делал! И ты думаешь, что я тогда был настоящим, да? А ты не думала, что тогда я был маленьким и ничего не знал? Ты не думала, что настоящий я сейчас? И легче сказать, что я испортился, чем принимать меня таким, какой я есть!

– Не ори, я тоже могу орать! Ты ни о ком, кроме себя, не думаешь! Я иду спать. Может, получится хоть пару часов.

Она стремительно выскочила из кухни, но задержалась на пороге. Пораженно взглянув на меня, мама вопросила:

– И в кого ты такой пошел?

– В тебя, – лишь ответил я и тоже ушел к себе.

9

Эту историю как-то замяли. Я почему-то думал, вызовут полицию или родители Кирилла придут к нам и начнут требовать какую-нибудь компенсацию. Возможно, даже попытаются пристроить меня в колонию для несовершеннолетних. Но, как ни странно, дальше этого сборища история не пошла. Кто-то из них, конечно, позвонил моей матери еще тогда, иначе как бы она узнала.

И все пошло как обычно, за исключением того, что я нажил себе несколько страшных врагов. Их ненависть чувствовалась кожей. Уже переступив порог школы, я увидел этих громил из футбольной команды, а потом наткнулся и на подбитый глаз Кирилла. Остальные таращились на меня с затаенным недружелюбием и старались обходить стороной. Похоже, все стали считать меня психом. Но я знал, что значит их молчание.

Все счеты будут сведены в итоге между собой. Так работал наш мир.

Один только Ян спокойно и довольно поприветствовал меня, выполняя свою традиционную роль почтового голубя. Ему очень шло быть информатором, к тому же это давало определенную свободу действий. Он мог общаться с кем угодно, быть в курсе всех новостей, и одновременно никто не думал его бортануть. Как если бы он выполнял естественные для него функции. Но я всегда знал, кем был Ян на самом деле. У него не было никаких принципов, он просто искал выгоду.

– Ну ты даешь, – тихо присвистнул он.

Мы столкнулись в туалете. Я мыл руки, а он стоял у окна и, как обычно, разглядывал меня с этим выражением особого интереса на лице. Недоуменно покосившись на его долговязую фигуру, я задался про себя вопросом: что ему постоянно нужно от меня?

– Ты – странный человек, Сергей. Не дурак. Совсем не дурак. Но ведешь себя как изгой. Между прочим, до недавнего времени ты имел все шансы заобщаться с нормальными людьми.

– Тебе что-то нужно?

– Посмотри на себя, – вкрадчиво продолжил Ян, и я невольно перевел взгляд на свое отражение. – Ты вроде постоянно тыкаешь нам, что внешний вид для нас – все. Атрибутика, мол, понты… Такой тонкий, блин, анализ. А сам… ты сам разве не стараешься подчеркнуть этим свою… индивидуальность?

На меня глядел бледный парень с парой крупных ссадин на лице, зашитой бровью и обветренными губами. Глаза были матовыми и непроницаемыми, а из-за впалых скул я казался голодным и злым.

– Носишь только черное, ходишь с подчеркнутой резкостью. Твой плеер забит адским металлом, и, спорим, ты хочешь себе татуху с черепом. Ты и так пугаешь людей. Если мы выглядим как понторезы, то ты – как конченый дебил. Тебе только осталось приклеить на лоб перечеркнутый знак «Стоп!».

Я повернулся и равнодушно оглядел Яна с головы до ног. Он был высоким, тощим, с торчащими кривоватыми ушами. Очень плохая, жирная кожа, она блестела даже в темноте. Рыжеватый ежик он пытался уложить в какое-то подобие прически, но выглядел как большинство парней в нашей школе, злоупотребляющих гелем для волос.

– Почему ты постоянно на меня смотришь? – спросил я. – Я замечаю твое внимание ко мне везде. Тебе хочется поговорить со мной.

– И что с того? Я люблю общаться с разными людьми, – не понял он.

– Но тебе нравится говорить со мной. Потому что ты чувствуешь во мне равного по интеллекту.

По его лицу пробежала молния растерянности, но Ян быстро вернул себе свой привычный саркастичный вид.

– Ну я же сказал, что ты не дурак. Эй, Серый, я хочу помочь тебе, правда. Я вижу, что ты мог бы быть другим. Не как Саша.

Его имя прозвучало как скрытый намек.

– Я с собой как-нибудь сживусь, спасибо.

– Подожди.

Я замер. Полуденный свет плескался на белом кафеле, и от этого в туалете все словно переливалось.

– Это правда, что все говорят?

– Что именно? – Терпение уже кончалось, но Ян словно не замечал моего раздражения.

– Что несколько лет назад тебя чуть не исключили? Что ты парня одного чуть до смерти не забил?

Я скользнул по нему равнодушным взглядом, а Ян выглядел даже слегка взволнованным: рот был приоткрыт, а в глазах что-то сверкало.

– Отвали от меня, Ян.

10

Когда мне было двенадцать, я действительно очень сильно избил одного знакомого. Тогда вещи воспринимались острее и любой поступок казался фатальным. Я жил в мире необратимых явлений, где все случалось раз и навсегда.

Мне никогда не хотелось причинять людям боль. Но в критические моменты я чувствовал необходимость врезать. Мне казалось, что удар по морде – это самое емкое объяснение, когда слова кончаются.

Это была дурацкая история о предательстве. Для меня многое значат отношения с другими людьми, если они все-таки задерживаются в моей жизни. Потому что их всегда мало.

С тем парнем, мне казалось, нам удалось подружиться. У нас были общие интересы, еще что-то…

Как ни странно, то, что тогда причинило мне большую боль, с годами размылось настолько, что уже невозможно было вспомнить истинную причину разлада.

Помню только, что он рассказывал всем подряд то, что я доверил ему: мои мечты и страхи. В двенадцать лет любая откровенность с другими людьми вдруг обретает оттенок интимности. Поэтому доверие является высшей ценностью.

Он посмеивался над моей чрезмерной серьезностью и говорил, что я маньяк. Сейчас это кажется мне комичным. Но тогда истинный вес слов преувеличивался, все казалось больше и страшнее.

И мы, разумеется, подрались. Помню привкус белого снега на губах, а также голубое небо, в котором дрожали грани хрусталя. Мириады бликов на снегу, день чистого волшебства и диссонирующий с этим эпизод недетской драки. Мы остервенело колошматили друг друга руками и ногами, а другие улюлюкали и делали ставки.

На самом деле все вранье, что я избил этого придурка до полусмерти. Мы наваляли друг другу в равной степени, просто он поскользнулся и упал головой на бордюр, который под слоем снега было сложно различить, и потерял сознание. Он остался жив, просто перевелся из нашей школы по каким-то своим причинам. Но людская память – такая вещь, которая никогда не выпускает из себя воспоминание, не подкорректировав его в чью-то пользу. Иногда это происходит непроизвольно, а порой – умышленно.

Так за мной закрепилась репутация страшного изверга, чья жертва якобы перевелась из-за меня. Но меня мало волновали пересуды. Просто с тех пор друзей у меня не было. Все, кто общался со мной, стали держать дистанцию. Потом мы перешли в старшую школу, и все подзабылось. Приток новых впечатлений вытеснил этот эпизод из коллективной памяти. До недавнего времени.

Мне было нечего сказать Яну.

Никому из них.

Пусть лучше я останусь зверем и отщепенцем, но это лучше, чем общаться с «нормальными» людьми.

Каждый, кто с ними сближался, в итоге становился таким же.

11

Близился Новый год, и везде сверкали елки, шары; виднелись олени и колокольчики. Раньше это завораживало. Я чувствовал в этом времени особенное волшебство, не присущее больше ни одному другому сезону. В снеге и этих праздничных символах таилось что-то сказочное.

Но в этом году я окончательно разуверился в чудесах. Олени уже не помогали.

С того дня, как я увидел мертвого Сашу, я погрузился в странную кому. Не чувствовал себя ни живым, ни мертвым и не понимал, как мне из этого выбраться. На заднем плане покачивался его труп, намекая на какую-то изнаночную сторону происходящего. Мы будто оба остались там, в реальности его квартиры. Он не выпускал меня, я не выходил.

Я стал курить по две пачки в день, понимая, что завожу себя в тупик. Мать уже давно подозревала это, но старательно делала вид, что не чувствует прокуренного духа, который появлялся в квартире раньше меня. Однажды она все-таки наткнулась на пачку сигарет, но лишь поморщилась и сказала: «Делай что хочешь».

Я начал курить в тринадцать лет, как и большинство подростков, – от нечего делать. Заодно отметил, что курение – средство социализации. Закурить, чтобы стать своим. Стрельнуть сигарету и стать вдруг ближе: объединенные одной дурной привычкой. Как только вы прикуриваете от одной зажигалки, вы можете заговорить.

Но дело было не в этом. Курение приравнивается к искушенности, а количество выкуренных сигарет сходит за отсутствующий жизненный опыт. Хотя, по сути, это абсолютно бесполезный процесс. Вдыхать и выдыхать дым не дает ничего, кроме закопченных легких. Значит, здесь какой-то другой смысл.

…Очень хорошо помню, что была осень: острый мороз, отсутствие снега. Желтые листья над головой и хмурое небо. Ну и я – унылый школьник, слоняющийся по дворам в одиночестве. Тогда у меня впервые появилось желание отрастить крылья и свалить отсюда к чертовой матери. Я ощущал тесноту, хотя вокруг меня была лишь пустота.

Одновременно у меня появилось и другое, не такое явное, желание – его я осознал много позже. Острая потребность облечь в слова все, что меня окружает. Я всегда понимал суть: это было какое-то интуитивное чувство формы и содержания, но познание ее происходило почти как ощупывание вслепую. Я наконец-то хотел дать всему, что чувствую, вижу и понимаю, имя и извлечь тем самым на свет.

Отсюда поперла моя честность.

Отсюда пошли драки.

Я просто хотел, чтобы вещи называли своими именами.

Но все названия вдруг оказались ложными.

Тогда я погрузил себя в вакуум и заткнул уши музыкой, чтобы не жить в мире неверных имен…

На самом деле на тот момент я был не более чем двенадцатилетним мальчиком, с ужасом обнаружившим в себе еще какой-то внутренний мир, который совершенно не считался с правилами внешнего. Оставалось только начать курить и стать конченым аутсайдером. Шатание по улицам было сродни паломничеству, а курение превратилось чуть ли не в таинство: так я с собой общался.

Сигареты стали средством самопознания.

12

Тридцать первого декабря мама позвала пару своих друзей, что обещало немного унылый вечер в окружении мисок с едой и шампанским в полночь. Некоторое время я уговаривал себя отсидеться в своей комнате. Это было моим эквивалентом «отпраздновать вместе».

Но последнюю неделю я безвылазно провел дома и понял, что если еще и эту ночь проторчу в окружении компьютера, кота и унылых стен, то спячу.

Временами у меня в голове что-то взбухало и стучала сотня молотков. Или же это был всего лишь мой пульс.

Надо исчезнуть из дома. В идеале мне нужен был человек, с которым я мог бы поговорить о чем-нибудь. Быть может, рассказать, как у меня дела, или же, наоборот, послушать его.

Но такого человека не существовало.

Исподтишка начало закрадываться подозрение, что все-таки мать права. Я дичаю. Одиночество хорошо до тех пор, пока оно не начинает вас уродовать.

Поэтому часов в девять я сказал, что иду к друзьям.

– Дай мне их телефон, – крикнула вдогонку она.

В гостиной уже сидели ее гости и о чем-то переговаривались под мигание экрана. Меня проводили с легким интересом, кто-то на заднем плане произнес избитую фразу про то, как я вырос.

Я все равно их не помнил.

Дверь захлопнулась за мной в тот момент, когда мама поднялась, чтобы догнать и выпытать какую-нибудь информацию о моих несуществующих друзьях. Стремглав я слетел с лестницы и выбежал из подъезда. Вокруг расцвел колкий мороз, и я глубоко вдохнул.

Глаза болели от непрерывного сидения за компьютером, и заснеженный двор показался мне чуть ли не скриншотом с монитора. Потерев их, я медленно побрел вперед. Через пару минут понял, что не так уж и холодно. Везде переливались огни, а машины вытянулись в длинную гирлянду. Опять пробки.

На свой страх и риск я сунулся в ближайший супермаркет. Потому что на самом деле люблю такие магазины. Как ни странно, в окружении товаров и миллионов наименований я расслаблялся. Мог часами шататься меж рядами, разглядывая все подряд: от ароматических свечек до разновидностей сыров.

В супермаркетах существует иллюзия выбора. В абстрактном смысле это были поиски свободы, которая представала в виде йогуртов, подгузников и бутылок с пивом.

Так, посмеиваясь над собственными серьезными размышлениями и обезумевшими от праздника людьми, я дошел до винно-водочного отдела. В этом городе никто не требовал паспорт, достаточно было иметь хмурое небритое лицо. А в магазинчиках на окраинах водку и сигареты могли продать даже десятилетнему.

Но, вместо того чтобы напиться, я решил, что лучше пойду на дамбу. Мне не хотелось потом спьяну расшибиться на льду, хотя суицидники считают, что сочетание алого на белом смотрится выигрышно.

Так что я взял пару бутылок лимонада, какие-то крекеры и отправился в конец длинной очереди. Кишка из людей двигалась как в замедленной съемке, но торопиться было некуда. Надо пережить эту ночь, а потом… потом я что-нибудь придумаю.

На дамбу я добрался как раз к двенадцати. Я сел посередине, на мое любимое место, откуда открывался широкий обзор на весь город. Почему-то потеплело, и вдруг повеяло весной.

Невольно я вспомнил голубое небо, сливающееся с синим ледяным озером. То лето было хорошим. Хотя я не хотел это признавать.

Затем взгляд упал на мой невинный набор продуктов. Оказывается, я взял тот же лимонад, что мы пили с Сашей в последний день на озере. Бутылки утопали в песке, и это выглядело здорово. Я вскрыл горлышко и сделал глоток.

В этот момент небо разорвало от мириад искрящихся бликов. Салюты выстреливали со всех концов города. И в таком гнусном месте всем хотелось праздника. Даже мне, сидящему в одиночестве над городом с бутылкой лимонада и пачкой печенья.

Я чувствовал, что невольно в груди поднимается желание. Под искры и взмывающие в небо дорожки света я загадал: «Хочу, чтобы произошло что-то хорошее».

В тот момент мне не стоило быть одному, но и одиночество чувствовалось как-то правильно. Если бы Саша был жив, я вытащил бы его сюда, и мы смотрели бы на салют вместе. Но он умер, не дождавшись Нового года. Весь этот месяц я носил в себе образ его тела, качающегося на люстре, и чувство глубокого непонимания по отношению ко всему.

В тот момент под гром салютов я мысленно пожелал ему, где бы он ни был, счастливого Нового года.