Читать книгу: «Святая грешница. Возрождение», страница 3

Подождала ещё немного.

Как тихо! Наверное, уже спит…

– Благодарю тебя, Господи! Прошу, сделай так, чтобы он больше не приходил. Никогда!

Почему же она не чувствовала облегчения? Что-то продолжало тревожить, не отпускало, мешая поверить в то, что её муки, наконец, закончились.

– Господь милосердный, прости мне такие недостойные мысли! ― спохватилась она, вспомнив, что её собственный покой вовсе не означает покоя в доме.

Усадьба давно погрузилась в глубокий сон, который не могли нарушить даже привычные ночные звуки: ни лай собак, ни редкий крик болотной выпи или уханье совы, вылетевшей на охоту. А Анриетте всё не спалось. Непонятное беспокойство не покидало её, заставляя ворочаться в постели.

Внезапно полночную тишину разорвал леденящий душу нескончаемый вопль.

В ответ в надрывном лае зашлись собаки.

Анриетта резко подхватилась и села на постели, прислушиваясь.

Истошный крик перешёл в захлёбывающийся вой, в котором не было ничего человеческого.

Девушка оцепенела от страха. По спине поползла холодная струйка пота. Она почувствовала даже, как зашевелились волосы у неё на голове. …

Но жуткий вой оборвался так же внезапно, как и начался. Через несколько минут стих и лай собак. Больше ни единый звук не нарушал безмолвия ночи.

Первым порывом Анриетты было ― бежать… Бежать туда, в непроглядную черноту ночи, чтобы немедля узнать, что же это такое было. Бежать, бежать, бежать… только бы избавиться от мучительной неизвестности, от сковавшего её ледяного ужаса. Но сил не было даже с постели подняться. Только сердце продолжало бешено колотиться.

Быть может, страх узнать правду оказался сильнее страха неведения?..

Теперь-то уж Анриетта окончательно лишилась сна. Полночи она так и просидела, съёжившись под одеялом, уставившись широко открытыми глазами в темноту.

Под утро по ставням забарабанил дождь.

Мерное постукивание капель убаюкивало. Мрак за окном уже стал рассеиваться, когда ей удалось ненадолго забыться зыбким тревожным сном…

Проснулась она, разбуженная привычными звуками пробуждающегося дома, чувствуя себя совершенно разбитой: её знобило, глаза будто песком запорошило… О еде даже думать не хотелось! Но, не смея нарушить заведённый порядок, тем более, сейчас, когда её муж снова впал в неистовство, Анриетта заставила себя спуститься к завтраку.

Привыкнув большей частью обходиться без горничной, она быстро оделась, кое-как привела в порядок волосы и шагнула в полутёмную галерею верхнего этажа, куда выходили двери их с мужем покоев. Здесь же находилось ещё несколько комнат, пустовавших с тех самых пор, как барон потерял свою первую семью.

Галерея с двух сторон опоясывала большой зал, который был центром всего дома. Это просторное помещение с голыми каменными стенами и закопчёнными пламенем факелов деревянными стропилами служило им трапезной. Здесь, возле жаркого очага, они коротали долгие зимние вечера. Конечно, ни своими размерами, ни скромной обстановкой это помещение не могло соперничать с грандиозным пиршественным залом в сгоревшем родовом замке барона! Но в прежние, более счастливые времена тут тоже, бывало, шумели пиры, на которые съезжалось немало гостей со всей округи. Правда, было это задолго до того, как здесь появилась Анриетта.

Перегнувшись через перила, молодая женщина заглянула вниз ― на месте ли муж? Он не любил, когда она задерживалась, а ей сейчас меньше всего хотелось бы вызвать его раздражение.

К счастью, барона ещё не было. Только помощница кухарки, обычно прислуживавшая господам за трапезой, сновала из кухни в зал и обратно, накрывая на стол.

Вздохнув с облегчением, Анриетта спустилась вниз. Служанка, рослая девушка с открытым простоватым лицом и крупными мужскими руками, увидев хозяйку, сделала неуклюжий реверанс и снова скрылась в кухне.

В ясные дни солнце заглядывало в зал сквозь узкие прорези окон, рассекая полумрак полосками света, в которых причудливой дымкой клубились пылинки. Это было главное помещение в доме, в котором окна имели остекление из небольших пластинок мутноватого стекла ― достаточно дорогое по тем временам удовольствие. Но сегодня дождливым осенним утром скудный свет с трудом пробивался сквозь стекла, по которым струились слёзы дождя, отчего большой зал выглядел унылым и неприветливым. Только пламя в огромном очаге немного оживляло мрачноватое помещение.

Анриетта зябко поёжилась и протянула руки к огню. Пламя приятно согревало, жар покусывал щёки. Когда-то, когда здесь за столом собиралось по нескольку десятков гостей, в этом очаге зажаривали целого кабана. Развешанной вокруг очага объёмной медной посудой давно уже никто не пользовался. Но барон требовал регулярно её чистить. Котлы и сковороды были отполированы до блеска, словно ждали, что в доме вот-вот появятся гости, вновь зазвучат песни и смех. Однако массивный дубовый стол, за которым свободно могли разместиться человек тридцать, теперь редко накрывали больше, чем на две персоны.

Служанка поставила на стол корзинку, накрытую салфеткой, и доложила хозяйке, что всё готово.

Потянуло ароматом свежеиспечённого хлеба. Анриетта внезапно почувствовала, что голодна. С удовольствием отломила бы сейчас румяную хрустящую корочку. Но не успела она подумать об этом, как с галереи донёсся шум. На лестнице показалась высокая фигура, закутанная, как обычно, в тёплый плащ. Ступеньки заскрипели под тяжёлыми шагами барона.

Велев служанке подавать, молодая баронесса поспешила поприветствовать мужа.

Когда барон, покряхтывая, устроился в кресле с высокой резной спинкой во главе стола, Анриетта, стараясь производить как можно меньше шума, заняла своё место на противоположном его торце. Она то и дело бросала украдкой взгляд на мужа, пытаясь угадать его настроение. Однако барон не выказывал ни малейших признаков вчерашнего раздражения. Скорее даже наоборот, выглядел на редкость умиротворённым.

Анриетта была озадачена: обычно, разошедшись, её супруг подолгу не мог успокоиться, срывая злость на любом, кто попадал под руку, ― вспомнить, хотя бы их последнюю поездку в Аррас! Но вчерашнее происшествие, похоже, не слишком огорчило его. Всё-таки пожар! Могла ведь сгореть вся конюшня и, не приведи Господь, вместе с лошадьми! Тем более, что в своё время именно пожар стал началом целой череды бед, подкосивших его. Но, нет! Ни слова о вчерашних волнениях…

Приступая к третьему блюду, барон, как ни в чём не бывало, завёл разговор о хозяйственных делах.

«Странно! Это так не похоже на него… Страшно подумать, что только экзекуции и боль, причиняемая другим, приводят его в столь благостное расположение духа!» ― от этой мысли стало ещё горше.

Служанка принесла в горшочке аппетитно благоухающий паштет. Но Анриетте окончательно расхотелось есть.

Улучив подходящий момент, когда барон, насытившись, с довольным видом откинулся на спинку стула, она решилась, наконец, задать вопрос, всё это время не дававший ей покоя: что за крики испугали её поздней ночью?

Как оказалось, барон крепко спал и ничего такого не слышал.

Анриетта даже не успела высказать своё удивление. Её отвлекло досадное недоразумение: служанка, наливая в кубок хозяйки воду, чуть подкислённую вином, умудрилась пролить её на стол. Немного красноватой жидкости попало и на платье Анриетты.

Какая досада! Взглянув с укоризной на неловкую девицу, она уже хотела отчитать её, но та подняла на хозяйку такой испуганный взгляд, что молодая баронесса осеклась: не хватало ещё, чтобы барон наказал и эту бедняжку!

К счастью, её муж ничего не заметил. Он сидел достаточно далеко, к тому же, его внимание в это время привлёк очаг, который стал, по его мнению, слишком дымить. Хотя, готовясь к зиме, все дымоходы старательно прочистили, Анриетта поспешила заверить, что сегодня же велит почистить его заново.

После завтрака барон покинул обеденный зал, чтобы самолично обойти дворовые службы. Анриетта же направилась на кухню отдать распоряжения насчёт обеда, а заодно узнать, где Эльза, чтобы поручить ей заняться дымоходом.

Она уже взялась рукой за кольцо кухонной двери, собираясь войти, но тут до её слуха донеслись возбуждённые голоса кухарки Полетты и девушки, только что прислуживавшей за столом.

Служанка плакала.

Движимая естественным любопытством, молодая хозяйка прислушалась. Прерываемый всхлипываниями одной и горестными вздохами другой, разговор шёл о вчерашнем происшествии. То, что услышала Анриетта, буквально пригвоздило её к месту. Оказывается, после экзекуции хозяин велел отрезать конюху язык, «чтобы неповадно было с девками болтать». А тут ещё «эта чертовка» Эльза женщины явно не жаловали суровую экономку!, явившись с утра пораньше на кухню, заявила, что это ― всем в назидание, чтобы не забывали о своих обязанностях. А потом отправилась на конюшню лично проверить, не отдал ли бедняга за ночь богу душу.

– Ведьма бесчувственная! ― подвела итог кухарка.

Анриетта прислонилась к дверному косяку, не в силах двинуться с места. Во рту появился омерзительный металлический привкус. Слабость сковала тело.

Теперь понятно, что за крик она слышала ночью!

Добравшись на ватных ногах до своей комнаты, молодая женщина рухнула на колени перед стоявшей в нише деревянной статуэткой Пречистой Девы.

– Ну, почему?! Почему?! Какая чудовищная, неоправданная жестокость! Яви милосердие своё, Заступница, защити нас, научи, как смягчить его сердце! Да разве ж его смягчишь? Он безумен! Прости меня, Господи, мне следует уважать своего мужа, я же его боюсь ― страшно даже представить, на что он способен!..

С первых дней жизни страх был знаком Анриетте лучше любого другого чувства, данного человеку Богом. И хотя сейчас они жили в период относительного затишья, всё вокруг напоминало о тех недавних временах, когда окрестные деревни пылали в пожаре войны, этой ужасной нескончаемой войны между французами, бургундцами и англичанами, войны, которую потомки назовут Столетней. Тогда ещё никто не знал, что несколько спокойных лет ― лишь временная передышка, что впереди ― новые слёзы, боль и страх.

Сто лет непрерывного страха!

Люди ловили каждый короткий миг между накатывавшимися волнами войны, чтобы восстановить свои хозяйства, снова и снова пытаясь выжить.

Но даже эти дни шаткого мира захлёбывались болью, слезами, насилием и жестокостью. Страх стал неизбежным спутником жизни. То и дело кто-нибудь приносил известие об очередном нападении шайки грабителей, которые, как шакалы, рыскали по деревням, растаскивая и сметая на своём пути то, что не успела унести война. Ложась спать, люди молились, чтобы ночь не принесла непрошеных гостей.

Не меньший ужас внушала «чёрная смерть» ― вездесущая чума. Неизменная спутница войны, она вползала в дома тихо и незаметно, но опустошала почище войны и мародёров.

Даже Церковь, главная опора и убежище страждущих, не давала вожделенного утешения. Служители Божьи не скупились на мрачные краски, живописуя картины грядущего уже в ближайшее время Страшного Суда и ужасы ожидающих грешников адских мук. И без того запуганным людям без устали твердили, что война и чума ― это кара за их грехи.

В страхе озираясь по сторонам, люди шептались об очередном процессе инквизиции, зловещая неумолимая тень которой распростёрлась над Божьим миром. Беспредельная власть инквизиторов, данная им самим Господом Иисусом во всяком случае, так утверждала Церковь!, священна! Ведь инквизиция борется с врагами веры, с приспешниками Дьявола, заслуживающими, конечно же, самой жестокой кары. Дьявол хитёр и непредсказуем, он проникает в любые щели, подкарауливает свои жертвы за каждым углом, даже в их собственной постели. Анриетта, конечно же, ― добрая христианка, но Дьявол подчас расставляет такие ловушки, что можно попасть в них и, не желая того. Потому-то «псы Господни»⁶ в любую минуту могли постучать и в твою дверь…

Почему же, спрашивала себя Анриетта, даже самые близкие люди оказываются порой свирепей чумы, безжалостней бандитов, суровей инквизиции? Разве слугу, нечаянно испачкавшего сапоги хозяина навозом, или конюха, по недосмотру которого сгорело несколько охапок соломы, следует наказывать так же жестоко, как проклятых еретиков или отвратительных ведьм, продавших Дьяволу свои бессмертные души?

А как же милосердие, к которому призывает Господь?! Наверняка, сердца Господа Иисуса и Матери Божьей там, на небе, обливаются такими же горючими слезами, как и её сердце?

Печальными нарисованными глазами смотрело на Анриетту деревянное изваяние.

«Неужто, никто и ничто не в силах смягчить лютый нрав моего мужа? Разве что, чудо. Или же…» ― Анриетта испуганно перекрестилась, ужаснувшись собственным мыслям.

Нет, она не станет желать мужу смерти ― это грех, большой грех! Но ведь когда-нибудь всё должно будет кончиться! Конечно, всё в руках Божьих, но барон ― старик… Когда-нибудь ведь придёт конец её мучениям?

Хотя, кто знает?! Несмотря на возраст и нараставшую немощь, барон казался ей таким живучим! И куда выносливей многих своих сервов.

Анриетта снова попросила у Бога прощения, ведь подобные мысли уже не в первый раз посещали её…

Работы по подготовке к зиме в целом были завершены. Дни становились короче и холодней. Затяжные дожди иногда по несколько дней не позволяли высунуть без надобности нос во двор. Люди большую часть времени отсыпались, согреваясь в своих углах после привычных каждодневных хлопот. Жизнь как будто замедлилась. Всё вокруг ― и природа, и люди, и животные понуро ожидали прихода зимы, которая на пять долгих месяцев установит свои суровые законы.

И она наступила. И, как всегда, совершенно неожиданно. Просто однажды утром люди встали и увидели покрытый тонким белым ковром двор. Снежное безбрежье полей за стенами усадьбы преобразило ещё вчера унылый серо-чёрный пейзаж.

Первые зимние дни принесли ощущение чистоты и обновления. Жизнь в усадьбе на короткое время оживилась. Детишки наслаждались снегом, нечасто баловавшим обитателей этих краёв. Даже лёгкий морозец их не пугал. Но и тем, кто давно вышел из детского возраста, тяжело было удержаться, чтоб не кинуть снежком друг в друга, а то и сунуть за шиворот горсть снега.

Но, когда первый снег растаял, и вновь зачастили более привычные для местной зимы дожди, уныло потянулась бесконечная череда ветреных промозглых дней. Люди, обмотавшись, кто чем, старались побыстрей управиться с делами на подворье, чтобы снова укрыться под защитой толстых стен, поближе к доброму, несущему жизнь огню очага.

Теперь Анриетта практически не покидала дома. Пока позволял дневной свет, она вместе с другими женщинами старалась переделать обычные домашние дела. Когда же домом овладевала тягучая скука долгих однообразных вечеров, а служанки, собравшись на кухне, сучили пряжу, вязали, скручивали фитили для масляных ламп, госпожа возобновила работу над покрывалом для статуи Девы Марии, которое начала вышивать серебряной нитью ещё в прошлом году. Она намеревалась преподнести его в дар соседнему монастырю в надежде, что Божья Матерь услышит, наконец, её молитвы. Но потом как-то так получилось, что работу забросила.

Эльза, которую первая жена барона научила вышивать, предложила хозяйке свою помощь, но Анриетта категорически отказалась. На это своё подношение молодая женщина возлагала большие надежды. Она непременно хотела сделать всю работу собственными руками, уповая на то, что Пречистая примет её дар и не оставит отныне своим покровительством. И, кроме того, её отношение к экономке стало в последнее время заметно прохладней. После того случая с конюхом госпожа с трудом выносила присутствие непробиваемой немки.

После ужина, когда барон устраивался в любимом кресле напротив очага, чтобы подремать после еды, а слуги разбредались по своим углам, Анриетта тоже усаживалась поближе к очагу (здесь было светлей), чтобы продолжить своё рукоделие. Правда, ей то и дело приходилось отрываться от работы, чтобы растереть мужу руки и ноги, потому что он постоянно мёрз и сильнее, чем летом, страдал от подагры.

К сожалению, она не успевала завершить покров к празднику Введения во храм Богородицы, до которого оставалось меньше месяца, и который почитался женщинами, как имеющий особую силу для дел семейных. Но она приложит все усилия, чтобы успеть к 1 января ― Дню Торжества Пресвятой Богородицы.

В один из таких вечеров Анриетта сидела, как обычно, у ног барона на медвежьей шкуре, брошенной на пол. Барон мёрз, а ей было жарко. Он зябко кутался в меха, а её лицо раскраснелось от обжигающей близости огня. Её разморило, вышивание выпало из рук. Она с удовольствием ушла бы в свою комнату, но не смела, пока муж был здесь.

Возле барона обычно крутились две старые охотничьи собаки, с которыми уже давно никто не охотился, и которые были, пожалуй, единственными, кроме, конечно, лошадей, кто пользовался неизменными любовью и вниманием хозяина. Иногда, когда барон был в добром расположении духа (правда, случалось это нечасто), они даже допускались ночью в его покои. Хотя большей частью спали в зале, греясь возле остывающего очага.

Одна из собак устроилась рядом с Анриеттой, положив морду ей на колени. Молодая женщина машинально гладила животное по голове, изо всех сил борясь со сном.

– Мадам! ― вывел её из полудрёмы резкий голос мужа.

Анриетта встрепенулась. Отбросив назад упавшие на лицо пряди растрепавшихся волос, которые, находясь дома, не было нужды прятать под чепец, она устремила на мужа выжидающий взгляд.

Но он на неё не глядел. Его немигающие глаза были прикованы к огню. Отблески пламени плясали на выдубленном временем лице, неуловимо меняя рисунок избороздивших его глубоких морщин.

Молодой женщине внезапно почудилось, что это ― и не лицо вовсе, а зловещая кривляющаяся маска, непрерывно меняющая выражение, что странно контрастировало с неподвижной остекленелостью выцветших глаз.

– Мадам, ― маска, даже не повернувшись в её сторону, заговорила, почти не шевеля губами, ― я нашёл выход…

Анриетта ждала. Что-то насторожило её в тоне, каким обратился к ней супруг. Хотя… может, ей просто спросонья показалось, что голос его прозвучал как-то уж слишком торжественно?

– Надеюсь, вы хорошо помните историю Авраама, Сары и Агари? ― наконец продолжил барон.

Анриетта недоумённо вздёрнула брови, не понимая, к чему он клонит.

– Когда Сара не могла дать своему супругу наследника, ― чётко и размеренно выговаривал каждое слово барон, ― она привела Аврааму наложницу.

Молодая женщина онемела. Неужели её муж всерьёз считает, что дело в ней, а не в нём? И он собирается найти ей замену?..

Откровенное недоумение отразилось на её лице.

Но барон, не давая ей опомниться, всё так же оцепенело уставившись на пламя, невозмутимо продолжал:

– Так вот, в одном из моих сервов течёт кровь нашего рода. Он ― плод юношеских шалостей моего покойного сына… Но, хоть он и бастард, он ― носитель нашей крови. Понимаете? Моей крови!

Анриетта всё ещё не пришла в себя, но, кажется, уже начала догадываться, в чём дело:

«Так значит, мой муж решил сделать наследником своего незаконнорождённого внука?! Что ж…»

Но она не успела вдуматься, как следует, чем это лично для неё чревато, как барон скороговоркой выпалил:

– Мадам, вы родите мне от него сына!

Если бы молния ударила в кресло, и муж её взвился столбом пламени, это, наверное, потрясло бы Анриетту меньше, чем то, что она услышала.

Рот её приоткрылся. С губ, казалось, вот-вот сорвётся вопрос. Но она так и не издала ни звука, только, как рыба, вытащенная из воды, хватала ртом воздух.

Сообщив своё безумное решение, барон, наконец, прервал созерцание пламени и перевёл взгляд на оцепеневшую у его ног молодую женщину. Его узкие губы искривились в змеиной улыбке.

– Вы, конечно же, подумали, что я собираюсь сделать его своим наследником? ― он скрипуче засмеялся. ― Но этого не будет. Нет! Чтобы это ничтожество представляло один из славнейших родов? Никогда!!! Я сам воспитаю того, кто будет достоин называться моим именем! Это должен быть МОЙ сын!

В гробовой тишине Анриетте казалось, что слышно биение её сердца.

– Надеюсь, мадам, ― продолжил барон после небольшой паузы, ― излишне напоминать Вам, что всё должно держаться в тайне? Строжайшей тайне!!! ― он сделал особый акцент на слове «строжайшей».

– То есть, к-к-как это ― родить? ― смогла, наконец, несколько запоздало выдавить из себя потрясённая Анриетта.

– Как, как?!! ― барон начал выходить из себя: слишком уж затягивалось это её непонимание. ― Как все рожают! Будете рожать до тех пор, пока не родите мне наследника! Сына! Слышите?! Мне нужен сын!

– Но это… невозможно!!!

Анриетта отказывалась поверить в реальность происходящего.

– Почему же это невозможно?! Оч-чень, оч-чень даже возможно! В его жилах течёт кровь моего рода! А вот вас, душечка, я и взял только лишь потому, что семейство ваше отличается отменной плодовитостью. Иначе грош цена была бы вам с вашим «роскошным приданым»! Господу угодно было лишить меня мужской силы, но я не допущу, чтобы мой род угас. Не допущу! Слышите?!

В голосе барона послышались истерические нотки. Издевательский поначалу тон, в котором насмешка сплелась с бессильной яростью и стыдом за своё вынужденное унижение, едва не сорвался на визг.

Но он быстро взял себя в руки, спрятавшись за спасительным сарказмом:

– А что, собственно, Вас так беспокоит, мадам? Вас же оплодотворит человек, в котором течёт самая, что ни на есть, благородная кровь!

Комната поплыла перед глазами молодой женщины. Страх и отвращение объяли всё её существо.

Да её муж попросту выжил из ума! То, что он требует от неё, ― чудовищно и омерзительно! Не может же он, в самом деле, предлагать ей это всерьёз?!

Анриетта попыталась заглянуть в глаза барона, надеясь уловить в них хоть какой-то намёк на то, что он шутит.

А, может, он просто испытывает её?

Внезапно, совершенно неожиданно для себя, Анриетта осознала, как несчастен этот старый уставший человек. С потрясшей её очевидностью она буквально нутром почувствовала, каких усилий стоило ему, надменному гордецу, прийти к подобному решению. И, невзирая на собственные обиды и бесконечные унижения, острая жалость пронзила ей сердце.

Да ведь он же просто нуждается в сострадании! Может, сострадание ― это как раз то, что может смягчить его?

Руки сами собой сложились в молитвенный жест, обращённый к мужу, взывая к его благоразумию:

– Не может быть, Ваша милость, чтобы Вы, и в самом деле, решили сделать такое! Вы же ― благородный человек! Вы говорите это просто от отчаяния!

– Дело ― решённое, мадам! ― барон с усилием выпрямил негнущуюся спину. ― Вы принесёте мне сына или я вышвырну вас вон!

– Но я не стану этого делать! ― вскричала Анриетта, впервые за годы супружества повысив голос. ― Я ― Ваша супруга перед Богом и людьми! Это же грех!!!

– Аврааму Бог простил, ― ледяным тоном возразил барон, ― и нам простит! Это ― куда меньший грех, чем позволить прерваться благородному роду. Так что, это прегрешение Господь уж как-нибудь стерпит!

Анриетта нашла, наконец, в себе силы, чтобы подняться.

Потревоженный пёс недовольно заворчал.

Будь здесь в этот момент художник, в молодой женщине с пылающим от жара и гнева лицом, разметавшимися по плечам медными волосами, в отблесках пламени казавшимися огненными, он увидел бы прекрасную языческую богиню.

– Нет! Я не могу, понимаете! И не стану! Ни за что, ни за что! Ни за что!

Она повторяла эти слова, как заклинание, словно пыталась воздвигнуть из них стену, которой могла бы отгородиться от ужасающей действительности.

– А Вас никто и не спрашивает! ― отрезал барон.

Он чувствовал себя хозяином положения. За своё унижение он теперь отыгрывался, упиваясь своей безграничной над нею властью.

– По-видимому, Вы запамятовали, мадам, что являетесь моей собственностью? Так вот, Вы будете делать всё, что я велю! Всё!!! Слышите? А не то…

Он не договорил, но Анриетта и без того достаточно хорошо усвоила, на что способен её супруг в гневе.

– Всё! Вы утомили меня. Ступайте к себе и молитесь, чтобы Господь помог Вам поскорей исполнить свой долг перед славным родом, к которому Вам выпала честь принадлежать. И не забывайте: именно для этого я взял Вас, нищенку, в жёны! Я извещу Вас, когда Вы должны быть готовы. А теперь ступайте, ― уже с нескрываемым раздражением махнул он рукой, ― я не желаю больше Вас видеть!

Анриетта сжала пальцами виски, пытаясь унять бешеную пульсацию крови, и, пошатываясь, покинула залу, направляясь наверх.

Невозможно передать охватившее её смятение. Разве в такое можно было поверить? Муж, данный ей Богом, сам, по своей воле! принуждает её к отвратительному греху, к прелюбодеянию! И это тот, кто держал её взаперти на протяжении всего замужества, сторожевым псом следя за каждым её шагом?! Разве не он закрыл двери своего дома для гостей и подозрительно косился на любого, кто, как ему казалось, бросает на его жену фривольные взгляды, будь-то на улице, в харчевне или в храме?! И вот теперь он сам отдаёт её другому, собирается использовать её, свою жену, баронессу(!!!), как племенную кобылу на расплод?!

Анриетта задыхалась от возмущения, стыда и собственного бессилия.

Как и всякая девушка благородных кровей, она была воспитана в христианских традициях понимания добродетели.

О, лицемерное противоречивое время, пронизанное фанатичным благочестием одних и грубыми животными инстинктами других! Благородство происхождения вполне уживалось с самыми примитивными сторонами человеческого бытия. Хозяева родовых замков и их слуги, люди и домашние животные жили бок о бок, зачинались, рождались, трудились и умирали на глазах у всех. И не было, да и не могло быть, тайн в этой единой для всех повседневности. В ней жили, с ней срастались кожей, как с одеждой, которую донашивали до дыр, не замечая её ветхости и убогости. С малых лет обитатели поместий, будь-то господские отпрыски или сопливые золотушные ребятишки самого жалкого из сервов, узнавали жизнь во всех её проявлениях. Они рано начинали вкушать её тяготы и примитивные радости, не особо мучаясь дилеммой: хорошо это или плохо? Слава Богу, всегда находился тот, кто решал за тебя, что для тебя хорошо, а что ― нет: отец, священник, муж, сеньор…

И только к благородным девицам было особое отношение и особые требования.

Это девчонки-простолюдинки, едва достигнув двенадцати-тринадцати лет, а то и раньше, заваливались где-нибудь на сеновале со своими сверстниками или ублажали в постели хозяина, с незапамятных времён сохранявшего «право первой ночи». А дворянские дочери обязаны были беречь свой «бутон юности и невинности», как называли трубадуры главное их сокровище. Целомудренность их ценилась, была капиталом, достоянием семьи, их непорочность ревностно оберегалась до того самого порога, за которым начиналась семейная жизнь. А там уже на пост защиты целомудрия заступал супруг, получавший у алтаря в собственность и тело, и помыслы, и душу своей избранницы.

Анриетту, несмотря на бедность её семьи, воспитывали, как и подобает женщине её положения. Она хорошо усвоила свои права коих было не так уж и много, но и что гораздо важнее! свои обязанности. В их числе, после, конечно же, почитания Бога, на первом месте стояли послушание мужу и супружеская верность.

Главная добродетель замужней дамы ― её… добродетель! Долг жены ― беречь незапятнанной свою честь и честь супруга, свято соблюдая завет Всевышнего: «Не прелюбодействуй!»

И вот теперь её супруг, которому она благословлена родителями и Господом, сам принуждает её к супружеской неверности! Отдаёт её какому-то слуге, серву, пусть даже с каплей благородной крови в жилах! Отдаёт, как простую служанку, как безгласную рабыню …

Но ведь она ― не служанка! Она ― благородная дама!

«Ну и что? ― сама себя безжалостно одёрнула Анриетта. ― Ну и что?! Ты ― такая же его собственность, как и любая из женщин, живущих в этом доме. Такая же, даже больше! Твои служанки имеют куда больше возможностей распоряжаться хотя бы своим телом. А ты ― его полная, аб-со-лют-на-я собственность до конца дней своих!!!»

Анриетта не выдержала и разрыдалась.

Что ей оставалось? Разве что уповать на ту единственную, которая не могла, не должна была оставить её один на один с этой бедой. К ней, Заступнице, её мольба!

Униженная, растоптанная, Анриетта, захлёбываясь слезами, взмолилась Матери Божьей об утешении и защите.

Но слёзы, пусть даже самые жгучие и обильные, рано или поздно иссякают. А вот душа может кровоточить бесконечно…

…Анриетта приподняла голову, огляделась.

Глаза мучительно резало, как будто их засыпало песком. Она ещё окончательно не пришла в себя и потому не сразу сообразила, что сидит на холодном каменном полу. Тело затекло и окоченело.

Дом был погружен в непроницаемую тишину.

Огонь в очаге погас. Только угли ещё тлели, сохраняя в комнате жалкие остатки тепла.

Анриетта с трудом поднялась с пола, на котором так и уснула в слезах и молитве. Разворошив угли, она раздула огонь и сунула в разгоревшееся пламя пару поленьев из поленницы, которую служанка ежедневно пополняла в углу комнаты.

Озябшее тело с жадностью впитывало желанное тепло.

Немного отогревшись у очага, она юркнула в постель. Но спать уже перехотелось. Закутавшись с головой в одеяло из мягкого и густого бобрового меха, Анриетта свернулась калачиком, подтянув колени почти к самому подбородку и обхватив их руками. Её всё ещё била дрожь.

Мысли сами собой вернулись к состоявшемуся несколько часов назад разговору. Но теперь, выплеснув в слезах отчаяние, охватившее её в первые минуты, Анриетта обрела способность бесстрастно и даже как-то отстранённо, будто речь шла вовсе и не о ней, размышлять о том, как же ей быть.

Сопротивляться, отстаивая свою честь?

Но что она может? Да он попросту её выгонит! Или прикажет связать, и всё равно добьётся своего… силой!

Бежать из этого ненавистного дома, вернуться домой к родителям?

Но они не захотят, да и не посмеют принять её назад. Они с такой радостью пристроили её, избавившись от лишнего рта и хлопот о её будущем, что без колебаний отошлют блудную дочь обратно. Права супруга священны! А когда её вернут к мужу, пощады ей не видать…

Может, попробовать обратиться к кому-нибудь за помощью? Вопрос только: к кому?

К сеньору ― герцогу Филиппу? Только как ей признаться в таком позоре?! Вдруг это станет для герцога поводом для очередных насмешек над ней? И, даже, если он примет её сторону, что потом? Вполне вероятно, что Его Светлость не преминёт воспользоваться возможностью насолить упрямому барону. Но, вспомнив его наглое окружение, его издёвки и двусмысленное предложение присоединиться ко двору, Анриетта даже замотала головой. Нет, только не это! Где гарантия, что всевластный сеньор сам не захочет воспользоваться тем, что она ― в его руках. В таком случае, какая разница ― постель герцога или постель серва? А, если потом, натешившись вдоволь, он всё равно вернёт её мужу?..