Читать книгу: «Святая грешница. Возрождение», страница 2

Ничуть не тронутый смятением молодой баронессы и демонстративно не замечая едва сдерживаемой ярости её супруга, герцог снова перешёл на доверительный тон, как будто они были здесь совершенно одни:

– Ваша милость, дорогой барон, ваш сюзерен денно и нощно печётся о благополучии своего народа. Разве не достаточно всех этих бесконечных напастей, обрушившихся на наш многострадальный край? Подумать только, на скольких славных гербах потускнела позолота! Не приведи Господь, снова война, и наше Артуа совсем обезлюдеет, ― герцог сокрушённо вздохнул. ― Как можно, право, оставаться равнодушным, видя, что может зачахнуть один из самых древних и славных родов нашего графства?! Так что с нетерпением жду, мы все ждём! пополнения в вашем семействе. Нельзя допустить, чтобы такая роскошная нива оставалась незасеянной!

Произнося эти слова, он, не выпуская руки Анриетты, чуть отстранился, чтобы окинуть оценивающим взглядом её фигурку ― всю, с ног до головы. Потом повернулся к своей свите, с готовностью отозвавшейся на его скабрёзность взрывом смеха.

Это было уже слишком! Молодая женщина выдернула локоть и бросилась к мужу, пытаясь укрыться за его широкой спиной.

Филипп хохотал вместе со всеми, откинувшись назад и придерживая руками живот.

Барон, до сих пор молча сносивший издёвки, при последнем оскорблении расправил сгорбленные годами плечи. Казалось, ещё мгновение, и он бросится на обидчика с кулаками.

К счастью, сеньору, похоже, уже наскучило потешаться над своими жертвами. Одарив их на прощание небрежным кивком головы, он спустился с лестницы и направился к карете, которая уже давно поджидала его.

За ним, словно гусята за гусыней, потянулась его шумная пёстрая свита, мгновенно потеряв интерес к барону и его супруге.

Как только их мучители удалились, барон, даже не взглянув на жену, которую всё ещё била дрожь, развернулся и двинулся в противоположную сторону. Пережитое унижение подгоняло его.

Анриетта едва поспевала за мужем, лавируя в толпе, растекавшейся от собора в разных направлениях.

Миновав пару кривых переулков, они направились к группке людей, одетых бедно даже для простолюдинов.

Это были их сервы⁴. Трое-четверо слуг всегда сопровождали хозяев в город в качестве и свиты, и охраны на небезопасных дорогах, а теперь, после мессы, топтались условленном месте в ожидании дальнейших распоряжений.

Слава Богу, сервы находились достаточно далеко и не стали свидетелями позора их господина! Иначе им бы точно не поздоровилось!

Впрочем, барон не удержался и сорвал-таки распиравший его гнев на первом же, кто подвернулся под руку, наградив его парочкой увесистых тумаков за то, что тот недостаточно почтительно, как ему показалось, ответил хозяину. Остальные съёжились от страха.

Выпустив пар, барон отпустил, наконец, своих людей, велев им к положенному времени собраться на постоялом дворе, где они оставили карету.

Низко поклонившись, люди поспешили убраться подальше от гневных хозяйских глаз, чтобы прокутить в ближайшем кабачке несколько мелких монет, которые каждый из них бережно хранил для такого случая. Один из слуг, правда, остался сопровождать господ.

Дальнейший их маршрут пролегал через расположенные поблизости от городской площади лавки с призывно поскрипывающими на ржавых цепях вывесками. Им предстояло сделать кое-какие закупки к надвигающейся зиме, которые её муж обычно не доверял никому.

Но сегодня для местных лавочников выдался поистине неудачный день: так и не оправившийся от пережитого унижения барон нещадно придирался и к торговцам, и к товару, понося и тех, и других последними словами.

Анриетта испытывала неловкость из-за недостойных дворянина перепалок с лавочниками. Но вынуждена была безропотно следовать за мужем, хотя происшествие на паперти подкосило и крайне обессилило её.

Они переходили из лавки в лавку, провожаемые неприязненными взглядами, а то и откровенно оскорбительными репликами раздосадованных торговцев.

Разругавшись напоследок с продавцом пряностями, барон в крайней степени раздражения выскочил вон из его лавки, едва не сбив с ног очередного покупателя и оставив бедолагу-лавочника в полнейшем недоумении.

Да, день явно не заладился!

Так и не сделав толком нужных покупок, барон, в конце концов, махнул рукой, и они отправились прямиком на постоялый двор.

Во время поездок в Аррас они всегда сначала заезжали сюда, чтобы оставить карету, а после мессы обедали в трактире, занимавшем первый этаж. А однажды из-за непогоды даже остались здесь на ночлег.

На жестяной вывеске, висевшей над входом, было нарисовано блюдо, на котором красовалось нечто бесформенное. Это «нечто» изображало (правда, не очень убедительно!) возлежащего на блюде жареного гуся, источавшего струйки горячего пара. Во всяком случае, постоялый двор и трактир при нём так и назывались: «Гусь на золотом блюде».

Расположенный неподалёку от рыночной площади, трактир никогда не пустовал, по воскресеньям же здесь всегда было полным-полно народу. Здешняя публика, разношёрстная и, большей частью, невзыскательная ― торговцы, ремесленники, солдаты ― не отличалась особой респектабельностью. Поэтому хозяин «Гуся» всегда лично обслуживал барона с супругой ― пусть и не слишком щедрых, зато знатных гостей. Такое отношение льстило барону ― тут, в отличие от собора, можно было беспрепятственно раздуваться от важности.

Анриетту обычно тоже радовали посещения этого ничем не примечательного заведения, не блещущего чистотой и разнообразием блюд, зато имевшего несомненное достоинство ― умеренные цены. Эти посещения привносили в жизнь молодой женщины, пусть ненадолго, хоть какое-то подобие праздности.

Ей нравились сутолока трактира, деловитая суета вокруг огромного пылающего очага, от которого исходили дурманящие ароматы. Молодая баронесса с любопытством прислушивалась к чужим разговорам и по-детски смущалась, когда замечала откровенно любопытствующие взгляды незнакомых мужчин. А иногда сюда забредали гистрионы ― бродячие артисты, и здесь играла музыка, и тогда в большом зале было особенно шумно и весело.

Однако сегодня ничто больше не могло порадовать Анриетту. Барон всё никак не мог успокоиться. Только сейчас он обратил своё раздражение против жены. Она же вынуждена была, потупившись, терпеливо выслушивать нескончаемый поток незаслуженных упрёков и оскорблений.

Стараясь не привлекать внимания других посетителей, старик, брызгая слюной, шипел на бедную Анриетту: это она виновна в том, что над ним насмехаются!

– Да ещё кто?! ― кипятился барон. ― Эти ничтожные, невесть откуда взявшиеся выскочки, едва успевшие отхватить от новых господ титулы и богатства, позволяют себе задирать нос передо мной, чьи предки были в числе первых крестоносцев и склоняли головы только перед славными королями франков! И вообще, я ошибся, взяв Вас в жёны, понадеявшись, что Вы родите мне наследника. Мало того, что моему древнему роду грозит полное исчезновение, так теперь ещё из-за Вас я должен терпеть издёвки заносчивого Бургундца и его жалких лизоблюдов! И зачем только Вы полезли на глаза этому негодяю?!

Анриетта попыталась было робко оправдаться, объяснив, как попала в лапы приспешников герцога. Но это лишь подлило масла в огонь.

– Если бы Вы, мадам, не строили глазки кому ни попадя, то и не привлекли бы к себе внимание герцога. И он не стал бы тискать Вас на глазах у всех!

Удивительное дело! Чем хуже шли дела барона, тем больше становилось в его поведении спеси. Чем меньше оставалось у него поводов кичиться знатностью и богатством, тем чаще вымещал он раздражение на тех, кто находился в его власти. Вот и сейчас душившее его негодование в адрес герцога Филиппа и всех этих расфранчённых выскочек, готовых лизать пятки бургундцам, он обрушил на голову своей юной жены.

Анриетта чуть не плакала, выслушивая эти злобные нападки. Всё её естество восставало против такой вопиющей несправедливости: она-то в чём виновата?

Попало и трактирщику за нерасторопность. Хотя тот, вместе с двумя служанками, без устали носился от стола к столу, обслуживая многочисленных посетителей. Да ещё и успевал на ходу поколдовать возле огромного очага, на котором под пристальным надзором его румяной супруги одновременно жарились, запекались и варились с полдюжины разных яств.

Наконец, хозяин с извинениями подал беспокойному сеньору, грозившему насадить его самого на вертел, заказанные блюда и вино.

Злость удвоила аппетит барона. С жадностью набросился он на истекающего жиром каплуна и пирог с зайчатиной, запивая еду вином. Трактирщик, не в первый раз обслуживавший знатного гостя, специально для него запасался хорошо выдержанным местным вином, зная, что кувшин с популярным нынче благородным напитком, носившим ненавистное барону название «бургундское», мог полететь ему в голову.

А вот молодая жена барона, которую душили слёзы обиды, не притронулась даже к своему любимому паштету из гусиной печёнки, о чём потом, в дороге, очень и очень пожалела…

…Скрипучую колымагу снова сильно тряхнуло.

Ничего, осталось потерпеть совсем немного. Скоро они будут дома. Она перекусит и заберётся в свою постель.

Быть может, супруг, утомлённый дорогой и пережитым, не станет её беспокоить своим вниманием…

Она представила, как потянется, хрустя всеми косточками, а потом, свернувшись калачиком и зарывшись лицом в мягкий мех одеяла, позабудет обо всех неприятностях сегодняшнего дня…

Глава 2. Долг

С момента злополучной поездки в Аррас прошло несколько недель.

Осень властно вступила в свои права. Она заявляла о себе всё большим количеством пожухлых листьев, устилавших коченеющую землю; всё более короткими днями и долгими промозглыми вечерами.

В поместье с самого рассвета начиналась суматоха. Полевые работы давно завершились, поэтому и сервы, и домашняя прислуга могли заняться подготовкой к зиме. Кто-то заготавливал дрова и торф, кто-то чинил нуждавшиеся в ремонте постройки.

Во дворе истошно ревел скот. Запасались мясом. Воздух усадьбы пропитался запахом крови и дымом. Прямо посреди двора разделывали туши. Женщины ощипывали птицу. Ветер гонял по двору белые гусиные перья.

Часть мяса засаливали в бочках, трясясь над каждой щепоткой соли, которую в целях экономии смешивали с золой, остальное коптили. Сало вытапливали для светильников. Тут же, неподалёку, скоблили и дубили шкуры.

Одуревшие от обжорства собаки слонялись из угла в угол, лениво виляя хвостами, получив очередные обрезки птичьей требухи.

До самой темноты во дворе и за стенами усадьбы кипела работа. Десятки людей сновали туда-сюда, как муравьи в муравейнике, и постороннему взгляду трудно было бы уловить во всей этой суете какой-то определённый порядок.

А посреди этого непрерывного движения лёгким пёрышком носилась молодая баронесса, везде успевая, за всеми приглядывая. Ничто не должно было быть упущено, ведь потом упрёкам сеньора не будет конца.

Правда, у Анриетты была прекрасная помощница ― суровая немногословная Эльза. Немку много лет назад, ещё девчонкой, барон привёз из очередного военного похода. А теперь она исполняла в его доме обязанности экономки-ключницы.

При желании Анриетта вполне могла бы положиться на Эльзу, доверив ей все заботы. С опрятностью и педантичностью, столь характерными для представителей её народа и, похоже, впитываемыми с молоком матери, та ни одной мелочи не упустила бы из виду. Тем более, что до появления в доме барона молодой жены Эльза уже не один год самостоятельно управлялась с хозяйством. Но Анриетте нравилось сознавать себя хозяйкой, следить за порядком, давать распоряжения. Это придавало смысл её жизни. И надо отдать должное, ей это неплохо удавалось. Её вовсе не тяготили все эти хлопоты, не оставлявшие времени на скуку. Она ещё успеет пресытиться ничегонеделанием в бесконечно долгие зимние вечера!

Главное, бесчисленные заботы помогали забыть на время о неизбежном наступлении ночи…

После возвращения из Арраса барон с каждым днём становился мрачней и раздражительней. И хотя о безобразной выходке герцога Филиппа вслух больше не было сказано ни слова, он то и дело срывался, по поводу и без повода отыгрываясь на своём окружении.

Что касается Анриетты, то, со свойственной юности беспечностью, она давно бы выбросила неприятный инцидент из головы. Тем более, что сейчас ей и без того хватало забот. И к барону, с его вечными придирками, она уже притерпелась. Если бы только не ночи, по-настоящему отравлявшие ей жизнь об этом Анриетта даже думать не могла без содрогания!.

Каждый вечер с завидным упорством барон поднимался в покои жены, чтобы заявить свои супружеские права. Стремление продлить свой род и прежде занимало помыслы её престарелого супруга. А после той унизительной сцены на паперти собора его желание переросло в навязчивую идею.

Но можно ли обмануть природу? Барон не только не способен был обеспечить продолжение рода, теперь ничто даже отдалённо не напоминало о его былых мужских способностях. Все потуги одряхлевшего тела оказывались тщетными.

Но барон не терял безумной надежды пробудить угасшую плоть, доводя порой жену до полного изнеможения, в надежде, что свершится чудо, и взрастёт на фамильном древе новая ветвь…

Боже, как же это отвратительно! Куда деться от слюнявого рта, в котором не осталось и половины зубов, от цепких бесцеремонных рук, не щадящих её стыдливость? Удел жены ― терпеть хриплое смрадное дыхание, щипки и поцелуи, скорее похожие на укусы, прятать от посторонних глаз кровоподтёки, ощущая, как мучительно ноет по утрам каждая клеточка измусоленного тела.

Разве у неё есть выбор?!

Кто бы мог подумать, что она едва ли не с сожалением будет вспоминать о прежних временах. Раньше визиты супруга в её спальню не были столь частыми. Да и поведение мужа не отличалось такой маниакальной настойчивостью. Нынче же, потерпев очередную неудачу, барон в бессильной злобе всё чаще пускал в ход кулаки, мстя жене за собственную немощь.

Ну и пусть! Пусть бы он бил её! Анриетте, выросшей в окружении многочисленных братьев и сестёр, к тумакам было не привыкать. Только бы не эта еженощная многочасовая пытка!

Молитвы её давно свелись к одному: чтобы усилия мужа увенчались, наконец, успехом. И тогда, добившись желаемого, он, возможно, оставит её, наконец, в покое!

Ночи Анриетты превратились в ад. Каждый вечер, как на эшафот, поднималась она в свою комнату, мысленно заклиная, чтобы «старое чудовище» в этот раз не пришёл.

Тщетно! Одна ночь сменялась другой, и всё повторялось… Не имея возможности что-либо изменить, молодая женщина безропотно исполняла все причуды и капризы обезумевшего супруга, бессилие которого было совершенно очевидным.

Но только не для него! Ему бы смириться… Но куда проще было обвинять жену. Хотя бы в том, что она не пробуждает в нём необходимых желаний!

Доставалось не только Анриетте. Каждому из обитателей поместья довелось на себе ощутить отголоски той бури, что клокотала в душе их господина. Двух-трёх дней не проходило, чтобы кого-то из сервов не выпороли за самую что ни на есть малую провинность.

Бывали и вовсе дикие случаи.

Как-то старый скотник, не заметив проходившего мимо сеньора, споткнулся и едва не опрокинул ведро с навозом, забрызгав хозяйские сапоги. Немного забрызгал, самую малость. Но этого оказалось достаточно, чтобы хозяин пришёл в ярость и собственноручно едва не заколол неосторожного старика вилами, торчавшими тут же в навозной куче. Спасло беднягу только то, что рука барона утратила былую твёрдость, и потому слуга отделался лишь слегка подпорченной шкурой.

В другой раз одну из женщин на целый день заперли с грудным ребёнком в холодном чулане, не дав даже хлеба и воды. И лишь за то, что ей никак не удавалось успокоить плачущего младенца, чей крик вывел из себя хозяина.

В барона словно бес вселился. Поместье, и без того безрадостное и унылое, затягивала липкая паутина страха. Страшась навлечь на свою голову хозяйский гнев, люди трудились, не покладая рук.

Как и все в доме, молодая баронесса жила с оглядкой. Она старалась предусмотреть всё, чтобы не упустить какой-нибудь мелочи, которая могла бы спровоцировать ярость мужа. Причём боялась молодая женщина не только за себя, но и за совершенно беззащитную челядь.

И всё же, несмотря на изматывающее напряжение, Анриетте хотелось бы, чтобы день длился как можно дольше. Ведь другие, хотя бы ложась спать, имели возможность забыться. Она же и ночью не принадлежала себе…

Но однажды желанная ночь всё-таки наступила. Ночь, когда барон не явился в покои жены.

В ожидании неизбежного визита супруга Анриетта изо всех сил боролась со сном. Но как-то незаметно сон всё-таки сморил её.

Проснувшись уже глубокой ночью, она поначалу никак не могла сообразить, что же не так. А поняв, долго не решалась поверить в такое неожиданное везение. С жаром поблагодарила она Пресвятую Деву. Ей не хотелось сейчас думать о том, почему вдруг её муж отменил свой ежедневный, точнее, еженощный визит. Наверняка, неспроста, и после он непременно отыграется.

Но это будет после!

Пока же впервые за много дней юная баронесса заснула с улыбкой на губах.

Наутро, вопреки ожиданиям, барон выглядел спокойным и даже добродушным если такой эпитет вообще подходил старому брюзге. Почти любезно ответив на приветствие жены, он что совсем уж неслыханно! справился о её самочувствии!

Молодая женщина что-то растерянно пробормотала в ответ и поспешила занять своё место за столом.

Анриетта давно уже не видела мужа в столь благостном расположении духа и потому не знала, как ей лучше держаться ― сейчас хорошее настроение барона могло скорее встревожить, нежели порадовать. Украдкой поглядывала она в его сторону, ожидая подвоха.

Однако супруг с завидным аппетитом, на который, впрочем, и раньше не жаловался, поглощал завтрак, не браня и не дёргая, по своему обыкновению, слуг.

Когда же старик игриво хлопнул пониже спины проходившую мимо Эльзу, у его жены глаза округлились от изумления. Экономка, как всегда невозмутимая, и бровью не повела. Зато Анриетта была в шоке.

Вообще-то для неё не было секретом, что в молодости Эльза была возлюбленной барона. Но это было задолго до его женитьбы на Анриетте. Одна из служанок не преминула как-то поведать об этом молодой хозяйке, сообщив также, что у Эльзы даже был от хозяина ребёнок. Правда, младенец, едва появившись на свет, умер. Но за всё время, что Анриетта провела в доме мужа, она никогда не замечала с его стороны каких бы то ни было вольностей в адрес его бывшей пассии.

Ей казалось, что барону вообще не свойственны человеческие слабости. И тут вдруг такое!

Теряясь в догадках о причинах столь разительных перемен в поведении супруга, Анриетта не знала, что и думать, ― то ли вздохнуть с облегчением, то ли насторожиться и ждать грозы?

«Нет, похоже, Господь всё же услышал мои молитвы: и он успокоился. И, слава Богу! Давно пора! Ну, в самом деле, сколько можно изводить себя из-за насмешек герцога? ― рассуждала молодая женщина, отправляя в рот кусочки сыра, которые машинально отламывала от ломтика, лежавшего на тарелке. ― Как-никак, герцог ― полновластный господин в Артуа, да и во всей Франции. Стало быть, сила всегда будет на его стороне. Ну, а то, что шутки его зашли чересчур далеко, так ведь на то он и сеньор, чтобы поступать в соответствии со своими желаниями и капризами. Это же естественно! Конечно, никому не понравится подобное выслушивать. Так что же? Всё равно герцог не станет считаться с такими, как мы. Так что, как ни поверни, ничего другого не остаётся ― только смириться!»

Для Анриетты такое положение дел было столь же непреложным, как и то, что её собственная участь ― быть покорной мужу. Ей даже в голову не приходило задаться вопросом: как же так, неужели, такой порядок, и в самом деле, угоден всемилостивому и справедливому Богу ― с одной стороны, вседозволенность власть имущих, с другой, ― безответность тех, кто от них зависит?

Страх и покорность являлись неотъемлемой частью их существования, пронизывая все клетки общества, снизу и до самого верха. Какое значение имели чьи-то там чувства, если мало чего стоила сама человеческая жизнь?!

Сколько Анриетта себя помнила, так было всегда. Жёсткая и жестокая по сути своей иерархия превращала крупного феодала в раба королей и принцев, целиком зависимого от милости своего сюзерена и совершенно бесправного перед его своеволием. А знать тешила собственную спесь, в свою очередь, нещадно тираня своих менее родовитых вассалов. Что же могло быть естественней, чем безраздельное господство последних над их абсолютно беззащитными рабами-сервами?

И её муж ― такой же, как все. Не хуже и не лучше других!

Вот их сеньор потешился, прилюдно посмеявшись над ними, хотя, будь барон помоложе, вряд ли даже герцог решился бы на подобную выходку. По крайней мере, открыто. А старого дворянина, всё ещё хранившего верность королю Франции, и защитить некому!

Что ж удивляться тому, что, вынужденный мириться с унижением, озлобившийся на весь свет барон не ведает жалости к тем, кто, в свою очередь, находится в полной его власти?

Анриетте, которой с колыбели прививали привычку к послушанию, такой порядок казался извечным и незыблемым. Разве не об этом гласит Святое Писание: «Жёны, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены»?⁵ В своей искренней убеждённости в том, что иначе и быть не может, она, как примерная христианка, склонна была в чём-то даже оправдывать бессердечие мужа, вопреки собственным обидам и страху перед ним!..

Надо признать, судьба, и в самом деле, не баловала барона, оставив ему в наследство лишь жалкие крохи былого богатства и горечь сожалений о славных временах, когда его род обладал могуществом и пользовался уважением. Не так давно его семье принадлежало едва ли не вдесятеро больше земель. Поначалу несколько разорительных безурожайных лет, потом нескончаемая война вконец обескровили всю округу, кусок за куском отгрызая самые жирные наделы от некогда обширных угодий. Скудных доходов от полуразорённых крестьянских хозяйств едва хватало на поддержание жалкого подобия прежнего достатка.

В довершение всего, как только молодой наследник достиг нужного возраста, пришло время заплатить «налог кровью» ― поступить на военную службу, как того требовало вассальное обязательство дворян перед королём.

Пришлось забрать с собой и вооружить часть сервов, что ещё больше усугубило положение, лишив хозяйство части рабочих рук.

Вернувшись домой после ранения, молодой барон женился. И года не прошло, как стал отцом.

Но вскоре в замке, в котором выросло несколько поколений его предков, случился страшный пожар. Семье пришлось переселиться в поместье одного из разорившихся арендаторов, ставшее отныне господским имением.

Не вынеся очередного удара судьбы, отец барона умер. Молодой барон унаследовал приходившую в упадок фамильную вотчину.

Обугленные развалины замка зловеще чернели на вершине холма безмолвным напоминанием о былом величии.

Новый хозяин прилагал титанические усилия, чтобы поднять хозяйство, а со временем и восстановить родовое гнездо. Если бы не война!

Трудности, казалось, только дразнили барона, заставляя ещё выше держать голову, пока фортуна окончательно не отвернулась от него, отняв самое дорогое…

Подросли дети: два сына и две дочери ребёнок Эльзы, которого растили вместе с законнорождёнными детьми барона, к тому времени уже умер. Отец гордился ими, уповая на то, что придёт время, и сыновья вернут блеск родовому гербу…

Младший сын совсем юным погиб на охоте на глазах отца, упав с коня прямо на клыки разъярённого вепря. Старший, выплачивая вслед за отцом «налог кровью», не вернулся из очередного военного похода. А дочерей унесла чёрная оспа.

Жена барона, не перенеся смерти всех своих детей, вскоре тихо угасла.

Выдержав положенный траур, барон женился во второй раз. Но злой рок уже простёр над его домом свои зловещие крылья: молодая жена, одного за другим, родила двух мёртвых младенцев, а с третьим умерла в родах.

Барон снова остался один.

Несколько лет вдовец провёл в угрюмом одиночестве, отгородившись от мира, с тупым безразличием наблюдая, как всё, что он с таким трудом поддерживал, продолжает приходить в упадок. Трагические утраты высосали из него жизнь, превратив крепкого и гордого рыцаря в старика. И без того суровое сердце окончательно ожесточилось.

В один из холодных зимних вечеров, глядя на тлеющие угли почти погасшего очага, он вдруг живо представил себе, как после его смерти стервятники слетятся, чтобы растащить остатки фамильного состояния, и по-настоящему испугался. С ужасающей очевидностью осознав приближение призрака небытия из-за того, что некому передать ни титул и земли, ни былую славу его рода, барон решил жениться в третий раз.

Выбор пал на дочь одного из дальних соседей ― мелкого дворянина, хозяина крошечного ленного владения и отца восьмерых детей, в том числе, пяти дочек. Не имея ни малейшей надежды обеспечить дочерей приданым, отец готов был выдать их замуж за первого же, кто посватается. В противном случае их ожидал монастырь, хотя и на это нужны были деньги, притом, немалые. Поэтому, когда сосед-барон, прельстившись красотой пятнадцатилетней Анриетты, а, главное, плодовитостью их семейства, попросил её руки, родители, ни минуты не колеблясь, отдали дочь ему в жены.

Поначалу отношение новоиспечённой баронессы к супругу представляло собой странную смесь робости, почтения и даже жалости. Но постепенно вся эта смешанная гамма чувств стала вытесняться страхом сделать что-нибудь не так, совершить какую-нибудь ошибку и навлечь, тем самым, на себя гнев мужа. А ещё…

Исполнение супружеского долга, бесспорно, ― святая обязанность жены. Но, как же это отвратительно! Чувство брезгливости нарастало с каждой ночью, проведённой в объятиях супруга.

Потом пришёл настоящий страх. Слишком часто Анриетте приходилось сносить причуды и капризы старика, то и дело ранившего её своим бессердечием. Порой он становился и вовсе невыносимым. И молодая жена всё реже жалела супруга, всё чаще сжималась от ужаса, временами ненавидела. Но это была безропотная, молчаливая ненависть воспитанного в покорности существа.

Вот уже более двух лет, как Анриетта стала баронессой. Когда-то она дивилась поместью, казавшемуся ей таким огромным! Даже, несмотря на невзгоды последних лет, усадьба барона была всё же богаче убогого имения её родителей. Она по-детски радовалась, представляя, что будет здесь полновластной хозяйкой!

Но радость её сильно поблекла, когда стало ясно, что барону от неё нужно только одно ― наследник.

Увы! поздно, слишком поздно появилась она в жизни супруга! Его немощь оказалась сильней желания стать отцом. Только сам он никак не желал этого признавать.

Но… на всё воля Божья! Если бы Господу было угодно, он давно послал бы им ребёночка…

«Неужели он, наконец, смирился?» ― с робкой надеждой гадала Анриетта, проведя вторую ночь в одиночестве.

Прошло ещё несколько дней.

Супруг ни разу больше не нарушил уединения своей молодой жены и, что самое удивительное, как будто, и в самом деле, успокоился.

Чтобы не дать увянуть хрупкому ростку согласия и покоя, неожиданно проросшему в их доме, Анриетта всячески старалась угодить мужу. Ей не приходилось даже делать над собой усилие, чтобы выглядеть радушной. Улыбка снова вернулась на её лицо.

Челядь тоже вздохнула с облегчением: тучи, как будто, рассеялись.

Как оказалось, радость была преждевременной…

…Не прошло и недели, как поместье вновь погрузилось в трясину страха.

В один из вечеров, когда супруги уже заканчивали ужинать, в конюшне вспыхнул пожар.

Неприятность, как выяснилось позже, случилась из-за недосмотра молодого конюха, который заигрался где-то в закутке с одной из служанок.

Пожар быстро потушили. К счастью, огонь не успел причинить сколько-нибудь значительного ущерба: сгорело лишь несколько охапок соломы, да немного обгорели брусья, отгораживающие пустующее стойло. Лошади, хоть и были напуганы, но не пострадали.

Но барона, казавшегося в последнее время таким благодушным, это происшествие вывело из себя. Он велел тут же на месте пороть виновного, изъявив желание лично присутствовать при экзекуции.

Все чаяния молодой баронессы на покой в доме рухнули в одночасье, заставив остро ощутить собственную беспомощность.

Убедившись, что пожар благополучно погашен, Анриетта поспешила покинуть конюшню. Она так и не смогла привыкнуть к свисту плётки и воплям наказуемых. Но, зная по опыту, что в такие моменты просить мужа о снисхождении ― напрасная трата сил, ушла к себе и наглухо затворила ставни, чтобы хоть немного приглушить крики истязаемого.

Только спокойней на душе от этого не стало. Анриетта то сидела, будто окаменев, то металась по комнате. Она старалась гнать от себя мысли о том, что сейчас происходит там, в дальнем конце двора. Но жестокая сцена неотвязно стояла перед глазами.

Но вот что встревожило её больше всего: супруг не выглядел таким уж разгневанным, как можно было ожидать. Более того, Анриетта готова была поклясться, что его лицо выражало какое-то нездоровое удовлетворение, когда он узнал о пожаре. Как будто только и ждал или искал повод, чтоб на ком-то сорваться.

Страдания других, похоже, и впрямь, доставляют ему наслаждение…

«Всё, всё начинается сначала! Он неисправим, безжалостен! Нет такой силы, которая способна была бы смягчить его сердце. У него нет ни капли сочувствия к тем, кто вверен его попечению. Но ведь это ― не по-божески! Господь призывает к милосердию. К тому же, разве не следует беречь своих сервов, как, например, бережём мы скот и остальное своё добро?»

Забравшись под одеяло, она с ужасом ожидала, когда раздадутся за дверью знакомые шаркающие шаги. Анриетта по опыту знала, что пытки действуют на барона возбуждающе, пробуждая на время его угасший пыл.

Значит, ей снова придётся терпеть «нежности», при одном воспоминании о которых её начинала бить дрожь.

Мысль об этом казалась нестерпимой. Особенно теперь, когда она уже готова была поверить, что всё, наконец, встало на свои места, и барон больше не будет требовать от неё невозможного. Впервые в жизни Анриетта чувствовала, как глубоко внутри зреет протест. Прежде она и вообразить не могла, что может не сдержаться и оттолкнуть ненавистного старика. Но сегодня…

Однако, и этой ночью её муж не пришёл.

«Боже Милосердный, мои молитвы услышаны, и Его милость действительно оставил меня в покое?! Стало быть, он удовлетворился, сорвав злость на провинившемся?»

Ещё какое-то время Анриетта насторожено вслушивалась в тишину. Ей показалось или она слышала, как её муж проследовал в свою спальню?