Красный рынок. Как устроена торговля всем, из чего состоит человек

Реципиент чувствует себя обязанным не конкретному донору, а всей системе сбора крови и в особенности врачу, предоставившему эту услугу. Человек, которому пересадили почку – хоть от живого донора, хоть от трупа, – редко знает, чей орган ему достался. Хотя анонимность призвана защищать интересы донора, она часто затемняет цепочку поставок. Реципиенты покупают органы, не задумываясь о том, каким способом они были добыты. Эта приватность – последний шаг, превращающий человеческую плоть в обычный товар.

Невозможность установить источник сырья – плохая идея для каждого рынка. Мы никогда не позволили бы нефтяной компании скрывать расположение своих вышек или не разглашать экологическую политику. А когда с буровой вышки миллионы баррелей нефти утекают в океан, мы требуем ответа. Прозрачность лежит в основе безопасности капитализма.

С точки зрения криминальных элементов, нынешняя система сбора органов идеальна для самой безжалостной и неограниченной эксплуатации. Современные законы запрещают платить за органы, и, хотя компании могут инвестировать миллионы в инфраструктуру для трансплантации, как нефтяные гиганты инвестируют в буровые вышки, себестоимость сырья в сфере трансплантации часто близка к нулю. А требования сохранения приватности не позволяют отследить путь, которым тела и органы попали на рынок. Анонимность подразумевает, что покупатели органов могут смело приобретать человеческую плоть, не беспокоясь об источнике ее происхождения. Никто не будет задавать вопросов. Структура донорства снимает все возражения, скрывая цепочку поставок за этическим занавесом. Принципы анонимности и добровольности привели к тому, что посредники, извлекающие основной доход, контролируют всю цепочку, а купить орган не сложнее, чем выписать чек.

Эта книга – отчасти попытка исследования того, что не так с нынешней системой сбора органов и тел. Современные красные рынки – самые крупные, вездесущие и доходные за всю историю. Через сорок лет после выхода книги Титмусса глобализация бесконечно ускорила рост масштаба и сложности этих рынков. Я не собираюсь выдвигать огульных обвинений или, наоборот, требовать коммерциализации. Мы живем внутри красного рынка. Он не исчезнет от того, что мы просто будем отрицать существование экономики человеческой плоти. Человеческие тела и их части, как бы мы к этому ни относились, продаются тайно и явно в самых уважаемых мировых организациях. Единственный вопрос в том, как это происходит.

В целом я не стремился уделить внимание миллионам сделок на красном рынке, которые осуществляются каждый день. Нет сомнений, что без технологий трансплантации, сбора крови и программ усыновления человечеству пришлось бы несладко.

Нет необходимости останавливаться на историях людей, которые живут счастливо благодаря тому, что приобрели что-то на красном рынке. Это история спроса на органы. Значительно важнее понять, как органы попадают на рынок, а не как они используются. Эта книга – исследование экономики красного рынка в части поставок. Без понимания поставок мы никогда не сможем понять, насколько быстро красные рынки могут привести к образованию международных преступных организаций.

Столкновение альтруизма и приватности бьет по тем светлым идеям, которые некогда защищали. Каждый шаг по цепочке поставок красного рынка позволяет превратить людей в мясо. Посредники, которые покупают и продают тела, играют роль мясников. Они видят в живом существе лишь сумму составляющих его органов.

КАК ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ

С 2006-го по 2009 год я жил в Ченнаи – бурно растущем прибрежном мегаполисе на юге Индии, в нескольких сотнях километров к северу от Шри-Ланки. До того я уже провел несколько лет в Индии, изучая фольклор и языки по университетским программам в пустынном штате Раджастхан и недалеко от Дхарамсалы, где живет в изгнании далай-лама. Я понимал, что хочу остаться еще на несколько лет в Южной Азии, но не до конца был уверен, что хочу стать журналистом. Я только что закончил Висконсинский университет в Мадисоне по курсу антропологии и начал непродолжительную преподавательскую карьеру – учил американских студентов, приехавших на семестр в Индию.

Под моим началом было двенадцать студентов. Из Дели мы поехали в священный город Варанаси и в центр буддистских паломничеств Бодх-Гая. В последнем пункте одна из моих студенток умерла; мне и другому руководителю теперь требовалось вернуть ее тело семье в США. Я три дня провел с ее телом, пытаясь помешать неизбежному процессу разложения. Раньше я никогда не был так близко к мертвому телу, и, когда оно остыло и стало менять цвет, я столкнулся с физической природой смертности.

Ее смерть больше, чем что-либо еще, напомнила мне, что за каждым телом стоят заинтересованные стороны. Когда студентка превратилась из человека в вещь, словно из ниоткуда стали возникать разные люди и предъявлять требования на то, что осталось от ее физической оболочки. Большую часть времени я тратил на переговоры с полицией, страховыми компаниями, похоронным бюро, членами семьи и авиакомпаниями, пытаясь обеспечить доставку тела домой для похорон.

Хотя тогда я этого не сознавал, то было началом моего понимания международного рынка человеческих тел. В каком-то смысле мне пришлось ознакомиться с ним из-за событий, на которые я никак не мог повлиять. Первый раздел этой книги непосредственно связан с той историей. Некоторых читателей он, вероятно, смутит.

После того как студентка умерла, я понял, что не могу больше преподавать. Я стал писать для журналов Wired и Mother Jones, а также работать для телеканалов и радиостанций из моей базы в Ченнаи. Я рассказывал о методах работы торговцев почками, воров скелетов, пиратов крови и похитителей детей по всей Южной Азии. Позднее я совершил поездку по Европе и США, знакомясь с худшими случаями в этом бизнесе. Каждый раз я с изумлением обнаруживал, что большинство людей, покупавших часть человеческого организма, понятия не имели, какая цепочка событий привела к появлению этого органа на рынке.

Идея о красных рынках как об отдельной категории, отличающейся от всех нормальных экономических систем, возникла в ходе расследований торговли костями и кражи почек в Индии, но относится она не только к телам и органам, используемым как своеобразные запчасти. Сочетание ложного альтруизма и приватности имеет серьезные последствия и для похоронной индустрии, и для индустрии усыновления. Как ни странно, когда дело доходит до человеческого тела, цепочки поставок всегда тревожаще похожи одна на другую.

Когда я стал подумывать о том, чтобы изложить все свои исследования в одной книге, то понял, что криминальных красных рынков куда больше, чем я когда-либо надеялся описать. Я исключил из рассмотрения нашумевшие в США судебные процессы о кражах в моргах, когда похоронные бюро продавали вверенные им тела компаниям-поставщикам органов. Оскверненные трупы шли на пересадку тканей и сухожилий. Я проигнорировал скандалы вокруг передвижных музейных выставок, где были представлены пластинированные тела казненных узников. Лишь кратко я упоминаю здесь отчет, согласно которому в Англии было украдено более сотни тысяч гипофизов ради получения гормона роста человека. Я не говорю ничего о недавних серийных убийцах из Боливии, которые продавали жир своих жертв европейским косметическим компаниям, изготовляющим люксовые кремы для лица. И каждый день список пополняется.

С середины 1990-х по 2000 год израильская армия собирала роговицы палестинских боевиков, убитых в сражениях. А в начале XIX века повальная европейская мода на высушенные головы стала причиной племенных войн в Южной Америке. Привести исчерпывающий перечень всех красных рынков мира попросту не в моих силах. Я лишь надеюсь, что эта книга позволит по-новому взглянуть на рынки человеческих тел. Поняв общие характеристики этих рынков, мы сможем найти решение экономических проблем торговли органами. Преступники орудуют в самых темных уголках экономического мира. Но они существуют лишь потому, что мы им это позволяем.

Посредники, которых я встречал, были не особенно щепетильны в вопросах приобретения материалов. Ими движет простая аксиома капитализма: покупай дешевле, продавай дороже. Они стремятся скрыть цепочку поставок от любопытных глаз. Хотя часто посредники полезны для доставки органов и тел новым владельцам, они открывают дорогу криминалу в этот бизнес. Единственный способ избавиться от них – пролить свет на происходящее и выявить всю цепочку поставок от начала до конца. Каждый пакет с кровью нужно отслеживать до первого звена – донора; каждая почка должна нести на себе имя; нужна возможность найти каждую суррогатную мать, а каждое усыновление должно быть открытым.

Каждая глава книги посвящена определенному красному рынку человеческих материалов. В каждой исследуются наиболее характерные, доходные или тревожные сценарии, которые мне удалось обнаружить; вместе они дают возможность взглянуть на красные рынки всего мира с высоты птичьего полета.

В настоящее время возможность отслеживать человеческие материалы по цепочкам поставок теоретически имеется лишь у государственных агентств. Обычно они недостаточно финансируются и часто работают рука об руку с больницами и посредниками, за которыми должны надзирать. Международные же сделки зачастую вообще никак не контролируются. Недостаток контроля хорошо документирован для каждого рынка, который представлен в этой книге. Вместо того чтобы слепо доверять госструктурам управление процессами, в ходе которых человеческие тела превращаются в коммерческий продукт, лучше было бы, на мой взгляд, открыть все документы для общего доступа.

Радикальный переход к прозрачности приведет к проблемам другого рода: он может, например, сократить предложение на рынке тел. В Великобритании новая инициатива по предоставлению доступа к документам доноров яйцеклеток привела к почти полному прекращению поступлений яйцеклеток для пар, которые не могут зачать ребенка самостоятельно. Сейчас британкам приходится ездить с этой целью в Испанию и на Кипр.

Однако прозрачность препятствует деятельности тех посредников, которые, стремясь заполучить человеческие тела, ни перед чем не останавливаются. Никого не убьют и не похитят за почку, если человек, который эту почку купит, сможет выяснить ее источник и отправить донору благодарственное письмо. Если все усыновления будут открытыми, детей не будут похищать у родителей. А доноров крови не будут на несколько лет запирать в тесных камерах, чтобы немного увеличить предложение крови на местном рынке.

Настало время перестать игнорировать красные рынки и начать о них ответственный разговор.

Глава 1
Алхимия тела

На какой-то миг Эмили^[6] становится невесомой – перед тем, как движение вверх уступает место силе тяжести. Тут, в момент апогея, ее судьбу определяет физика – но ее тело все еще принадлежит ей. Через секунду встреча с землей запустит цепь событий, в ходе которых Эмили перестанет существовать как человек, а будущее ее физической оболочки будут решать другие. Однако сейчас, в промежутке между взлетом и падением, она остается неизменной. Возможно, даже прекрасной. Когда она начинает падать, ветер откидывает ее волосы назад.

Она падает на бетонную площадку, и звук эхом отдается по всему двору монастыря, но те студенты, которые еще не спят в три часа ночи, никак не реагируют. Тем вечером Эмили сидела рядом с ними. Она мало говорила и удалилась, не привлекая внимания. Никто не связал отсутствие Эмили с глухим стуком во дворе. В Индии такой шум – обычное дело. Никто не отправляется на поиски, так что ее тело остается тихо и неподвижно лежать в тусклом голубом свете. Студенты считают, что им повезло медитировать в том самом месте, где Будда достиг просветления почти три тысячи лет назад. Город носит название Бодх-Гайя в его честь; название дословно переводится как «место, куда ушел Будда». Целых десять дней они молчали и сидели в немой медитации перед золотой статуей Будды. Из-за строгого запрета на разговоры они не знали, что с собой делать. Когда им наконец снова разрешили пользоваться речью, они болтали допоздна, как дети в последнюю ночь в летнем лагере.

Около часа я спокойно сплю буквально в трех метрах от ее тела, накрывшись белой москитной сеткой, и смотрю сны о том, как возвращаюсь домой к жене. Потом кто-то трясет меня за плечо, я открываю глаза и вижу бородатое лицо одного из моих студентов, нью-йоркца. Он в панике: «Эмили лежит на земле и не дышит». Повинуясь инстинктам, я вскакиваю, быстро натягиваю голубые джинсы и выцветшую футболку и выбегаю во двор.

Стефани, второй директор программы, перекатывает тело Эмили на оранжевый резиновый коврик. Правый глаз Эмили заплыл, а на волосах запеклась кровь. Стефани в таком шоке, что даже не сознает моего присутствия, всецело сконцентрировавшись на попытках вернуть Эмили к жизни. Она давит на грудь Эмили через красную льняную рубашку. Содержимое аптечки высыпалось на мокрую от росы траву, и теперь там в беспорядке валяются шприцы и бинты. Губы Стефани складываются в гримасу, когда она видит, как кровь вытекает изо рта Эмили с каждым нажатием на грудную клетку. Пульса нет.

Теперь уже все в монастыре на ногах и собрались во дворе. Женщина с длинными каштановыми волосами и австрийским акцентом падает в обморок, увидев кровь. Я звоню организаторам программы в США по мобильному телефону, чтобы сообщить печальную новость. Закончив, я делаю записи и планирую звонить ее семье, а трое студентов помогают погрузить Эмили в проржавевшую машину «скорой», которую держат в монастыре для оказания неотложной медицинской помощи жителям ближайших деревень. Этой ночью машина транспортирует тело через иссохшие сельскохозяйственные угодья и суетливый военный лагерь в направлении единственной ближайшей больницы. По прибытии в медицинский колледж Гайя 12 марта 2006 года в 4 часа 26 минут утра Эмили объявляют мертвой.

К 10:26 я постарел на год. Она оставила на балконе своей комнаты дневник, и он полон образов, которые заставляют меня заподозрить самоубийство. Десять дней безмолвной медитации в сочетании с обычным культурным шоком от посещения страны-антипода не пошли девушке на пользу. Но меня больше беспокоят не причины ее смерти, а сложность предстоящих задач. Ее родной Новый Орлеан находится в 13,5 тысячах километров отсюда, а первые этапы маршрута домой лежат по иссушенным и бесплодным землям сельской Индии. Катастрофа недалеко от вокзала священного города Варанаси, случившаяся накануне вечером, отрезала железнодорожное сообщение с Гайей, а местный аэропорт не очень-то стремится обеспечивать воздушный транспорт для перевозки трупа.

Когда красное солнце достигает зенита, с вопросами являются двое полицейских в униформе цвета зеленого хаки с полуавтоматическими пистолетами на бедрах и длиннющими усами.

– У нее были враги? Ревновал ли ее кто-то? – спрашивает суперинтендант Мишра, чья фигура ростом более шести футов производит внушительное впечатление. На его эполетах сияют две серебряные звездочки. Он подозревает убийство.

– Ничего такого не знаю, – говорю я, и мне неприятно слышать в его голосе подозрение.

– Ее травмы… – он делает паузу, не вполне уверенный в своем английском, – … обширны.

Я показываю ему, куда именно она упала, и рассыпавшееся рядом содержимое аптечки и порванные бинты, которые мы так и не убрали после безуспешных попыток вернуть ее к жизни. Он что-то записывает в блокнот, но больше вопросов не задает, а предлагает мне поехать в больницу. У него есть ко мне просьба.

Через несколько минут я сижу на заднем сиденье полицейского джипа с Мишрой и тремя молодыми полицейскими, которые только вышли из подросткового возраста. Все они вооружены пистолетами-пулеметами времен Второй мировой войны. Серебристый ствол оружия прижимается к моему животу, когда мы едем по дорожным ухабам. Я опасаюсь, как бы он внезапно не выстрелил, но на всякий случай ничего не говорю.

Мишра поворачивается назад с переднего пассажирского места и улыбается. Кажется, он рад оказать помощь американцам: это хоть как-то разбавляет обычную полицейскую рутину.

– Как в Америке работает полиция? Как в телесериалах? – спрашивает он.

Я пожимаю плечами: я действительно не знаю.

На другой стороне дороги я замечаю еще один джип. Через покрытое пылью лобовое стекло я вижу силуэт белой женщины с каштановыми волосами. Это Стефани. Мы встречаемся взглядами, когда джипы проезжают друг мимо друга. Она кажется усталой. Через несколько минут мы выбираемся на переполненные и ухабистые улицы Гайи. Хотя это один из крупнейших городов штата Бихар, его развитие оставляет желать лучшего. Несмотря на все старания центрального правительства, здесь все еще царит феодализм. Люди, контролирующие город сейчас, – наследники системы, сложившейся во времена махарадж. Огромные свиньи, покрытые черной грязью, бродят по улицам, копаясь в мусоре и мешая людям пройти. Несколько животных стоят рядом с мясной лавкой в ожидании подачек. Когда мы проезжаем мимо, мясник разрубает надвое голову козла, с которой до того снял шкуру, и бросает требуху свиньям. Одна из них начинает всасывать кишки козла, как спагетти.

Через три поворота джип въезжает на территорию медицинского колледжа Гайи и останавливается перед зданием из бетона. Ярко-красными буквами на козырьке перед входом написано: «Морг». В иерархии индийских медицинских учреждений этот колледж не относится, наверное, даже ко второму сорту: здесь работают только посредственные медики. Хотя он был основан в колониальные времена, когда страной управляли загорелые британские бюрократы в пробковых шлемах, никакого следа имперской архитектуры здесь не заметно. Кампус полон приземистых бетонных зданий, построенных на скудное правительственное финансирование. Если большая часть Индии стремительно унеслась вверх на ракете информационных технологий, то штат Бихар еще застрял на стартовой позиции космодрома.

Я вылезаю из машины и вместе с Мишрой захожу в морг. Медсестра в шапочке и чистом белом халате (Флоренс Найтингейл бы одобрила) приветствует меня; ее ничего не выражающие глаза привыкли к трагедиям. На бетонном столе под побитым молью шерстяным одеялом остывает тело Эмили. Ночью медсестра принесла несколько тонких перегородок, чтобы скрыть тело от любопытных взглядов. Рик – американец, волонтерствующий в клинике при монастыре, – сидит с трупом с ночи. Мишра снимает накидку, которая укрывала Эмили от мух, и обнажает ее тело с многочисленными травмами. За несколько часов, прошедших с ее смерти, температура ее тела упала на несколько градусов, и от окоченения травмы стали казаться еще страшнее. Темное пятно крови застыло под глазом, а раздутое основание шеи заставляет предположить, что она сломала ее при падении. Отметины на руке, которых не было видно, пока Стефани пыталась оказать ей помощь, сейчас резко очерчены и напоминают военный камуфляж.

Мишра просит меня сообщить ему, что я вижу, и описать ее имущество для полицейского отчета. Сейчас ее тело в ведении полиции, и именно он отвечает за все, что может пропасть. Эмили одета в льняную рубашку и длинную юбку, купленную на базаре в Дели. На правом запястье – нитка деревянных четок.

– Какого цвета? – спрашивает он, подбирая английские слова.

– Рубашка лал, красная; юбка ниила, голубая, – отвечаю я.

Он записывает мои слова в блокноте шариковой ручкой. Ее травмы в тех же тонах, что и одежда, которую она носила. Если полицейского и удивляет странное сочетание цветов, то ненадолго. Его мысли прерывает шорох шин по гравию – приехал кто-то еще.

Это журналисты, они прибыли в двух фургонах Maruti Omni. Они выскакивают из набитых автомобилей, как цирковые клоуны, вынимая звуковую аппаратуру и портативные видеокамеры не лучшего качества. То, как ведут себя репортеры, свидетельствует о маргинальности региона не в меньшей степени, чем состояние медицинского колледжа. В других частях страны телеканалы конкурируют за новости, но здесь новости – командный вид спорта. И транспортом сегодня они решили воспользоваться сообща. Шестнадцать человек топчутся у опустошенных фургонов, а два постановщика сортируют оборудование, подгоняя микрофоны с монохромными логотипами под соответствующие камеры.

Мишра выходит не то помешать им, не то поздороваться со старыми друзьями. Мне почти не слышны их голоса, но я догадываюсь, что сейчас произойдет. Я смотрю через кованые ворота и пытаюсь поймать тот момент, когда продюсер всунет желтую купюру в ладонь суперинтенданта Мишры. Увидеть это мне не удается, но я понимаю, что до первого интервью мне осталось всего несколько секунд.

Я снова накрываю лицо Эмили больничным одеялом и подхожу к двери. Меня тут же ослепляют вспышки фотоаппаратов. Желтый луч видеокамеры направлен мне прямо в лоб. Репортеры подносят мне к лицу целый букет микрофонов и выпускают первый заряд вопросов:

– Как она умерла?

– Она была убита?

– Это самоубийство?

И затем, словно спохватившись:

– А вы кто?

Вопросы вполне разумные. Но я не отвечаю. Последние шесть часов мой начальник в США пытается связаться с родителями Эмили, но я все еще не знаю, в курсе ли они. Есть вероятность, что история может всплыть на американских каналах прежде, чем их предупредят.

Сейчас личность, которой была Эмили, превратилась в проблему, связанную с ее телом. Спешка, когда мы пытались спасти ее жизнь, кончилась, остались неизбежные последствия смерти. Ее останки уязвимы, они подвержены разложению. И внезапно обнаруживается, что множество людей в этих останках заинтересованы.

– Без комментариев, – говорю я, щурясь под неумолимыми огнями видеокамер. Вопросы продолжают задавать, но энтузиазм у репортеров заканчивается. По глазам одного оператора я понимаю, что они пытаются заснять ее тело. Я заслоняю его камеру ладонью, но человек в красном поло хватает меня за руку и пытается оттолкнуть. Я толкаю его самого, но силы неравны. Он оттесняет меня, и через секунду они заходят внутрь и откидывают одеяло с ее лица.

Под резким светом кровавое пятно под ее глазом кажется темно-фиолетовым. На черепе глубокая трещина. На индийском телевидении смерть играет главную роль – такую же, как увешанные драгоценностями болливудские знаменитости. Деликатные снимки закрытых тел и бирок на ступнях – удел американских газет. В индийских новостях печатают самые неприличные фотографии лиц мертвецов, одна гротескнее другой. Личная трагедия становится общественным развлечением. Смерть не способна приструнить индийских журналистов. Я должен был защитить Эмили, но не справился.

Этим вечером по всей стране новости выйдут с заголовками:

Американская студентка погибла в центре медитации Бодх-Гайя. Полиция подозревает убийство или суицид.

Действительно, американцы не каждый день умирают в Индии. Сегодня она мертвая станет более знаменитой, чем когда была живой. Пока одна горячая новость не сменится другой, к ней будет приковано все внимание индийцев. Безжизненное лицо Эмили увидит миллиард граждан страны.

Я прорываюсь обратно к камерам, но репортеры уже начали складываться. Они получили то, что хотели.

Офицер Мишра вертит в руках солидную трость. На его лице отражается калейдоскоп эмоций. Там можно прочитать, например: «Ваши пятьсот рупий заканчиваются» или «Не знаю, как им удалось пройти мимо меня». Не то чтобы это имело значение для репортеров, которые сейчас загружают оборудование обратно в ожидающие фургоны. Водители заводят моторы и устремляются в центр медитации, чтобы взглянуть на место преступления.

Комната, еще минуту назад напоминавшая цирк, наполняется могильной тишиной. Я решаю продолжить свое дежурство. Мишра улыбается мне, пожимает плечами и выходит на улицу. Когда я снова остаюсь наедине с телом Эмили, приходит осознание изменившейся реальности. Моя студентка не просто трагически погибла в одном из самых отдаленных уголков Индии – я к тому же вынужден доставить ее тело домой. Через шесть часов после смерти ее бренную оболочку мало что отличает от плохо упакованного большого куска мяса. А при температуре, которая в полдень может дойти до 38 градусов, процесс разложения остановить трудно.

В регистратуре та же медсестра говорит, что в больнице нет холодильника. Более того, я даже не могу забрать тело до предписанного правительством вскрытия. Она предлагает мне остаться с трупом, пока не придут врачи. Я ожидаю. Наконец прибывает небольшая машина скорой помощи – та же марка фургона, что и у журналистов. Единственная разница между машинами в том, что у этой вместо заднего сиденья рама для каталки. Двое мужчин в помятых рубашках и потертых брюках говорят, что должны забрать тело для вскрытия.

С глухим стуком они погружают ее в фургон и едут около полумили по грязной дороге. Я сижу сзади вместе с телом. Мы движемся по кампусу и наконец добираемся до небольшого, видавшего виды правительственного здания с трещинами в алюминиевой крыше. Табличка на хинди гласит: «Аудитория для вскрытия». Судя по виду, комнатой лет десять никто не пользовался. Это ярусная аудитория с несколькими рядами – вероятно, чтобы студенты могли наблюдать за вскрытием. Некоторые стулья в средних рядах перевернуты, повсюду пыль и голубиный помет. В аудитории имеются грифельная доска и массивный обсидиановый стол, холодный на ощупь. Сопровождающие кладут на стол тело Эмили и закрывают дверь навесным замком.

– Доктора скоро придут, – говорят они и отходят за угол покурить маленькие самокрутки. Я замечаю перед зданием обрывки одежды и несколько крупных клочьев волос – вероятно, это остатки от предыдущих вскрытий.

Когда мужчины докуривают, один из них провожает меня в соседнее здание, по размерам намного больше, чем аудитория для вскрытия. Здесь, как мне объясняют, меня будет ждать директор медицинского колледжа. Когда я прихожу, доктор Дас пытается побороть огромную кипу бумаг, а его парик цвета воронова крыла слегка съезжает набекрень.

Помимо того, что доктор управляет повседневными делами колледжа, он проводит вскрытия для полиции. Также он обучает студентов методике судебной экспертизы. Иногда для этого приходится наносить новые раны невостребованным телам, которые проходят через его морг. Курс популярен, и это объясняет, почему в его кабинете четыре шкафа полны смертельными ядами и другими потенциальными орудиями убийства в диапазоне от шпаг, кинжалов и мачете до отверток и крикетных бит, утыканных гвоздями. На нижней полке шкафа лежит пачка фотографий трупов на различных стадиях разложения. На окне висит скелет, и во время нашего разговора доктор поглядывает на свое учебное пособие.

– Это весьма особенный случай, – говорит он. – В нашем городе редко умирают иностранцы, там что нужно быть осторожными. За нами много кто следит.

Студенткой Эмили была всего лишь одной из молодых американок в индийских платьях, ищущих себя в святых местах. Погибнув, она превратилась в разрастающийся международный инцидент: полицейский бюрократизм, коридоры посольства, страховые компании, которым придется расстаться с десятками тысяч долларов, чтобы ее тело было все же отправлено домой.

И все это, как я понимаю, зависит от отчета доктора Даса о ее смерти. Если он определит, что повреждения могут свидетельствовать о возможном убийстве, бюрократические правила потребуют, чтобы тело Эмили оставалось в распоряжении полиции до окончания расследования. Однако поскольку в медицинском колледже нет возможности хранить тела больше нескольких дней, это приведет к тому, что труп разложится настолько, что любая авиакомпания откажется вывозить его из страны. Если же доктор подпишет суицид, то полицейское расследование может закончиться быстро. Но он объясняет, что ее семья, которая к этому моменту, вероятно, уже знает о случившемся, – католики, а они не признают, что она покончила жизнь самоубийством и теперь будет гореть в аду. Они могут даже потребовать дополнительного расследования, чтобы доказать какую-то иную причину смерти. Доктор медленно качает головой.

– Видите, какая дилемма, – озабоченно говорит он. – Было бы куда проще, если бы она вообще не умирала.

Живую плоть от мертвой отделяет невероятно тонкая линия. И когда эта грань перейдена, все наше поведение по отношению к человеку меняется. Доктор Дас вздыхает и смотрит на помощника с двумя пустыми склянками с крышкой.

– Наверное, пора начать.

Опираясь руками на стол, он тяжело встает. Взяв черную медицинскую сумку, он выходит в коридор, оставляя меня наедине со шкафами, полными медицинских диковинок.

Я не иду за ним. Мое внимание привлекла крикетная бита с торчащим из нее ржавым гвоздем, висящая в одном из мрачных шкафов. Кончик гвоздя согнут, на древесине видна запекшаяся кровь. Меня передергивает от мысли о том, что этой битой доктор Дас, возможно, наносил рану невостребованному трупу. И тут у меня завибрировал телефон, о котором я уже почти забыл. Среди шумов и потрескиваний раздался голос директора программы из Нью-Йорка – со мной говорили из другого полушария.

– Скотт? Я хочу тебя кое о чем попросить.

Проходит два дня. Низкое оранжевое солнце лениво показывается над долиной Ганга и медленно начинает свой путь по небу. Время раннее, но я не сплю. Мои глаза красны от изнеможения. Два последних дня я искал в городе надежный источник льда, чтобы сохранить тело Эмили. С помощью монастыря мне удалось найти несколько сотен фунтов льда и бросить их в гроб, который мы заказали в мастерской. При этом я старался не смотреть на ее тело. Вместе мы перемещали его еще дважды: из аудитории для вскрытия в монастырь, а затем в небольшой морг, о котором администрация больницы забыла упомянуть, когда началась вся эта история.