Читать книгу: «Коллекция Энни Мэддокс», страница 4

Старший гувернёр с его непроходимым упрямством напоминал ей необъезженного мерина, а смолистый запах стружки, повсюду его сопровождающий, пробудил воспоминания, и мышцы напряглись, как перед прыжком, а пальцы сами собой сжали карандаш, будто лёгкий стек.

– Не посчитал нужным вас известить, – мистер Бодкин довольно-таки по-хамски пожал плечами и откинулся на спинку кресла, скрестив руки. Казалось, он принял некое решение и теперь считал себя свободным от соблюдения внешних приличий. – В январе вы запретили моим воспитанникам петь гимн собственного сочинения, – принялся перечислять он, загибая короткие мясистые пальцы, все в пятнах от вассергласса и камеди. – В феврале упразднили систему наказаний и поощрений. Прошлой осенью добились отмены…

– Этот, с вашего позволения, гимн, если его вообще можно так назвать, заканчивался словами «и моряком или солдатом свой путь земной пройду», – перебила его мисс Эппл. – И сочинили его вы сами, мистер Бодкин, так что не надо прикрываться тут детьми.

Заметно побагровев, старший гувернёр с достоинством выпрямился. Рана, нанесённая его самолюбию, была ещё свежа.

– И даже если гимн сочинил я… До сих пор не понимаю, что вам не понравилось? Вы прекрасно знаете, какое будущее ждёт этих детей. Или вы хотите, чтобы они повторили судьбы своих порочных родителей? А может, вы прочите кого-то из них в парламент?

– А вот и нет, мистер Бодкин! – мисс Эппл сцепила ладони в замок, чтобы перестать сжимать карандаш до боли в пальцах, и от досады голос её стал звучать глуше: – Ни вы, ни я не знаем, что Господь уготовил для этих детей. Они заслуживают шанса, и они его получат, вот увидите. И не нам с вами рассуждать о пороке. Порочна система, из-за которой эти дети оказались на улице, и люди, которые видят в них лишь дешёвую рабочую силу. Отец Энди Купера работал в доках, а когда после травмы колена потерял место, его семья начала голодать и оказалась в трущобах. Вы считаете, он был порочен? А мать Присси Безивуд, попавшая под сокращение на текстильной фабрике – она что, тоже была порочна? Ну же, ответьте мне, мистер Бодкин, прошу! – мисс Эппл так крепко сжимала ладони, что костяшки побелели.

– Знаете, а ведь я давно подозревал, что в душе вы социалистка, – тихо произнёс старший гувернёр, глядя куда-то в сторону.

Он выглядел до странности довольным, совсем как человек, получивший нежданный подарок, и мисс Эппл поняла, что совершила большую ошибку. Нет, не большую. Огромную. Страшно представить, что будет, если подобные намёки дойдут до ушей попечителей, и это сейчас-то, когда на кон поставлено то, ради чего она трудилась долгие годы.

– Ну, мы так с вами бог знает до чего договоримся, – с неловким смешком мисс Эппл открыла журнал расходов и сделала вид, что ищет нужную запись. – Пошумели, мистер Бодкин, и ладно. Вы знаете, я иногда бываю резковата, но кто из нас без греха, верно? Давайте сосредоточимся на деле. Племянника мисс Роудин нужно будет привезти сразу после собрания. Мальчики смогут обойтись без вас пару часов? Если хотите, я и сама могу присмотреть за ними.

– В этом нет необходимости, – с достоинством отказался мистер Бодкин, поднимаясь из кресла. Мысленно он уже прикидывал, какую перестановку сделает в кабинете директрисы, и в первую очередь решил продать старьёвщику обшарпанный стол и заменить его на добротный, с дубовой столешницей и медной инкрустацией. – Уверяю вас, мальчики приучены к дисциплине и продолжат занятия так, как если бы я находился в мастерской.

– Рада это слышать, мистер Бодкин, – мисс Эппл тяжело далась одобрительная улыбка, хотя ради Сент-Леонардса она и не на такое была готова. – И вот ещё что… Мне сказали, будто бы вы не пустили к себе Сьюзи Берч, когда она просилась к вам на урок. Отчего так? Девочка всего лишь хотела поучиться столярничать. Или в мастерской не хватает инструментов?

– Инструментов у нас и правда ровно по числу воспитанников.

– А вот у мисс Лавендер, я уверена, найдутся иголка и ножницы, если кто-то из ваших мальчиков захочет выучиться шитью.

– Уж вы поверьте, мисс Эппл, все мои подопечные сумеют пришить пуговицу и поставить заплатку. Однако никому из них и в голову не придёт усесться в швейной среди юных леди. А что касается Сьюзен… Не думаю, мисс Эппл, что идея совместного обучения найдёт положительный отклик в комитете. В самом деле, не думаю, – и он, глубокомысленно покачав головой, с достоинством покинул кабинет, весьма довольный, что дал директрисе достойный отпор.

Однако это приятное чувство улетучилось, как только старший гувернёр вернулся к себе в мастерскую и взглянул на доску с номерками воспитанников. Под номером одиннадцать теперь торчал пустой гвоздь, а ведь мистер Бодкин помнил Мэттью ещё малышом, когда того только привезли в Сент-Леонардс. Рёбра у мальчишки тогда торчали, точно корабельные шпангоуты, и от каждого громкого звука тот втягивал голову в плечи, будто в ожидании удара. Сколько терпения и строгой отеческой ласки, пирогов миссис Мейси и чашек крепкого бульона понадобилось, чтобы Мэттью за звонкий голос и вечные проделки прозвали Щеглом, а из глаз мальчика исчезло затравленное выражение.

Что ж, жизнь несправедлива, и чем раньше это поймёшь, тем меньше шансов угодить в капкан лживых иллюзий. Мистер Бодкин вздохнул, поправил фуражку и принялся выбивать на круглой жестяной пластинке единицу и девятку.

***

Больше всего прочего в шкатулке мисс Лавендер Энни понравилась серебряная брошь в виде сердца и хрустальные серёжки-капельки. Стоя у шкафа с узкой зеркальной дверцей, она примерила и то и другое, и осталась довольна своим отражением. Наклоняя голову в разные стороны, девушка следила, как блики от серёжек вспыхивают на её шее крошечными гроздьями, и пропустила момент, когда дверь комнаты распахнулась и на пороге застыла изумлённая хозяйка шкатулки.

– Ты?! Что… что ты тут делаешь?.. – Эвелин Лавендер, казалось, не находила слов от такой наглости. – Как ты сюда проникла? И как посмела рыться в моих вещах?

Вместо ответа Энни похлопала по карману передника, в котором что-то звякнуло, а потом, не отводя взгляда от зеркала, задумчиво протянула: – У тебя, Нелл, так много украшений… А у меня совсем ничего нет. Это несправедливо, правда? Я, пожалуй, возьму твою брошку. И эти серёжки тоже. На время, только пока не вернутся родители и не привезут мне мою собственную шкатулку с драгоценностями.

– Ты окончательно сошла с ума. Снимай сейчас же и положи туда, где взяла!

Внутренне полыхая от ярости, Эвелин Лавендер скинула поношенное, но всё ещё элегантное пальто и бросила его на кровать. Следом полетели сумочка-конверт, шляпка, перчатки и дешёвый газовый шарфик, единственным достоинством которого был нежный оттенок абрикосовой воды.

– Ну же! Энни, я жду. Не испытывай моё терпение.

Энни Мэддокс, явно наслаждаясь происходящим, вновь принялась демонстративно вертеться у зеркала.

– И что ты мне сделаешь? – с искренним любопытством поинтересовалась она. – Отнимешь их у меня силой? Ну, давай, попробуй, – милостиво разрешила она и предупредила: – Если у меня появится хотя бы крошечный синяк, тебя, моя милая, упекут за решётку. А хотя нет, постой… – Энни отвернулась от зеркала и с нарочитым ужасом прикрыла рот ладошкой, после чего прошептала: – Не за решётку, нет… Ты же угодишь в больничку, к психам, и тебя будут поливать холодной водой и заматывать в простыни. Как на рисунках в той книжке, которую ты прячешь под сорочками и чулками. Ц-ц-ц… Как это, должно быть, ужасно – знать, что рано или поздно душевный недуг превратит тебя в животное, и ты начнёшь выть и бросаться на стены.

– Замолчи! Сейчас же замолчи! Закрой свой грязный рот! – Эвелин Лавендер зажмурилась и зажала уши.

В этот момент она ощущала такую всепоглощающую ненависть к стоявшей напротив девушке, что испугалась, вдруг и правда повредилась в рассудке. Месяцы напролёт терзавшая её Энни представилась ей бездыханной – и от этой картины Эвелин Лавендер вздрогнула, но не от ужаса, а от облегчения. Мысль, что может наступить такой день, когда Энни не будет иметь над ней власти, вдруг показалась заманчивой, и возникло ощущение бездны под ногами. Бездны, из которой полыхнуло адским огнём.

– Что тебе от меня нужно? – Эвелин прошла вперёд и опустилась на кровать грузно, будто измученная непосильной работой старуха, а не молоденькая девушка с гладкой кожей, чуть тронутой весенним солнцем. – Скажи, Энни, за что ты меня терзаешь?! – она уже почти кричала, не отводя взгляда со своей мучительницы, но всё же как-то взяла себя в руки и перешла на обычный тон: – Я предлагала тебе деньги, Энни. Ведь предлагала, правда? Ты отказалась. Ты сказала, что не возьмёшь ни пенни. Так что тебе нужно? Зачем ты преследуешь меня? Что я тебе сделала?

Всё это время, пока Эвелин Лавендер пыталась добиться ответа, Энни Мэддокс продолжала крутиться у зеркала, то поглаживая брошку, то прикасаясь кончиками пальцев к серёжкам. Налюбовавшись на своё отражение, она повернулась:

– Ты правда не понимаешь? Нелли, дорогуша, даже такая тупица, как ты, должна бы получше соображать. Помнишь, ты нажаловалась на меня мисс Эппл? Наговорила ей гадостей, потом сплетничала обо мне на кухне… Да, да, я всё знаю! – она покивала, чувствуя, как чужие серёжки ласкают кожу гладкими гранями, и ощущение это было очень приятным. – Привыкла всех за дураков держать, но со мной такое не пройдёт. Не надейся! – заверила она. – Я не то что другие, я-то всё про тебя знаю. И не только про эту книгу, – и она многозначительно улыбнулась.

Исполнившись худших предчувствий, Эвелин бросилась к шкафу и проверила стопку белья на верхней полке. Тайник был пуст.

– Для чего она тебе?! Зачем ты её украла? Ты… Ты… – в охватившей её ярости девушка не находила слов и лишь сжимала и разжимала кулаки, стараясь окончательно не сорваться.

– Украла?! – в притворном возмущении Энни вытаращила глаза, блестящие азартом преследования, да и лицо её, и надменная осанка выражали неприкрытое злорадство. – Но это ведь ты у нас воровка, разве нет? Это ведь ты регулярно обчищаешь кладовую, или я что-то путаю? Вчера, например, ты унесла неплохую добычу. Вот только не говори, что ты подкармливаешь бездомных! В жизни в это не поверю! Как думаешь, что сделает мисс Эппл, если узнает о кражах? Позволь, я тебе скажу – вызовет полицию! – Энни снова закивала, и серёжки, вспыхивая на солнце, затряслись в неистовом танце. – Да, да, сдаст тебя в полицию! И уж полицейские с тобой не будут церемониться, поверь. Запрут тебя в камере, и там ты быстренько сойдёшь с ума, превратишься в развалину и перестанешь делать вид, что ты лучше других.

Энни наслаждалась триумфом. Щёки её горели от возбуждения, глаза сияли, и Эвелин Лавендер вдруг захотелось тотчас же пойти к мисс Эппл и признаться во всём, хотя бы ради того, чтобы стереть с лица Энни Мэддокс это жуткое выражение охотника, поставившего ногу на грудь поверженной жертве.

Двигаясь медленно, будто каждое движение причиняло ей боль, Эвелин Лавендер повесила пальто на плечики и убрала его в шкаф. Потом села на кровать и застыла в позе мнимой покорности:

– Ты даже не представляешь, как ты мне надоела, – тихо проговорила она, разрешая себе, наконец, высказать то, что чувствовала. – Я прямо видеть тебя не могу, понимаешь? И не будет никакой полиции, Энни. Так ведь? Ты никому не скажешь о том, что знаешь. Скорей уж я сама признаюсь во всём, чем ты лишишь себя удовольствия. Тебе же просто нравится меня мучить, правда? Тебе нравится мучить всех, до кого ты можешь дотянуться, но однажды это прекратится. – Эвелин мечтательно улыбнулась и пообещала: – О, как только в Сент-Леонардсе сменится руководство, тебя быстро вышвырнут! Никто не будет с тобой возиться так, как мисс Эппл. Ведь все, кроме неё, знают, какое ты на самом деле гадкое и ничтожное существо. Каково это, Энни: знать, что все тебя ненавидят, а? Каково понимать, что ни одна живая душа, кроме мисс Эппл, не заплачет, если тебя вдруг не станет?

…Целиком отдавшись жгучему желанию сполна отплатить кровопийце, Эвелин Лавендер отыскала её уязвимое место и умолкла лишь тогда, когда Энни, задыхаясь и ничего не видя от слёз, выбежала из комнаты.

Она неслась по коридору, испещрённому полосами света и тени, и со стороны была похожа на косулю в лесной чаще, спасающуюся бегством, а когда отчаянное стаккато её каблуков и жалобные всхлипывания утихли, из закутка под лестницей бесшумно вынырнул тот, кто слышал всю ссору от начала до конца. Спустя пару минут ещё один человек в соседней комнате отодвинулся от стены и неслышно убрал стакан в ящик комода.

Будучи большой любительницей подслушивать, Энни весьма удивилась бы, узнав, что её стычка с мисс Лавендер не обошлась без заинтересованных ушей. А вот сержанту Добсону из Скотланд-Ярда, который тоже любил шпионить, этим утром повезло значительно меньше.

Глава пятая, в которой старший инспектор Тревишем предаётся ностальгии и встречается с человеком из недавнего прошлого, а Оливия Адамсон получает первый категоричный отказ

А потом вновь налетел шквальный ветер, принялся гнуть деревья, хлопать ставнями и жалобно завывать в каминных трубах. Время зимних вьюг давно истекло, но и весеннее тепло приходило в уставший от холода город медленно, на цыпочках, предпринимая робкие кратковременные атаки и то и дело возвращаясь на прежние позиции.

Мартовское солнце – бледное, цвета молодого невызревшего сыра, – показывалось на пару часов, не более, а после небо снова затягивало облачной пеленой, и возвращался колючий ветер, с февральской обстоятельностью обшаривавший прохожих и запускающий ледяные пальцы в оконные щели.

Лондонская весна одна тысяча девятьсот тридцать шестого года выдалась затяжной, но не погодные коллизии занимали ум старшего инспектора Тревишема, а гораздо более серьёзные вопросы, требующие немедленных и, что особенно важно, изобретательных решений.

Новое назначение, которое инспектору мнилось закономерным итогом его карьерных устремлений, на поверку оказалось сущим кошмаром. Все дела, нераскрытые его предшественником за последние пять лет, подверглись пересмотру и громоздились теперь на столе унылым картонным сугробом, а не в меру ретивый сержант Добсон продолжал таскать из архива разбухшие от сырости папки, синеватые от печатей и резолюций вышестоящего начальства. На Тревишема он поглядывал с мстительным злорадством и без всякого сочувствия.

Канцелярщина в Департаменте уголовных расследований при центральном управлении Столичной полиции царила страшная. Казалось, что не присяга закону и не верность королю, не стремление к справедливости и искоренению преступлений руководили теми, кто трудился здесь на благо империи. Нет, основной движущей силой этого гигантского механизма в составе Министерства внутренних дел была Её Величество Бюрократия – в пышном одеянии из шершавой писчей бумаги, с синей квадратной печатью вместо сердца и в короне из алюминиевых капсул пневмопочты.

Ей поклонялись все обитатели здания на набережной Виктории, от мальчишки рассыльного до обладателя неприметного кабинета на последнем этаже, куда внутреннюю корреспонденцию привозили дважды в день на тележке, используя грузовой лифт.

Нельзя было просто зайти в соседний кабинет, чтобы обменяться парой слов или получить некую информацию, которая могла оказаться полезной, непременно требовалось подать рапорт о созыве группы для командной работы по делу такому-то и в сроки, оговорённые приказом таким-то. Не рекомендовалось вести с коллегами беседы без приглашения стенографиста с цокольного этажа, который потом уносил все протоколы, любовно подшивал в одну из папок и хоронил в недрах архива. То, что попадало в архив, исчезало безвозвратно. Чтобы получить из этого подземного мира хотя бы лист, нужны были нечеловеческие усилия, сравнимые разве что с легендарными подвигами Геракла. Именно поэтому, когда из разверстых врат Аида стали появляться папки со старыми безнадёжными делами, Тревишем сразу понял, что эта парфянская стрела пущена в него. Но самым страшным проступком являлся отчёт или рапорт, написанный менее чем на двух страницах без указания всех действующих приказов со времён основания столичной полиции сэром Робертом Пилем. Такая ошибка могла дорого обойтись, и тот, кто совершил её лишь однажды, приобретал репутацию неблагонадёжного сотрудника.

От этих мыслей у инспектора Тревишема разыгралась застарелая изжога, и с меланхоличной тоской ему вспомнился низенький и тесный кабинет камберуэллского участка. О, этот запах старого дерева, изъеденного жучком! Мутные окна в свинцовых переплётах, боксёрский мешок в заплатках. Латунная опрокидывающаяся пепельница с инвентарным номерком, выученным наизусть. Простой сосновый стол ниже на пару дюймов, чем нужно – отчего сейчас, сидя за массивным столом стандартной высоты, инспектор ощущал себя до странности мелким и незначительным. Даже стул здесь был не на его, Тревишема, стороне – слишком прямая и высокая спинка, слишком мягкое и скрипучее сиденье.

В дверь постучали, и на пороге, не дожидаясь приглашения войти, появился сержант Добсон. С ясным взглядом, в великолепно отутюженном штатском костюме и безупречно начищенных ботинках, темноволосый молодой человек мог бы служить образцом похвальной деловитости, если бы не его откровенно насмешливый вид.

Сержант приблизился, пристроил на край стола новый сугроб архивных папок, бережно поправил их и сообщил с лакейским вкрадчивым нахальством:

– В приёмной вас дожидается молодая леди, сэр. С частным визитом, как я полагаю, – и сержант еле заметно повёл бровями. – И если я правильно понимаю, то вы, сэр, не запрашивали ей пропуск. Я, конечно, сделаю запрос на оформление кратковременного разрешения…

– Какая ещё молодая леди? – Тревишем вдруг испытал то чувство, что французы называют deja entendu⁴. – Я не назначал никаких визитов, тем более частных.

– Ну как же, сэр. – Добсон позволил себе лёгкую улыбку. – Некая мисс Адамсон утверждает, что у вас с ней назначена встреча. Вы просто запамятовали, сэр, это неудивительно при вашей загруженности, но в следующий раз пропуск лучше оформлять заранее. Вот здесь подпишите, будьте любезны, и я постараюсь всё уладить.

 В тоне сержанта слышались покровительственные нотки, но Тревишем даже не обратил на это внимания. Чувствуя, как начинает гореть кожа на лице, там, где ещё несколько месяцев назад красовались пышные бакенбарды, принесённые в жертву стремлению выглядеть моложе и современнее, он подписал формуляр и отрывисто приказал провести визитёршу к нему в кабинет.

Неожиданно для себя инспектор почти обрадовался. Вся душевная смута последних недель – и досада на новые порядки, к которым пришлось привыкать, и на сержанта Добсона, не дающего ни одной стоящей зацепки, чтобы устроить тому выволочку за вечное зазнайство и слежку – слились в единый порыв. Холерический темперамент инспектора и тщательно подавляемые долгое время эмоции требовали выхода – и вот же он, законный повод выпустить пар. Тревишем вскочил, расправил плечи и приготовился к бодрящей словесной баталии.

Однако, когда сержант Добсон открыл дверь в приёмную и сухо кивнул без всякой почтительности, в кабинет торопливо вошла совсем не та мисс Адамсон, какой Тревишем её запомнил. Девушка, одетая в строгий твидовый костюм с расклёшенной ниже колен юбкой, ничем не напоминала ту самоуверенную особу, устроившую из прошлогоднего расследования форменный балаган. (О том, что действия мисс Адамсон помогли изловить преступника и предотвратить международный скандал⁵, инспектор предпочёл забыть. И, разумеется, в отчёте для вышестоящего начальства этому факту также места не нашлось.)

С выражением растерянности на бледном лице, с застывшим в серо-голубых глазах испугом, девушка выглядела непритворно обеспокоенной. За годы службы в полиции Тревишем научился отличать излишнюю эмоциональность, свойственную, как он считал, всем представительницам женского пола без исключения, от истинной тревоги, а потому готовые сорваться с языка саркастичные колкости тотчас забылись.

Вне всяких сомнений, гостью терзало сильное беспокойство, а значит, визит её вряд ли можно было назвать светским. Тревишем молниеносно прикинул в уме причины, побудившие мисс Адамсон искать встречи с ним после весьма холодного прощания, и ни одна из них не пришлась ему по душе.

Собирается просить за кого-то, кто угодил в неприятности с полицией? Отказать со всей категоричностью, ещё чего не хватало. Особенно сейчас, когда ему нельзя допустить ни единого промаха.

Сама угодила в полицейские сводки и хочет попросить помощи? Отказать категорически, но вежливо, и по возможности дать полезный совет.

Сунула нос не в своё дело, и теперь ей грозит опасность? Последнее инспектору показалось наиболее вероятным, хотя вердикт по-прежнему был один: отказать без всяких сантиментов и побыстрее выпроводить из кабинета, пока проныра Добсон не вернулся из отдела регистрации пропусков и не взялся за своё излюбленное занятие – подслушивать.

Тем не менее Тревишем почти радушно поприветствовал гостью, довольно, впрочем, бездарно изобразив удовольствие от неожиданной встречи:

– Какой приятный сюрприз, мисс Адамсон, ну надо же! Что привело вас ко мне на этот раз? Присаживайтесь, прошу… Не сюда, нет… Осторожно, лучше обойти вот здесь… Нет-нет, вот сюда…

Тревишем провёл гостью между шкафчиков с картотекой к уютной маленькой нише, в которой уместились два стула, обитые плюшем, и ломберный столик с выбитым по самому краю уродливым инвентарным номером. Инспектор знал, что разговор из этой части кабинета невозможно было подслушать, даже приоткрыв дверь в приёмную, как знал и то, что Добсон уже не раз пытался заручиться согласием интенданта по хозяйственной части и осуществить в кабинете шефа полную перестановку мебели, но заявление на трёх листах то ли сгинуло в архиве, куда у сержанта был ограниченный доступ, то ли всё ещё путешествовало по этажам Департамента, обрастая резолюциями и синими печатями. (На самом деле этот вздорный документ давно уже сыграл роль растопки для камина, и то, с каким рвением сержант продолжал его искать, наполняло душу инспектора согревающим злорадством.)

Усадив гостью поудобнее, Тревишем изобразил живейший интерес. Сам он, однако, устроился на краешке стула и демонстративно взглянул на часы.

– Ну, мисс Адамсон, так что же привело вас ко мне? Признаться, не ожидал увидеть вас вновь.

– Понимаете, сэр, обстоятельства вынуждают меня…

– Простите, мисс Адамсон, я перебью… Как вы меня отыскали?

– О, инспектор, это констебль Гатри был рад оказаться полезным и с готовностью проинформировал меня о вашем новом назначении. А привела меня необходимость просить…

– Да-да, мисс Адамсон, вы, конечно, сейчас мне все расскажете, но учтите, что через четверть часа я должен быть на крайне важном совещании, – Тревишем с извиняющейся улыбкой постучал пальцем по циферблату наручных часов. – И теперь я старший инспектор, если позволите. Так что у вас стряслось? Превысили скорость или получили парочку штрафов от домовладельца за шумные вечеринки? Боюсь, тут я вам ничем помочь не смогу.

– Сэр! – девушка казалась искренне возмущённой. – Неужели же вы могли подумать, что я обращусь к вам из-за подобной чепухи?! Мне нужна ваша помощь, старший инспектор, и по очень серьёзной причине! Дело в том, что мой брат, Филипп Адамсон, исчез, и я думаю… Нет, я уверена: брата похитили, сэр, и где-то удерживают. В том случае, если он всё ещё… – Она умолкла, не в силах облечь в слова свои худшие опасения, но, взяв себя в руки, продолжила: – Если он всё ещё жив, конечно.

***

– Так, подождите-ка, – Тревишем встал, рывком передвинул стул и уселся так, что сейчас Оливия видела его обеспокоенное лицо прямо перед собой. – Что заставило вас думать, будто речь идёт о похищении мистера Адамсона? Ему что, угрожали? За него просят выкуп? Где он находился до исчезновения?

– Об угрозах, сэр, мне ничего не известно. – Теперь, когда инспектор был настроен серьёзно, Оливия почувствовала себя увереннее. – И никаких требований о выкупе, насколько я знаю, тоже нет. До вчерашнего дня Филипп находился в приюте «Сент-Леонардс», куда устроился на должность секретаря. Это в Бромли, сэр, в Ист-Энде.

– Когда вы узнали о похищении?

– С час тому назад, когда прочла письмо, пришедшее с утренней почтой.

– Письмо? Из Сент-Леонардса?

– Нет, сэр, от Филиппа.

– Но почему тогда…

Видя недоумение инспектора, Оливия поспешила достать из сумочки письмо. Щёлкнул тугой замок, и она неловким движением протянула конверт, чуть не уронив его. Ладони так сильно дрожали, что ей пришлось спрятать их под столом и плотно прижать к коленям.

Пока Тревишем читал письмо, девушка внимательно вглядывалась в его лицо. За те несколько месяцев, что они с инспектором не виделись, Оливии показалось, что он стал выглядеть старше. Странно, но в просторном и светлом кабинете с окнами, выходившими на Темзу, он будто бы ссутулился и стал меньше ростом, тогда как в камберуэллском дивизионе его атлетичная фигура внушала уважение и трепет. Веером расходившиеся на висках морщинки стали глубже, седина в тёмных густых волосах теперь бросалась в глаза.

– Не понимаю, мисс Адамсон, – инспектор недовольно тряхнул письмом и уставился на Оливию с выражением крайнего неодобрения. – Вы же вроде разумная девушка. Ну, по большей части, – довольно обидно уточнил он. – О каком похищении вы мне тут толкуете? Вот же, мистер Адамсон пишет:

– «…Боюсь, дорогая Оливия, что я вновь разочаровал и себя самого, и – нет, прошу, не надо спорить, – уверен, ты тоже разочарована. Я и не ожидал, что обязанности приютского секретаря при всём их многообразии настолько тоскливы. Не знаю, как меня угораздило со всем этим связаться. Как по мне, так это смертельная скука. Вечные шиллинги и пенсы, письма в попечительский Совет, счета от мясника и молочника, книги приходов и расходов…

Но главная опасность – это чёртова печатная машинка, с которой я никак не могу справиться. Умоляю, Олив, попытайся меня понять и не вмешиваться самой. Неудобно, конечно, получилось, что тут ещё скажешь, но мне просто необходимо развеяться. Знаю, что если бы я обратился к тебе, то ты пришла бы мне на помощь, но, пока я путешествую, ты могла бы провести время с нашим общим другом, с которым мы познакомились в театре прошлой зимой…»

Тревишем скривился и бросил листки на стол. На Оливию он теперь смотрел совсем иначе, чем в начале их разговора.

– Прошу, инспектор, прочтите дальше, – взмолилась она, подталкивая к нему письмо. – Я всё объясню, когда вы прочтёте его целиком.

После заметного колебания Тревишем вновь взял лист, уже гораздо более неохотно. Читал он быстро, вполголоса, выхватывая из текста лишь некоторые фрагменты и ничуть не скрывая, что исключительно из вежливости выполняет просьбу незваной гостьи, злоупотребляющей его добротой:

– «…Надо признать, Сент-Леонардс – неплохое местечко для детишек всех мастей. Дела у них идут хорошо, можно только позавидовать сироткам, которым повезло попасть к мисс Эппл. Игрушек здесь тоже полно…»

– Вот, инспектор, вот оно, – Оливия подалась вперёд, – читайте же, умоляю!

Уже не просто раздосадованный, а откровенно недовольный, Тревишем, с досадой встряхнув письмо, прочёл:

– «…В игровой есть даже Ноев ковчег, точь-в-точь как тот, что был у нас в детстве. Помнишь, Олив, как мы любили с ним играть? А какое удовольствие выпить чаю с леди Аннабель!»

– Нет, это уже чересчур, – терпение инспектора себя исчерпало, и он, небрежно сложив письмо, щелчком подтолкнул его к Оливии и поднялся со стула. – Вы, мисс Адамсон, простите, но я скажу прямо: ни о каком похищении мистера Адамсона и речи не идёт. Ума не приложу, почему вам вообще это в голову пришло. Ваш брат самовольно покинул должность в Сент-Леонардсе и даже написал для вас покаянное письмо. Признаюсь, я не удивлён. Мистер Адамсон не произвёл на меня впечатления молодого человека, склонного к усердному труду. Попросту говоря, ваш брат, мисс Адамсон, первостатейный…

– Вы же не знаете главного, сэр! – Оливия тоже вскочила на ноги, а так как ростом она не уступала инспектору, то в битве взглядов победа осталась за ней. – И Филипп вовсе не бездельник. Он ни за что не подвёл бы тех, кто рассчитывает на него, и не написал бы это письмо по собственной воле.

– Получается, мисс Адамсон, что письмо написано не вашим братом, а кем-то другим?

– Нет, сэр, письмо написал Филипп, тут сомнений быть не может. Но его совершенно точно заставили это сделать. Во-первых, брат использовал тайный ключ, понятный только нам двоим. Вот, смотрите, сэр, – Оливия указала инспектору на фрагмент, в котором Филипп элегически предавался сладостной ностальгии по весёлым играм детства. – Ноев ковчег, видите? Он пишет, как мы любили…

– Я прекрасно вижу, что здесь написано, мисс Адамсон, – сварливо заверил её Тревишем. – Вот только на шифр это мало похоже.

– Сэр, клянусь вам, у нас никогда не было Ноева ковчега!

– У всех, мисс Адамсон, в детстве был Ноев ковчег, – инспектор вдруг заупрямился, будто ему сказали, что Рождества не существует. – Иначе во что же ещё играть по воскресеньям? У нас с сёстрами было даже два набора, потому что мы вечно спорили, кто будет за главного.

– А у нас, сэр, Ноева ковчега не было, – продолжала настаивать Оливия. – Наша мать не была религиозна, поэтому по воскресеньям мы могли вволю читать и затевать любые игры, какие нам заблагорассудится, хоть на голове стоять. Упоминание Ноева ковчега означает, что Филипп несвободен. Этот шифр мы стали использовать, когда меня увезли в пансион Святой Урсулы, а Филиппа отправили в школу для мальчиков без права покидать её весь учебный год. В те времена мы виделись очень редко, и в основном при содействии нашего дяди Себастьяна. Он также помогал нам вести переписку. Нелегально, само собой, – Оливия грустно улыбнулась. – Тогда-то и появился в наших письмах друг другу этот тайный ключ. Он говорил о том, что Филиппа наказали и на несколько воскресений запретили покидать школу даже в сопровождении родственника. С тех пор выражение «играть в Ноев ковчег» означает для нас обоих лишь одно: сидеть взаперти не по своей воле.

Оливия видела, что инспектор колеблется, но неверно истолковала его замешательство и быстро продолжила:

– И, во-вторых, сэр, Филипп использовал в письме ещё один шифр.

– Как, ещё один? Ну, кто бы сомневался, – Тревишем язвительно усмехнулся, но Оливия, склонившая голову над сумочкой, этого не заметила. Перед взглядом инспектора предстала её шляпка, к тулье которой прилипло серое птичье пёрышко, и он, не терпевший даже малейшей неопрятности, бессознательно потянулся к нему кончиками пальцев, но тут девушка резко выпрямилась и передала ему бумажный листок, сложенный вчетверо.