Читать книгу: «Улицы Магдебурга», страница 4

Вторая виолончель симфонического

Ули Редстафф, нотариус, приехала в аэропорт пораньше. Ули была очень пунктуальной девушкой и всегда приезжала пораньше. Никаких опозданий, никаких задержек. Нотариальная контора работала, как часы. В Магдебурге не было более аккуратно работающей организации, чем нотариальная контора Редстафф. Поэтому те, кто доверял составлять свое завещание Ули Редстафф, могли быть совершенно уверены, что все достанется именно тем, кому вы и хотели при жизни. Что ничего не будет оспорено. Что все будет как надо вам, а не кому-то другому. Закон служил Ули, как верный пес. В отличие, например, от адвоката Краузе, который воевал с законом, и не всегда одерживал победу.

Ули летела в Гетеборг на поиски наследников вдовы Шуман, которая в свою очередь наследовала герру Шуману. Значит, Гетеборг. Это нельзя было сделать почтой.

Поэтому Ули, в одном из лучших костюмов, аккуратно причесанная и подкрашенная, вела пальчиком с прозрачным маникюром по колонке отлетов. Ее рейс через полтора часа.

Ули пила кофе, когда в терминал ввалилась шумная толпа веселых и очень громких людей. Они говорили все одновременно и все были в очень приподнятом настроении.

Да это же магдебургский оркестр, догадалась Ули. На днях в газетах писали, что оркестр даст дюжину концертов в разных городах, что все билеты были распроданы за полгода, что в каждом зале выступления пройдут при полных аншлагах. Весь Магдебург радовался такому успеху. И вот она своими глазами видит оркестр в полном составе. Их первый рейс на Инсбрук, через час. За полчаса до ее рейса.

–Вы позволите?

Вокруг было достаточно свободных столиков, но молодой мужчина с чашкой, над которой поднималась белая пенка, стоял именно около нее. Отказаться было бы невежливо, хотя перед Ули лежала папка с бумагами, которые она собиралась еще раз просмотреть.

–Да, конечно, – она подвинула папку в сторону.

–Я Вальтер Гесс, – отрекомендовался он, хотя чтобы выпить кофе за одним столиком, не нужно было представляться друг другу.

–Очень приятно, герр Гесс. Я Ули Редстафф.

Вальтер Гесс, симпатичный кудрявый музыкант оркестра, помешал кофе ложечкой.

–Я понимаю, что навязываю вам знакомство, и это совершенно нескромно.

Он улыбнулся и Ули немного смутилась. Это было так, но то, что он об этом сказал, было еще более нескромно.

–Но мне слишком хотелось узнать ваше имя. Мы ведь больше не встретимся.

–Почему? – вылетело у Ули раньше, чем она успела осознать.

–Потому что я улетаю.

–Но я тоже.

–Тем более, – вздохнул Вальтер.

–Вы не намерены вернуться в Магдебург?

–Я-то намерен, и через две недели всего лишь. Но вас здесь уже не будет, вы же улетаете через полчаса после нас.

–Откуда вы знаете?

–У вас билет на столе, – смутился он.

Ули рассмеялась. У нотариуса Редстафф была репутация человека, которого сложно рассмешить.

–Это билет в два конца, герр Гесс. Я возвращаюсь в Магдебург через два дня.

–И сколько вы пробудете..?

–Герр Гесс, я живу в Магдебурге.

Он смутился. Почему-то Ули Редстафф, которая никогда не манипулировала эмоциями людей, понравилось видеть его смущенным.

–Я нотариус, нотариальная контора Редстафф.

–Простите, – он смешался еще сильнее, – Но я ничего об этом не знаю, мне ни разу не доводилось обращаться…

–Вот и прекрасно.

Ули Редстафф, которая всегда чрезвычайно дорожила своей репутацией и тщательно создавала ее, вдруг ощутила приятное чувство удовлетворения от того, что кто-то оценивает ее безотносительно ее репутации профессионала, о которой знают все.

–А я вторая виолончель оркестра, – сказал Вальтер.

–Вальтер! Уже пора! – крикнули от стойки регистрации.

–Мне пора, – сказал Вальтер Гесс, вторая виолончель магдебургского симфонического, и поднялся.

Ули встала вместе с ним.

–Если вы проводите меня до стойки, я улечу счастливым, – просто сказал он.

Из всего магдебургского оркестра регистрацию не прошел только Вальтер, и импресарио ждал его за стойкой, нервно постукивая ботинком. Самолет не будет ждать никого, даже вторую виолончель оркестра, отбывающего на важные гастроли. Уже за стойкой регистрации Вальтер обернулся.

–Ули! – крикнул он, – Ули! Ждите меня через две недели, Ули! Я прилечу в четверг, восемьсот пятым, в полседьмого утра!

Она растерянно смотрела на него, люди вокруг улыбались. Вальтер Гесс, вторая виолончель магдебургского оркестра, не делал секрета из своих намерений. Но она не могла назначить свидание, выкрикивая слова в полный голос посреди зала отлета. Вальтер взмахнул рукой над головой, откинул падающие на лоб волосы…

И вдруг Ули Редстафф, о которой никто никогда не слышал, чтобы он вела себя несдержанно, кричала или даже громко разговаривала, вдруг шагнула вперед.

–Я приду, Вальтер! – крикнула она.

Вальтер Гесс, вторая виолончель магдебургского симфонического, просиял, словно выиграл в конкурсе. Он оглушительно свистнул на весь терминал, еще раз помахал рукой, развернулся и бегом скрылся в воротах.

В четверг через две недели, в полседьмого утра восемьсот пятый не прилетел. Ули стояла в зале прилетов и чувствовала себя глупо первые полчаса. Потом еще час она сидела спиной к табло и делала вид, что никого не ждет. Ули Редстафф, которая никогда не притворялась, усердно делала вид, что не слушает объявления о прилетах.

А потом она обратила внимание на то, как на нее смотрят работники аэропорта. Смущенно, с жалостью, и сразу отводят глаза. Она этого не заслужила! Или заслужила, когда выставила себя на посмешище перед всем аэропортом.

–Фройляйн Редстафф, простите.

Молодой пилот с отменной выправкой не иначе был послан на заклание. Никто не любит сообщать плохие новости. Хороших Ули не ждала. Она была нотариусом, и ей приходилось сообщать людям неприятные известия.

–Не ждите, восемьсот пятый не прилетит.

У нее сердце упало. Не прилетит рейс. Ули слишком хорошо знала, что самолеты разбиваются. На лице пилота было написано именно такое ужасное сожаление, с которым она сама сообщала людям, что их близкие погибли, почили, не оправились после болезни.

Она развернулась и стремительно пошла к выходу. Она не слышала ничего, что говорил этот человек, продолжающий идти за ней. Она не должна была расплакаться раньше, чем дойдет до машины. А лучше – раньше, чем доедет до дома. Или до офиса на Рюгенштрассе. Самое время начать работу пораньше. Восемьсот пятый не прилетит.

Ей навстречу по пустой парковке бежал Вальтер Гесс.

–Ули, простите меня, – он остановился прямо перед ней, запыхавшийся, растрепанный, растерянный, – Я не мог позвонить. Еще одно выступление, в Мюнхене, дополнительное. Рейс перенесли, в Баварии туман и нулевая видимость. Но я не остался, Ули. Виолончель там, а я…

Ули смотрела на него и не могла произнести ни слова. Но она видела, что он очень хотел бы обнять ее, но не решается. Тогда она сделала это сама.

Редкая тварь

В дверь позвонили. Самди открыл глаза.

Он лежал, уютно откинувшись в кресле, сложив руки на груди крестом, так что кончики пальцев касались плечевых косточек, скрестив вытянутые ноги в щиколотках. Все его приключения, как правило, начинались с того, что кто-то звонил в дверь. Он поправил ремень, натирающий кожу, снял ноги с журнального столика, на котором был раскрыт огромный рукописный гримуар⁵, и поднялся. Подтянул шорты.

Перед дверью стоял высокий человек в длинных одеждах. Это было все, что можно было рассмотреть в дверной глазок. Самди открыл дверь, свет упал из-за его спины на посетителя. Черная сутана, белый воротничок. Сияющая улыбка, плеснувшая светом ему в лицо с такой силой, что на миг он был ослеплен. От этого гостя было бесполезно ждать ритуальной фразы, растерянно подумал Самди, и прежде чем он успел сориентироваться, визитер пошел в атаку.

–Мир дому сему, – напористо заявил он.

–Да в общем-то…—растерянно ответил Самди.

–Барон Суббота?

–Он самый, что случилось?

–Позволите войти?

–Да, разумеется, – ничего хорошего это не предвещало.

Самди отступил открыл дверь пошире и посланник просочился в проем с изяществом танцора. Только в тесноте помещения Самди увидел на перевязи фальчион⁶. Оба молча, с пристальным любопытством рассматривали друг друга в полумраке прихожей. Как он сам выглядит, Самди знал, а вот посетитель был достоин внимания. Легкая сутулость, крепкий стан тяжелого фехтовальщика, впалые щеки аскета. Резкое, острое лицо, состоящее из одних углов – скулы, нос, подбородок. Голый череп под форменной шапочкой. Он был смуглым, а глаза темные, как вишни, злое зелье. Только широкая искренняя улыбка делала этого человека неопасным.

–Ринальдо Эспозито, Конгрегация доктрины веры. У меня вам повестка.

Инквизиция. Мало хорошего, судорожно соображал Самди, когда святая инквизиция является по душу барона Субботы.

–Пожалуйста, проходите, – Самди широко повел рукой, – Чаю? Кофе?

–Сто грамм коньяку, с вашего позволения, – обаятельно улыбнулся белоснежными зубами.

–Меч вы можете оставить здесь, – указал Самди на подставку для зонтов.

–Если вы позволите, я возьму его с собой.

–Как вам будет угодно, – Самди поджал уголок рта, это было лишнее, он всего лишь был вежлив.

Он развернулся и пошел в кухню, шлепая босыми ступнями по скрипучим половицам. Эспозито бесшумно следовал за ним.

–Черный ром, – Самди достал из буфета бутылку, – Будете?

–Черный? Конечно, буду!

Легат удобно расположился в кресле, устроил фальчион так же естественно, как часть собственного тела, положил кожаный планшет на низкий столик возле гримуара, глянул было на страницы, заполненные неровными буквами, но барон стремительно взмахнул рукой и книга захлопнулась.

Самди встряхнул бутылку, в жирной толще темного рома на донышке шевельнулось глазное яблоко, посмотрело через стекло наружу.

–Может, вы сами за собой поухаживаете? – осведомился он, ставя бутылку и стакан возле планшета Эспозито.

–С удовольствием, не беспокойтесь.

Ему нужно было собраться с мыслями. Он взял джезву и банку кофейных зерен. Поглядывая через плечо на инквизитора, расположившегося в его кухне, как у себя дома, Самди принялся варить кофе и увлекся, добавляя то одну специю, то другую, нюхая пар, проверяя жар ладонью. Он знал, что инквизитор за ним наблюдает, попивая его собственный ром с глазом.

–Вы так вкусно готовите, можно и мне чашечку?

Самди вздохнул и поставил на стол еще одну чашку.

–Мы можем перейти к цели вашего визита?

–Да, конечно, – он ослепительной улыбки инквизитора у Самди мороз прошел по хребту и заломило рубцы.

–Приступайте, ваше преподобие.

Эспозито отставил чашку и расстегнул пряжку планшета, шумно пролистал страницы.

–Барон Суббота?

–Да.

–Самеди Ленми Леман?

–Да, – Самди поморщился, – Правильно произносить Самди.

–Я запомню, – он широко улыбнулся.

–Будьте так любезны, – пробормотал Самди.

–Доказательства? – каноник оторвал глаза от планшета.

–Вы мне не верите, – не поверил своим ушам Самди.

–Простите, такова процедура, – он развел руками, – Я должен убедиться.

Самди вздохнул и протянул руки. На ладонях открылись пронзительно-синие глаза и уставились на каноника. Он с интересом наклонился, рассматривая их.

–Яд ха-хамеш…—пробормотал он.

–Никогда не видели?

–Не приходилось.

Глаз на левой руке подмигнул ему, Эспозито вздрогнул и разогнулся.

–Это все?

–Да что же вам все мало, преподобный? – с досадой мотнул волосами Самди.

Он провел рукой перед лицом, глаза полыхнули зеленым огнем, по комнате прокатилась жаркая волна, огонь коснулся рук каноника. Он сбил его с рукавов, приласкал пламя голой ладонью и не выказал никаких признаков страха.

–Теперь я спокоен, барон.

–К ваши услугам, монсеньор, – церемонно наклонил голову Самди.

–Самеди Ленми Леман, барон Суббота, Конгрегацию доктрины веры беспокоит ваша деятельность в Магдебурге.

–Но помилуйте, преподобный Эспозито, – возразил Самди, – У меня нет никакой деятельности. Я просто здесь живу. Прелестное местечко.

–И тем не менее, – неожиданно серьезно произнес Эспозито и поднял глаза-вишни.

–А то, что у вас тут настоящий ангел это нормально?

–Ангел не беспокоит Конгрегацию, – невозмутимо отвечал легат.

–А то, что он собирается жениться? – вздернул бровь Самди.

–В добрый путь, благослови его господь, – лучезарно улыбнулся преподобный.

–Но почему вы? – с отчаянием спросил Самди, – Почему сразу инквизиция?

–Конгрегация, – поправил Эспозито.

–Но почему не патер Юрген?

–Мы должны беречь патера Юргена, – покачал головой тот.

Он заполнил бланк и оторвал по линии перфорации. Пододвинул к Самди.

–Ознакомьтесь со всем написанным, и вот здесь мелким шрифтом. Здесь подпись. Нет, пожалуйста, не пальцем, моей ручкой. Здесь пишите от руки: с моих слов записано верно, мною прочитано, дополнений не имею, дата, подпись, имя полностью, как в паспорте. Благодарю вас. Эта половинка вам, а эту я заберу с собой. Явитесь на слушание в этот день и час, с собой паспорт, регалии, символ веры.

Самди шумно выдохнул. За что? Почему? С какой стати?!

–А теперь, – преподобный Эспозито с лучезарной улыбкой откинулся на спинку кресла, – Позвольте перейти к неофициальной части моего визита.

–А есть и неофициальная? – Самди передернул плечами.

–Мне не приходилось еще бывать в дома лоа⁷, – объяснил Эспозито, – Вы не откажете мне посмотреть, как вы живете?

Отказать было невозможно. Самди поднялся.

–Прошу вас, ваше преподобие. Как видите, я живу скромно.

–Более чем, – пробормотал преподобный, оглядывая потертые стены и потрескавшийся потолок, – Но с вашими возможностями..?

–Мне это не нужно, – отрезал Самди.

Они прошли мимо облупленной белой двери, на которой висела плеть.

–Вы снимаете ее, когда заходите в эту комнату? – учтиво спросил инквизитор.

–Нет, напротив, прежде чем войти, я ее сюда вешаю, – любезно ответил он, – А здесь у меня пыточная.

С неудивительной сноровкой Эспозито ловко проверил зажимы и приспособления.

–Да у вас все работает! – с удивлением заключил он, – А где же алтарная часть?

–Я этим не пользуюсь, – отмахнулся Самди, – И у меня нет алтарной части.

–Нет алтарной? – недоуменно переспросил Эспозито, – А регалии?

–В спальне. Сюда, прошу вас. Еще по рюмочке?

Не дожидаясь ответа, он плюхнулся в кресло и сам себе налил из бутылки, на дне которой все еще болтался глаз. Ему нужно было подкрепление. Баронские регалии Самди содержал в прискорбном беспорядке, но проверять барона было некому, а сам он всегда мог найти любой предмет даже вслепую. Зрячие руки это очень полезная в быту вещь. Эспозито с любопытством оглядывался, не выказывая ни малейшего беспокойства. Понимает ли он, что ему очень повезет выйти отсюда, размышлял Самди. Залезть в самую глотку, в спальню барона Субботы, и всерьез рассчитывать выйти невредимым. И против воли забеспокоился сам, потому что не хуже Эспозито осознавал, что если каноник не покинет пределов его дома невредимый, то очень скоро инквизиция явится по его душу с зажженными факелами, и мало ему не покажется.

Он импульсивно поджал ногу под себя, шорты задрались, открывая ремень, пересекающий бедро. Эспозито присел на соседнее кресло, взглянул с интересом.

–Это орден Законченный Мерзавец пурпурной подвязки?

–Нет, это Редкая Тварь первой степени, лиловая подвязка.

–Редкая Тварь по номиналу ниже, чем Законченный Мерзавец..?

–Да, но Законченный Мерзавец мне натирает, – ответил Самди на незаданный вопрос и неосознанным движением коснулся рукой бедра, где ремень причинял неудобство.

–А во всем блеске славы своей?

–Оставьте, легат, – Самди махнул рукой, – Нам с вами не до регалий. Мы же не будем перебирать побрякушки, как малые дети?

–А я бы для вас надел, – просто сказал Эспозито, – Если бы они у меня были.

Самеди Ленми Леман минуту молча смотрел на легата инквизиции, свободно откинувшегося в кресле, а потом медленно начал вставать. Не отрывая взгляда от лица Эспозито, он начал надевать на запястья ремни, зубами затянул пряжки, накатил на руки многорядные браслеты из черепов и самоцветов, держа руки перед лицом, надел перстни. Вставил в левое ухо восемь заклепок и лунное кольцо в правое. Затянул на груди косой ремень портупеи. Наклонился на прямых ногах, чтобы застегнуть шумные браслеты на щиколотках, прерывая зрительный контакт с каноником. И распрямившись прикрыл глаза, сосредотачиваясь. Водить руками во всем блеске славы своей было неприемлемо. Наощупь расстегнул шорты, перешагнул через них на цыпочках, откинул в сторону ногой, ни один браслет не подал голос.

Он постоял с закрытыми глазами, во весь рост и во всем блеске славы своей, в почти полной баронской амуниции, давая канонику полюбоваться и устрашиться.

Открыл глаза, плеснул огнем и сам замер. Инквизитор Эспозито смотрел на барона Субботу во всем блеске славы своей без тени страха и даже уважения. И вишневые глаза инквизитора были ничуть не менее жгучими, чем его собственный зеленый пламень. Без всякого опасения Эспозито протянул руку к ремню на бедре.

–Лиловый, – прошептал он, проводя кончиком пальца по краю подвязки, – Как епископская сутана.

–И что теперь со мной будет? – спросил Самди.

–Под мою ответственность, – пробормотал Ринальдо.

Колыбельная Томаса

—Томас! Том!

Эскива перегнулась через балюстраду второго этажа, волнистые пряди упали на лицо, выбравшись из заколки. Где же Том?

–Да-а?

Томас всегда произносил слова растянуто, не как она. Он появился из входной двери, словно ждал на крыльце, в руках были ключи от машины. На секунду она залюбовалась его подтянутым силуэтом, Томасом нельзя было не любоваться. И конечно парадный костюм делал его неотразимым. Вы видели второго такого мужчину, которому так идет фрак? Томаса фраки, визитки и смокинги не делали глупым и неуклюжим, как большую часть мужчин, напротив, он держался в этих сковывающих движение латах этикета с уверенностью рыцаря в доспехах.

–Ты берешь машину? – она совсем не это хотела сказать, конечно.

–Конечно, – невозмутимо ответил Том.

–Ты уверен? – господи, зачем она спрашивает.

–Конечно.

–Но я думала ты сможешь позволить себе бокал вина..?

–Ну разумеется, – хоть какое-то разнообразие, она уже приготовилась к третьему «конечно».

Томас поднимался по лестнице, а она молча смотрела на него и не чувствовала никакого желания сопротивляться широкой глупой улыбке, расползающейся по лицу. Она до сих пор была в него влюблена.

–Зачем ты меня звала? – эти слова оказались произнесены непосредственно в ее растрепавшиеся волосы, Томас предпочитал беседовать с собственной женой на минимальной дистанции.

–Ох Том…

–Правда? – он был неподражаем.

–Я еще не оделась!

–Разве? – Томас окинул ее взглядом.

Ох уж эти мужчины, он думают, что если на тебе платье, то ты уже и одета!

–Не совсем…

–Так может и не стоит? – он прижал ее к балюстраде.

–Ты-то уже одет!

–Это легко исправить…

–Том..!

–Без нас ничего не начнется, – уверенно успокоил ее он.

–Мы же не будем всех задерживать, – задыхаясь от смеха произнесла она, пока Том шарил губами по ее шее.

–Если не мы, то кто же? – он сплюнул в ладонь сережку, которую только что достал ртом из ее уха, и опустил в декольте ее платья.

Способность Томаса проделывать ртом самые непредсказуемые вещи была общеизвестна.

–Томас! Ты невыносим!

–Да и двери узкими не назовешь, – промурлыкал он, но отстранился.

–Ой, она провалилась! – Эскива смеясь изогнулась, пытаясь нащупать сережку в недрах своего наряда.

–Давай я достану.

Он опустился на колени и бесцеремонно задрал длинный подол, пошарил ладонью по ее животу и упруго вскочил.

–Voilà, – и вдел сережку ей в ухо.

–Ох Томми…

Он не был Томми, он был всегда только Томас. Томми он был только в спальне, или в местах ее заменяющих, и Томас однозначно среагировал на сигнал.

–Четверть часа, Шкив…

Что за наказание для женщины иметь имя, сокращаемое до элемента механики! Она уже готова была ответить да, но вдруг подумала, что лучше им обоим явиться на презентацию его пластинки не встрепанными и запыхавшимися, а в полной боеготовности. Когда она изложила Томасу свои соображения, он с тяжелым вздохом отстранился от нее.

–И как я должен идти? – он положил ее ладонь туда, где брюки топорщились.

–Так же, как и я, – хихикнула она, – Уложишь ребенка?

–Отличное лекарство, – снова вздохнул он, но отправился в детскую.

Эскива побежала в спальню, ей предстояло сделать прическу, и это было не то чтобы легко. Она подняла волосы наверх гребнями, которые Томас подарил ей в самом начале из знакомства, выпустила на виске волнистую прядь, которая всегда рано или поздно выпадет сама, провела пальцем по нижней губе. Что ни говори, а вопроса что Томас Мур нашел в этой девушке, не возникало никогда и ни у кого.

Она взяла в руки туфли и вышла из спальни.

У дверей детской Эскива остановилась и прислушалась. Томас пел, но она никогда не слышала прежде такой песни. И он пел не своим голосом. Это не был тот насмешливый надтреснутый тембр, которым он исполнял свои партии с эстрады и за который его так любили. Это был его настоящий голос – глубокий, мягкий, очень камерный. Надо думать, поскольку он пел колыбельную.

Вот только слова у этой песни были странными.

–В далеком краю, где царствует брат мой, фрегаты летают и люди крылаты, – медленно и очень четко выводил Томас на тягучий старинный мотив,

Она прислонилась к косяку дверей снаружи. Песня с завораживающими зловещими словами исполнялась так мягко, с такими нежными вкрадчивыми интонациями, и вместе с тем Томас так ясно проговаривал каждое слово, словно оно отдавалось эхом под сводами пыточной. Это околдовывало. Сочетание безжалостного текста и ласкового исполнения с самыми сладкими интонациями, на какие Томас был способен, а способен Томас был на многое, делало канцону мистически жуткой, и будь девочка постарше, она никогда не уснула бы под эту жестокую песню.

Эскива вспомнила слова своего брата: если он так артикулирует, можно представить, как он делает минет. От артикуляции Томаса у нее самой дрожь проходила по коже и тело предательски тяжелело. Она подумала, что если бы мотив был быстрее, он мог бы не успевать проговаривать каждый звук так отчетливо, а вслед за этой мыслью она вдруг неожиданно услышала жесткий внутренний ритм в казалось бы бескаркасной льющейся мелодии. Эта не была канцона.

Это был строевой марш. И Томас успел бы выговорить все звуки, даже если бы пел вдвое и втрое быстрее. От такого понимания у нее по спине прошел мороз. Она представила это и возблагодарила бога, что малышка не понимает слов, а слышит только мелодию. В интонации ошибиться было невозможно, Томас пел о любви. Но слова этой песни были жуткими.

–Ты покинул меня однажды и назад никогда не жди, этот выбор делает каждый, ты навеки теперь один…

Когда Томас перешел к бесконечному рефрену «ты теперь один», повторяя его на все мелодические лады во всех тональностях, которыми располагал в камерном диапазоне, Эскива осмелилась прервать гипнотическое воздействие музыки и тихо приоткрыла дверь. Том повернул голову и одними глазами улыбнулся, потому что рот был занят бесконечным «ты теперь один».

–Она спит? – одним ртом спросила Эскива.

Томас кивнул, встал, одернул фрак и наклонился к кроватке, уверяясь, что колыбельная подействовала. Светловолосая, как русалка, девочка обещала стать точной копией отца. Эскиве это очень нравилось.

–Одно лицо, слава богу, – привычно улыбнулась она.

–Ничего, мальчик будет похож на тебя, – Томас уткнулся ей в шею.

–Но Том, я не хочу мальчика! – засмеялась она.

–Шкив, мальчика хочу я, – Том шутливо погрозил ей пальцем.

–Что тебе мешало постараться с первого раза?

–Я постарался, Шкив, ты хотела девочку!

Возразить было нечего.

У дверей Эскива надела туфли и сразу стала почти одного роста с Томасом. Ей нравилась эта разница положений, когда она могла глядеть ему почти прямо в глаза на людях и заглядывать ему в лицо снизу дома и в спальне.

Хлопнула пробка от шампанского. Во дворе стоял красный хорьх, Готфрид разливал вино в бокалы, расставленные на капоте.

–Маленькое домашнее предисловие!

Рейнхарду не так шел смокинг, как Томасу, но по крайней мере, он выглядел очень хорошо для человека, который лучше всего себя чувствует в вещах, которым по мнению Эскивы, самое место было на помойке, и уже лет десять назад.

Пока Томас пожимал руку Готфриду и брал у него шампанское, Эскива тихо спросила:

–Почему вы не вошли, мы могли были выпить в холле, – она подозревала ответ.

–А мы вошли, – так же неслышно ответил Рейнхард, – Услышали то, что услышали, и вышли.

–Спасибо, что заехали, – Томас взмахнул бокалом, – Мое появление будет безупречно.

Это было правдой, старый довоенный хорьх подходил для презентации намного лучше, чем машина Томаса.

–Не хватало еще самому садиться за руль в такой день, – подмигнул Рейнхард, усаживаясь на переднее сиденье рядом с Готфридом.