Читать книгу: «Там, где рождается индивидуальность. Как мозг создает уникальность каждого человека», страница 2

Ответ на этот вопрос почти всегда отрицательный. Как остроумно заметил Джозеф Хенрих, профессор эволюционной биологии, и его коллеги, люди, которых мы изучаем, те, на ком основано само определение типичности, очень СТРАНные²⁷. То есть подавляющее большинство наших знаний о том, как устроены люди, получены в ходе исследований, проводимых на выборках из западных, образованных, индустриальных, богатых и демократических СТРАН²⁸. Большинство испытуемых в этих исследованиях – белые студенты колледжей. Если вы проводите в обществе студентов столько же времени, сколько и я, от такой очевидной необъективности выборок впору занервничать²⁹.

Я не собираюсь приукрашивать действительность. Большинство научных данных в этой книге, в том числе некоторые мои работы, основаны на СТРАНных выборках. Очевидно, мои возможности объяснить вам, как устроены лично вы, несколько ограниченны, особенно если вы не происходите из вышеуказанных СТРАН. Мы изо всех сил стараемся охватить в своей лаборатории весь диапазон нейрофизиологического разнообразия, и, если вам интересно предоставить свой мозг для научных исследований или просто больше о нем узнать, посмотрите раздел Research на моем сайте chantelprat.com. Однако, несмотря на зияющие пробелы в современных исследованиях, я убеждена, что основные принципы, которые мы обсуждаем в этой книге, те биологические пространства, в которых обитает мозг человека, и те сложные пути, которыми среда влияет на эти пространства и формирует их, применимы к мозгу любого человека, где бы он ни жил и чем бы ни занимался.

А это подводит меня ко второму принципу роли культуры в определении функциональности того или иного образа мыслей, поведения или чувств. История о водителях автобусов и таксистах дает нагляднейший пример того, как функциональность устройства мозга зависит от контекста, в котором мозгу приходится трудиться. Не сомневаюсь, вы вполне можете представить себе профессию, в которой крайне функциональной будет «отвлекаемость», – скажем, когда нужно улавливать неожиданные перемены в своем окружении и соответственно адаптироваться к ним. Об этом вы подробнее прочитаете в главе «Адаптируйся» и узнаете, что наш мозг, скорее всего, эволюционировал именно в таких условиях – а не в условиях размеренной офисной работы с девяти до пяти и не в школьном классе.

Все это лишь затейливый способ объяснить, почему эта книга не скажет вам, нормальный у вас мозг или аномальный, и даже не поможет определить, хорошо вы функционируете или плохо. Даже если бы меня интересовали ответы на эти вопросы, для такой задачи у меня недостаточно квалификации. По большей части люди, которых я изучаю в лаборатории, попадают в категорию «типичных»³⁰. И хотя мне нравится думать, что моя работа в этой области отчасти помогает понять, что это значит, когда кого-то признают «ненормальным», должна также признаться, что мне очень неплохо жилось бы в мире без подобных категорий.

Может быть, нам лучше попытаться осознать, что люди – существа многогранные, ведь так и есть на самом деле? Безусловно, такое мировоззрение усложнит постановку диагноза, лечение и обучение, но, по-моему, нет никаких сомнений, что от этого они станут только эффективнее. Как, надеюсь, показывает пример СДВГ, все мы попадаем в какие-то категории по разным осям бытия. По какому-то параметру у нас могут быть предельные показатели, но насколько это проблематично, зависит от множества других факторов, в том числе от окружающей среды. Обратное тоже верно – иногда наши мысли, чувства и поведение и правда проблематичны, но у этого могут быть разные причины – совокупность разных черт, каждая из которых «в пределах нормы», однако их уникальное сочетание порождает идеальный шторм.

В этой книге я определю некоторые такие оси функционирования мозга в надежде помочь вам оценить, какое место вы занимаете в многомерном пространстве различий. Ведь недаром мистер Фред Роджерс, сыгравший важнейшую роль в формировании моего юного мозга, как-то заметил: «Наша жизненная цель как человеческих существ – помогать людям понять, насколько редок и ценен каждый из нас, понять, что у каждого из нас есть что-то такое, чего нет и никогда не будет больше ни у кого»³¹. Поэтому, когда тот же самый мозг прочитал слова Стивена Пинкера, что «у всех нормальных людей одинаковые физические органы, и именно поэтому у нас неизбежно должны быть одинаковые органы мышления»³², он подумал: «Ну надо же, какая чушь!»³³

Ведь, как говорит рэпер Фаррел Уильямс, «похоже, да не то же».

Какая разница?

Признаться, я не думаю, что Пинкер пытался убедить читателей, будто мы все и вправду в точности одинаковы. Думаю, он скорее имел в виду другое – вопрос, стоит ли обращать внимание на наши различия, особенно на фоне всех общих черт. «Различия между нами, как бы бесконечно завораживающе они ни проявлялись в нашей жизни, – пишет Пинкер, – имеют очень мало значения, когда речь идет о том, как работает наш мозг³⁴»³⁵. Если на минуту забыть, что в этой «малозначительной» области лежит вся моя профессиональная деятельность, я вижу в этом здравое зерно.

Добавим к нашим размышлениям научное обоснование, для чего обратимся к результатам исследований мозга³⁶, и я, с вашего разрешения, познакомлю вас с нервной системой, принадлежащей нематоде³⁷ Caenorhabditis elegans, для краткости C. elegans. Нервная система C. elegans состоит аж из 302 нервных клеток, то есть нейронов³⁸. Эти нейроны, в свою очередь, взаимодействуют с 132 мускулами и 26 органами³⁹. Пожалуй, всем нам очевидно, что C. elegans устроена довольно незатейливо. И хотя я думаю, что даже Пинкер сумел бы признать, что мысль о различии между устройством нервной системы C. elegans и нашего мозга довольно-таки увлекательна, если нас интересует работа разума, все же большинство знаний об устройстве нашего мозга получено на простых моделях. Иначе говоря, разница между людьми и круглыми червями не так уж интересна, если мы изучаем работу мозга – по крайней мере, на каком-то уровне.

Пожалуй, надо объяснить.

Обе нервные системы – это машины по выявлению информации, созданные, чтобы собирать данные об организме и его окружении и на их основе принимать оптимальное решение, что делать дальше⁴⁰. Для этого они часто применяют одни и те же механизмы. Базовая единица обработки информации, нейрон, – это изумительная клетка, которая ловко умеет накапливать данные о том, что происходит в окружающем ее мире. При этом она отправляет свой «краткий отчет» о положении вещей дальше по цепочке коммуникации. На принимающем конце каждого нейрона расположен пучок ответвлений – дендритов⁴¹, которые тянутся к соседним клеткам и пытаются подслушать их версию обстановки в мире. Нейрон накапливает данные ежемоментно на основании количества и типа получаемых сигналов – и так до тех пор, пока не достигнет порога. А тогда – бабах! – он присоединяется к тесной компании сплетников и выпускает свои химические сигналы в пространство, где его подслушивают другие нейроны. Если вам хочется по-настоящему, по-олдскульному разобраться в специфическом процессе, в ходе которого химические сигналы открывают и закрывают физические каналы, которые, в свою очередь, меняют электрическое напряжение внутри нейрона⁴² и заставляют открываться новые каналы, попробуйте вбить слова action potential (потенциал действия) в поисковую строку на YouTube – там много отличных анимационных роликов⁴³. А пока достаточно сказать, что у C. elegans и у человека этот процесс в общем и целом проходит одинаково.

На самом деле между физиологией нейронов человека и нематоды настолько много общих черт, что на изучение C. elegans выделяют сотни миллионов долларов государственных субсидий. Все то, что мы узнали благодаря этим исследованиям, описано в десятках книг⁴⁴ с названиями вроде «Нейробиология генома Caenorhabditis Elegans» и «Старение: чему нас учит C. Elegans» (мое любимое – «Книга червей»). Естественно, если задаться вопросом о различиях между мозгом разных людей на фоне того, сколько у нас общего с круглым червем, то легко прийти к выводу, что эти различия совсем несущественны.

Перейдем к другому концу спектра – поговорим о разнице между ментальной жизнью людей и шимпанзе, наших ближайших ныне живущих родственников. Как можно представить, наш мозг поразительно похож на мозг шимпанзе. Это вполне логично, особенно если вспомнить, что участки ДНК, в том числе определяющие устройство мозга человека и шимпанзе, перекрываются на 95 %⁴⁵. Однако функциональные следствия этой пятипроцентной разницы позволяют мне написать книгу на общем символьном языке, который вы можете понять, в то время как дикие шимпанзе по-прежнему проводят большую часть времени за добыванием пищи и выискиванием друг у друга вшей ради поддержания социальных связей.

Это сравнение помогает проиллюстрировать, что маленькие различия могут привести к большим последствиям, особенно когда речь идет об отношениях между сознанием и мозгом. Но, поскольку вы никогда не были шимпанзе, приведу несколько более близких нам примеров. Помните, что вы чувствовали, как мыслили и как вели себя, когда были подростком?⁴⁶ С тех пор время оставило на вашем мозге много шрамов, а череда нейрофизиологических изменений наверняка оказала сильное воздействие на вашу ментальную жизнь. Вот вам еще более тонкое различие: сравните, как вы себя чувствуете сразу после пробуждения и поздно вечером. В пределах суточного цикла изменения нейрохимических сигналов органа, который руководит ритмами вашего мозга, – супрахиазматического ядра – может оказать крайне зрелищное воздействие на работу ваших внутренних механизмов. Есть надежда, что размышления о диапазоне состояний, в котором может находиться ваш мозг и сознание, поможет вам подступиться к мысли, как на самом деле релевантны мелкие различия. Но, прежде чем вы решите, насколько они важны, позвольте мне добавить научных фактов.

Возьмем, к примеру, мои ранние исследования того, как сотрудничают полушария мозга, чтобы помочь вам понять истории, которые вы читаете или слушаете. Чтобы лучше разобраться, какую работу выполняет для вас мозг в этих ситуациях, рассмотрим следующее предложение:

Стог сыграл важную роль, поскольку ткань порвалась.

Это совершенно законное, грамматически верное предложение, однако вы, вероятно, несколько растерялись, прочитав его. Дело не в том, что вы не поняли предложение как таковое. Вероятно, вы знаете значение всех слов. И можете воспользоваться своими лингвистическими познаниями, чтобы понять, как соотносятся значения разных слов друг с другом. В частности, на основании порядка слов и их грамматических форм вы знаете, что важную роль сыграл именно стог, а не ткань. Кроме того, вы понимаете, что эта роль имеет какую-то причинно-следственную связь с действием, описанным глаголом порвалась. Но вы все равно не можете взять в толк, что здесь, черт возьми, происходит.

Дело вот в чем: когда мы сталкиваемся с письменной или даже устной речью, мы понимаем ее на разных уровнях. На первом уровне, который мы только что обсуждали, наше понимание основано исключительно на лингвистической информации, заключенной во фразе. Но на втором мы уже толкуем эту информацию в широком контексте всего, что мы знаем о окружающем мире и о том, что происходит вокруг нас в данный момент.

Причина, по которой предложение про стог кажется каким-то странным, состоит в том, что оно вырвано из контекста. Насколько иначе вы поняли бы его, если бы я сказала вам, что это фрагмент истории о прыжке с парашютом? Надеюсь, все тут же сложилось бы с приятным щелчком, и вместо совокупности разрозненных идей вы увидели бы сценарий, который можете вообразить, словно коротенький видеоролик, проигрывающийся у вас в мозге. Если так, значит, мозг соединил точки между тем, что вы уже знаете о реальном мире (гравитация, устройство парашюта), и тем, что было написано на странице. Поэтому вам стало понятнее, почему стог мог сыграть важную роль.

В этих двух способах понимания речи важно то, что исследования, проведенные на людях после черепно-мозговых травм, по-видимому, указывают, что в этих процессах задействуются разные участки мозга. До моих исследований было принято считать, что за понимание идей, напечатанных на странице, отвечает левое полушарие, которое, как правило, занимается переработкой лингвистической информации⁴⁷, в то время как правое полушарие, которое, как правило, занимается скорее зрительными и пространственными образами, реконструирует сценарий⁴⁸. Однако эти представления, как и бо́льшая часть того, что нам известно об устройстве и работе мозга, основаны на данных, усредненных по группам испытуемых.

При этом первопроходцы в области исследования чтения, в том числе мой университетский научный руководитель Дебра Лонг, учат нас, что не все люди понимают прочитанное одинаково⁴⁹. Мне стало интересно, не зависят ли эти различия от того, как именно происходит распределение труда между мозговыми полушариями у конкретных людей. Чтобы проверить эту гипотезу, я провела исследование, в ходе которого наблюдала, что запоминает из одной и той же истории каждое полушарие более чем 200 испытуемых с разными уровнями навыков чтения⁵⁰.

Вот как были устроены эксперименты: участников просили прочитать и попытаться запомнить короткие, на одну-две фразы, истории, которые появлялись перед ними по центру экрана компьютера. После того, как они прочитали эти истории, им показывали последовательности слов, которые появлялись либо в центре экрана, либо немного левее или правее того места, где их просили сосредоточить взгляд. Задача была простой: нажатием кнопки как можно быстрее показать, что слово, вспыхнувшее на экране, встречалось в одной из историй. Например, если я дам вам прочитать предложение про стог, а потом на экране появится слово «роль», вам необходимо нажать кнопку, потому что это слово было в предложении.

На основании закономерностей ответов участников мы смогли методами обратной инженерии отчасти определить, каким способом каждое из полушарий обрабатывало истории. Скажем, иногда мы вставляли слова вроде «парашют», которые в историях не встречались, но тематически были с ними связаны. Если участники не сразу отвергали эти слова или по ошибке говорили, что видели их, у нас появлялись надежные данные, что они поняли широкий контекст сценария. Лингвистический тип этого понимания мы определяли, проверяя, не быстрее ли испытуемые опознают слова вроде «роль», если показывать их после слов, лингвистически связанных с ними, (после слова «стог»), чем после слов из других грамматических частей того же предложения (после слова «ткань»).

Последний хитрый прием мы использовали, чтобы определить, как именно каждое полушарие участвует в разных способах понимания. Поступление информации от глаз в мозг устроено так, что все, что исходит с левой стороны от места, куда мы смотрим, сначала попадает в правое полушарие, и наоборот. Хотя оба полушария здорового мозга в дальнейшем делятся информацией друг с другом, разница в скорости и закономерностях реакции на слова, показанные на экране слева или справа, снабжает нас важнейшими сведениями о том, как каждое полушарие обработало прочитанные фразы.

Хотя все участники нашего исследования были студентами без диагноза «неспособность к чтению» (иначе говоря, все они попадали в категорию «типичных»), разница в навыках чтения у них привела к тому, что у каждого мозг решал задачи по-своему, особенно правое полушарие. В результате мы выяснили, что за понимание лингвистической структуры текста у всех наших чтецов и правда отвечало левое полушарие (то есть именно оно понимало, что важную роль сыграл стог, а не ткань), и это можно было предсказать по исходным данным испытуемых. Однако у участников с относительно неразвитыми навыками чтения восприимчивым к лингвистическим связям оказалось и правое полушарие. А вы говорите, язык – целиком и полностью функция левого полушария! Более того, когда надо было понять сценарии историй, оба полушария относительно неумелых читателей спотыкались на словах вроде «парашют», что показывало, что они восприимчивы не только к лингвистическим аспектам, но и к сценариям. С другой стороны, у самых умелых чтецов восприимчивым к сценариям оказалось только левое полушарие. Парадокс в том, что, как выяснилось, у самых умелых чтецов правое полушарие словно Джон Сноу из «Игры престолов»: оно ничего не знает. Их реакция не меняется, когда слова вроде «роль» появляются после «парашют» и после «ткань» (да и после слова «ворона»). И хотя наши испытуемые не спотыкались на словах вроде «парашют», связанных с историями лишь тематически, их смущали слова, которые не имели к историям никакого отношения.

В итоге ни один испытуемый в ходе моего эксперимента не показал результатов, которые можно было бы предсказать на основании данных, получаемых, когда усредняешь группы испытуемых с разными навыками чтения. Это как взять целую комнату людей и сказать, что их средний возраст – 42 года, хотя на самом деле никому из них нет 42 лет. Однако в нашем случае неспособность понять, что у разных людей разный мозг, не просто дала бы неполные данные, но и натолкнула бы на неверные выводы о том, как два полушария участвуют в понимании прочитанного.

Если вам по-прежнему непонятно, зачем все это изучать, представьте, что было бы, если бы вы травмировали правое полушарие мозга. Что бы сказал вам доктор о возможных изменениях в вашей жизни и здоровье? Как бы он оценил все за и против хирургической операции, на которую вам предложили бы согласиться?

На протяжении своей карьеры я отстаивала ту точку зрения, что, хотя внимание к средним показателям выборки позволило специалистам в нашей области быстрее узнать, сколько всего у нас общего (в частности, выявить многие механизмы, лежащие в основе процессов сенсорного восприятия), но из-за этого сложнее определить, что же делает нас уникальными (в частности, каким образом мы понимаем истории, шутки, да и друг друга, если уж на то пошло). Из такого «безразмерного» подхода, кроме всего прочего, следует, что подавляющее большинство того, что мы знаем о человеческом мозге, заставляет человеческое сознание либо игнорировать, либо сглаживать все то, что делает нас разными⁵¹. К примеру, многие нейрофизиологи и даже врачи до сих пор считают понимание языка делом левого полушария. В результате ученые так и не достигли согласия по вопросу, как и у кого правое полушарие участвует в разных способах понимания речи, – а ведь проблемы с речью после травм правого полушария начали описывать еще 150 с лишним лет назад⁵².

Но, прежде чем я надену белое пальто и разверну транспарант «Все различия нужны, все различия важны», пожалуйста, позвольте сделать признание: если люди, интересующиеся нейрофизиологией человека, не изучают индивидуальные различия, на то есть веские практические причины. Первая – пресловутый парадокс «мозг изучает мозг». Мозг человека настолько невероятно сложен, что на протяжении моей жизни мы совершенно точно не разберемся в нем до конца⁵³, даже если оставим в стороне все, что делает нас разными, и сосредоточимся только на общих чертах. На самом деле мы даже устройство C. elegans до конца не поняли! Хотя у нас есть идеальная карта всех ее нейронов и всех их связей, мы не можем предсказать со стопроцентной точностью, как поступит C. elegans в той или иной ситуации. Мы можем быть близки к разгадке, но всей картины все равно не поймем⁵⁴. Теперь увеличьте масштаб и вместо 302 нейронов возьмите 86 миллиардов, и у вас сложится адекватное представление о том, сколько всего мы еще не знаем о вашем мозге.

А это подводит меня ко второй причине, по которой изучать индивидуальные различия в человеческом мозге так сложно. Есть много интересных переменных, манипулировать которыми в лаборатории неэтично. Напротив, когда человек приходит на тестирование, он приносит с собой все особенности устройства своего мозга – как врожденные, так и сформированные жизненным опытом. Однако, как вы узнаете из этой книги, это часто взаимосвязано. Пытаться распутать клубок различий, чтобы понять, почему человек именно таков, какой он есть, очень трудно даже при самых благоприятных обстоятельствах. Эта задача всегда возвращает нас к одному из древнейших вопросов психологии: какая часть того, что делает вас вами, заложена в ДНК, а какая сформирована жизненным опытом?

Наследственность и среда: непонятое противостояние

Что же было раньше – лингвистически невежественное правое полушарие или способность умело читать? Сегодня большинство из тех, кто изучает поведение человека, понимают, что наши биология и жизненный опыт настолько переплетены, что едва ли имеет смысл «обвинять» то или другое, пытаясь понять, что делает вас вами. Ответ – это всегда сочетание одного и другого. Во-первых, каждое жизненное переживание меняет мозг. Иногда изменения обходятся без последствий, а иногда идут по нарастающей. Однако в редких случаях одно-единственное событие может изменить – к добру или к худу – наше устройство навсегда.

Это важно отметить, прежде чем углубляться в особенности вашей нейрофизиологии. То, что иногда ваш мозг вынуждает вас думать, чувствовать и поступать определенным образом, не обязательно означает, что вы такими родились, и это не изменится. На самом деле ваш мозг – ускользающая мишень. Большинство исследований, которые ищут связь между мозгом и поведением, в том числе и моя работа по изучению двух полушарий и навыка чтения, рассматривают только одну ситуацию за раз – так сказать, стоп-кадр. При таких экспериментах попросту невозможно сказать, насколько то или иное устройство мозга у вас врожденное, а насколько сформировано опытом.

Один из способов отделить генетические «чертежи» (то есть наследственность, или натуру) от среды (культуры) – проделать лонгитюдное исследование. При такого рода экспериментах исследователи оценивают один и тот же мозг в разных ситуациях на протяжении длительного времени, чтобы проверить, как его меняют общее созревание или конкретный опыт.

Именно это и проделали Кэтрин Вуллетт и Элеонора Магуайр в хитроумном эксперименте над лондонскими таксистами⁵⁵. Цель исследования была проста – выяснить, родились ли они такими, с более крупными «хвостами» гиппокампа, или же эта область у них выросла благодаря усилиям по подготовке к экзамену.

Для этого они дважды, с промежутком в три-четыре года, просканировали мозг 110 человек. Большинство из них (79) только готовились стать таксистами, и первый раз их сканировали, когда они начали учиться, но еще не сдали экзамен, а остальные (31) были контрольной группой, отобранной в соответствии с параметрами вроде возраста и коэффициента интеллекта, которые тоже могли повлиять на форму и размеры мозга. Поскольку более половины обучающихся не сдают итоговый экзамен, ученые планировали сделать по своим данным две оценки. Во-первых, они хотели сравнить мозг тех, кто в конце концов сдал экзамен, и тех, кому это не удалось, чтобы проверить, нет ли между группами каких-то наблюдаемых различий в структуре мозга. Во-вторых, они хотели посмотреть, нет ли каких-то заметных изменений в результате подготовки к «Знаниям», когда человек до отказа набивает себе мозг картами.

Результаты лонгитюдного исследования Вуллетт и Магуайр обеспечили совершенно очевидные доказательства причинно-следственной связи между мозгом таксистов и тем, что их просили сделать. До обучения не было никакой возможности определить, кто сдаст «Знания», а кто нет. Когда абитуриенты только записывались на курс, между мозгом тех, кто в дальнейшем попадал в группу «сдавших», и тех, кто оказывался среди «провалившихся», не наблюдалось никаких значимых различий: ни в размерах гиппокампа, ни в других участках мозга, если уж на то пошло. В сущности, единственная разница между теми, кто сдал и не сдал экзамен, заключалось в том, сколько времени они уделяли занятиям каждую неделю. В группе сдавших учащиеся в среднем посвящали обучению 34,5 часа в неделю, а те, кто не сдал, как правило, занимались меньше 17 часов в неделю! Через три года интенсивное обучение оставило след – но только в мозге тех, кто сдал. После того, как будущие таксисты втиснули в свой мозг все нужные знания, «хвосты» их гиппокампов выросли⁵⁶. То есть исключительные особенности мозга лондонских таксистов возникли из-за предъявляемых к ним требований. Дело закрыто.

Другой вариант, позволяющий распутать хитросплетения воздействия натуры и культуры тем ученым, у которых нет времени, денег или желания отслеживать своих испытуемых на протяжении всей жизни и много раз измерять параметры их мозга, – это исследования близнецов. Именно на них в общем и целом строится генетика поведения – на попытках отделить наследственность от среды, изучая тех, у кого разные пропорции того и другого: ученые опираются на то, что монозиготные (однояйцовые) близнецы рождаются из одной яйцеклетки и сперматозоида и на момент рождения почти идентичны⁵⁷, а дизиготные (разнояйцовые) – из двух разных яйцеклеток и двух сперматозоидов, поэтому генетическое сходство между ними такое же, как между любыми неидентичными братьями и сестрами в одной семье.

Много исследований посвящено наследуемости: ученые выясняют, в какой степени некоторые измеряемые параметры обусловлены генетикой – на основании того, насколько эти характеристики схожи у монозиготных близнецов по сравнению с дизиготными. Если монозиготные близнецы больше дизиготных похожи друг на друга по определенным параметрам (например, по способности запоминать ориентиры на местности), значит, различие между близнецами связано с генетикой. Такой тип анализа опирается на предположение, что условия, в которых растут близнецы из одной пары (и монозиготные, и дизиготные), одинаковы примерно в одной и той же степени.

У этого предположения есть один недочет: некоторые свойства, на которые влияет генетика, в том числе экстраверсия (о которой вы прочитаете в главе «Коктейль»), влияют на то, какие условия и какой опыт человек предпочитает. Другие генетически обусловленные факторы, скажем, рост и внешняя привлекательность, влияют на опыт, поскольку определяют, как к человеку относятся окружающие. Чтобы еще больше подлить масло в огонь дискуссии «наследственность против среды», стремительно развивающаяся наука эпигенетика показывает, что влияние среды может приводить к химическим изменениям в ДНК! В результате один и тот же ген, попадая в разную среду, оказывает разное влияние на производимые на его основании белки, в мозге или в остальном организме. Эти механизмы «биологически кодируют» наш жизненный опыт⁵⁸. Иначе говоря, если поместить один и тот же участок ДНК в разную среду, он может создать разных людей.

Но иногда результат получается не такой уж и уникальный.

Создатели документального фильма «Три одинаковых незнакомца» (2018) проделали поистине фантастическую работу, чтобы это показать. Фильм основан на удивительной подлинной истории тройняшек, которых при рождении усыновили три разные семьи, а друг о друге они узнали случайно, когда им было уже 19 лет. Если вы вдруг не видели этот фильм, то я не буду портить удовольствие от неожиданных (и иногда скандальных) поворотов сюжета. Достаточно будет сказать, что эти юноши были похожи друг на друга даже в том, чего в принципе невозможно себе представить, сколько бы мы ни ломали себе голову над биологией, которая делает вас вами. Да, конечно, они одинаково выглядят, говорят и ходят – но курить одну и ту же марку сигарет? Дичь какая-то! Или все-таки нет?

Беда с такими частными случаями состоит в том, что мы так увлекаемся историей, что не в состоянии объективно судить о фактах. Прежде всего сходство сразу привлекает внимание, а различия можно и не заметить. Никого не потрясло открытие, что тройняшки любят разные марки пива⁵⁹, а вот то, что все они курят Marlboro, бросается в глаза. Что и подводит меня ко второму соображению касательно статистики и совпадений: чтобы понять, насколько удивительно наблюдать общие черты у разлученных близнецов (и двойняшек, и тройняшек), надо задать себе вопрос: «Насколько вероятно, что два случайно столкнувшихся на улице совершенно чужих человека тоже будут в этом схожи»? Когда речь идет о том, какое пиво вы пьете и какие сигареты курите, ответ зависит от того, насколько они популярны. Согласно маркетинговому исследованию, которое я нашла, в 1980 году, когда тройняшки познакомились, Marlboro были самыми популярными сигаретами у их возрастной группы и занимали около 40 % рынка⁶⁰. Так что это все равно примечательный факт, но не настолько примечательный, как если бы все они курили Camel Lights. Чтобы дать научный ответ на вопрос, влияет ли генетика на выбор марки сигарет, надо рассмотреть большую выборку монозиготных близнецов, разлученных при рождении, и узнать, действительно ли вероятность, что они курят одни и те же сигареты, значительно выше, чем вероятность того же самого у двух случайно выбранных первых встречных⁶¹⁶².

Да, я зануда.

Но есть и хорошие новости: что касается дискуссии «наследственность против среды», мне уже приходилось пробуждать в себе такого рода научный скептицизм, когда 7 апреля 2020 года я познакомилась с жутко похожей на меня незнакомкой по имени Майя. Сижу я, значит, пишу книгу о том, как ваш мозг делает вас вами, и вдруг получаю электронное письмо от 20-летней незнакомки с кликбейтной темой «Совпадение на 49,5 %! Только не упадите!»

Первое, что бросилось мне в глаза, когда я читала письмо, – его тон: Майя «говорила» совсем как я. Слова она выбирала тщательнее, чем я, но они тоже были немножечко дурацкие и симпатичные – в том смысле, что очень знакомые. Если с вами никогда такого не бывало, вы, наверное, и представить себе не можете, что можно узнать себя в том, как другой человек расставляет восклицательные знаки. Но я узнала!⁶³

Второе, что меня поразило, – сходство в том, что Майя сочла нужным рассказать о себе. Она не знала, как я отнесусь к письму от незнакомого человека, поэтому стратегически сделала его коротким и теплым. Живо представляю себе, что она много думала о том, что хотела бы сообщить мне о себе на случай, если у нее больше не будет возможности со мной пообщаться. При таких условиях она решила поделиться со мной восемью фактами: (1) она любит петь и училась на преподавателя музыки, (2) она любит животных, особенно лошадей, пункты (3–6) состояли из кратких упоминаний о хобби, в число которых вошли пешие походы, живопись, путешествия и игра в Mario Kart, (7) в школе ее всегда считали «классным шутом», (8) в закусочной Taco Bell она всегда заказывает большой хрустящий ролл с пряной картошкой и гуакамоле.