Читать книгу: «На чужом пиру», страница 7

Теперь с утра пораньше перед домом Айдарбая тарахтел синий «Беларусь». Старик со старухой избавились от беготни с поллитровкой к каждому встречному и поперечному трактористу с просьбой то дрова выгрузить, то воды натаскать.

В прошлое воскресенье младший двух-трех дружков с собой прихватил да целую тележку саксаула привез и не какого-нибудь, а самого отборного, крупного, как валуны. А как мать обрадовалась, точно заново его родила. Ведь еще недавно сокрушенно вздыхала, сетуя на то, что хвороста ни щепки не осталось. И не одна мать, и старик чуть с ума от радости не сошел. Оба выбежали навстречу сыну – тот остановил трактор возле сарая и только-только слез, а они уже засуетились, и заголосили:

– Бог ты мой! Не проголодались? Еды-то хватило?

Тойбазар с видом смущенного человека, в ответ только посмеиваясь, пробормотал:

– Да не проголодались мы, апа!

Бедная мать места себе от радости не находила, приняв это за Бог весть какое знамение, и растроганная прошептала:

– Курносенький ты мой, глазастенький…

Пуще прежнего смутился Тойбазар, сам вспотел и румянец во всю щеку горит. Видимо, понял, что мать теперь просто так не отстанет от него, и сказал:

– Ту-ух, мама! Ну, хватит тебе… – в голосе его звучала нарочитая обида, и он деловито подошел к прицепу, чтобы отсоединить его от трактора.

Айдарбай своевременно понял, что любоваться уже лишне. Неуклюже взобравшись на борт тележки, великодушно заявил:

– Мать, довольно тебе! Ребят заведи домой. Разожги огонь и приготовь чего-нибудь. Видать, озябли они. А дрова я уж как-нибудь сам выгружу!

Теперь все разговоры у старухи только о Тойбазаре. Стоит ей только встретиться со старушками подружками, что на лавочке по вечерам собираются, как затягивает хвалебную песню про ненаглядное свое дитя, про каждый его шаг: «Наш Тойбазар сделал то, наш Тойбазар сделал это». Айдарбай тоже в душе благодарил Бога. Но не одобрял поведение старухи. Опасался, как бы у этого вертопраха голова кругом от легковесных слов не пошла. Вот недавно и бригадир похвалил его чересчур уж громко: «Аксакал, вот увидите, ваш сын скоро передовиком станет. План никогда ниже ста поцентов не выполняет».

Айдарбай был на седьмом небе от счатья, но виду не подал, словно не придавая этому особого значения, сказал: «Ну и хорошо. Для себя же работает, да и что еще делать молодому человеку».

Теперь старик решил приготовить своему негоднику крепкие путы. И сразу же приступил к разведке: заходил в каждый дом, якобы по делам, и тайно выведывал, есть ли там девушка, которая бы осчастливила их дом. А вечером, за чаем, он намеками, оброненными как бы невзначай, обрабатывал своего сына, если сумел приметить такую, которая была ему по душе. Да и то не напрямик, а будто рассказывая старухе:

– Доч такого-то до того уважительная, скромная, не то что другие, да и платье на ней длинное.

Однако сын его негодный, то ли сразу почуяв, к чему клонит старик, прикидывался дурачком, то ли дейстивительно ничего такого и близко у него в мыслях не было, в общем, не проявлял к этим разговорам особого интереса, смотрел свой телевизор или же шуршал газетой. Да как назло и болтливая старуха, обычно не дающая и рта раскрыть, в такие подходящие моменты словно дара речи лишилась. Вот и приходится Айдарбаю откладывать в душе на лучшие времена свою сокровенную мечту: «А пропади оно пропадом, жив-здоров был бы мальчик, а это успеется еще». И седлал в грезах голубого коня своей надежды в счет будущих дней.

К старости человек оглядывается назад оттого, что радости прошедших дней близки его сердцу, и несмело всматривается вперед потому, что пока бьет в человеке неутомимая жажда жизни, он не теряет надежды на будущее. Айдарбай в этом уже убедился. Хоть и казалось вначале, что обида на старшего сына не забудется, но столо ему вспомнить о старости, горизонт которой становился ближе и ближе, как затянувшаяся болячка старой размолвки начинала ныть и часто беспокоить его. Временами он сам того не замечая оказывался в плену невеселых чувств. В последнее время старший стал чаще сниться ему. Что ни говори, жить в размолвке с собственным чадом старому человеку отказывается нелегко.

«Повадки коня известны хозяину». Так и Айдарбаю характер сына знаком. Еще совсем крошкой негодник был страшно упрямым. Отец частенько беззлобно отшлепывал его как следует.

Как-то даже покойный Молыбай, увидев дерзкого шалуна, был весьма удивлен. Тогда он, Айдарбай, стеганул по заднице Корганбека восьмиплетной камчой, да так сильно, что мальчишка упал на землю, но даже не пикнул. Нет, чтобы как-то разжалобить родителя, так он, обиженный и злой, взял увесистый камень и что есть силы пульнул в отца. К счастью, только сшиб с головы борик. Случайно оказавшийся невольным свидетелем этой сцены растерянный старичок, сам не ведая того, схватился за ворот:

– Айдарбай-ай! Брось-ка ты камчу! Вот неверный, смотри-ка, сам с кулачок, а ишь какой отчаянный. Боюсь я: или он батыром храбрым станет, или же кровопийцей-разбойником – одно из двух. Тьфа-тьфа!.. – так и не слезая с коня, поспешил удалиться.

Сейчас, когда он вспоминает это, ему кажется, что слова рассеянного и неприметного, но уважаемого старика, похоже, сбываются. Хотя иногда милые капризы, которые вытворял его сын еще крохой, умиляли его, задевая трогательной теплотой отцовские чувства. Но то, что он исчез с глаз долой и ни разу не вспомнил о родителе, больно вынести. «Интересно, может, думает, что этим скосит меня. Так уж и даст будто себя повалить старик. Да я как старый дуб встану перед табой, гниль трухлявая, – говорил он себе наедине, крепясь. – И с чего это он так, а?!…».

Взять к примеру точило – уж на что прочная штука и то стирается, крошится. Но это ведь камень, не человек…

Айдарбай в последнее время стал все сильнее ощущать, что начинает терять всякое терпение. Наверное, все же придется смириться. Сын молод, полон сил, а ему уже пора подумывать о смерти. Да еще и эта старуха ревет да ревет, как недоенная верблюдица. Прямо заела, в ушах шумит.

А тем временем от невестки пришла телеграмма: «Получили квартиру, собираемся отпраздновать новоселье». И тут искавшие малейшего повода для поездки к сыну мать м младшой засуетились, заторопились. Шут с ней со старухой, а этому чего? Прямо заладил и не отстает:

– Коке, а что, если и я поеду с мамой? Интересно же, столица все-таки. Почему бы и нам по случаю не прогуляться…

Ну и пришлось волей-неволей дать согласие.

Но старуха не угомонлась и на этом: «Наверняка и там братья-родичи отыщутся, станут присматриваться да приглядываться, а мы с пустыми руками, как темные какие-то…» – и прихватила с собой мяса забитой на зиму кобылы, сливочного масла, взбитого из молока буренки; курта и иримшика, которые все лето варила-сушила, одним словом, собрали все имевшиеся в доме яства. Так эти важные особы, вместо того, чтобы вернуться, как обещали, через пять-шесть дней, соизволили еле-еле притащиться через две недели. Явились как ни в чем не бывало, похоже, что им и вовсе нет дела до бедного старика, что остался в ауле дом сторожить. Оба так и светятся от удовольствия. На старухе новенькое и иголочки шерстяное пальто, на голове красуется белая шаль. На сыне костюм с модным воротником и широкие брюки, да к тому же длиннющие – впору пыль дорожную подметать. Точь-в точь, как две капли воды, смахивают на исподние штаны из пестрого сатина, которые покойный Молдабай любил надевать летом. «Ладно, уж Бог с ним с пацаном-то, ветроген еще, падок до всякой чепухи. А вот что этой выжившей из ума на старости лет приспичило? Чего же она красоваться, словно девушка, вздумала?». Айдарбай взглянул на нее косо, но промолчал, однако старуха и внимания на это не обратила. Он и опомниться не успел, как она прямо с порога и застрочила-замолотила языком, рта раскрыть не дала:

– Ойбай, а какую квартиру Корганбекжан получил. Все что пожелаешь: хочешь – холодная, хочешь – горячая вода течет. Невестка и руки свои в саже не пачкает, чтобы печь разжечь. Включит газ – и еда готова. Прямо под домом – магазин. Бери чего хочешь! Даже тесто готовое продают. Старый, а старый, оказывается, ничего-то мы с тобой и не знаем, никуда не выезжали. Если есть деньги, то самое диво это Алма-Ата.

Сама аж помолодела-похорошела, так и захлебывается от удовольствия.

Айдарбай не стал перебивать ее. Выслушал до конца старуху и сказал с обидой и упреком:

– Ну, добились своего. Нравится – так езжай в свой рай. Мне и здесь хорошо.

Старуха искренне удивилась:

– Да что мы тебе плохого сделали, старый? Скоро и рта раскрыть не дашь, наверно.

В это время вмешался и младшой:

– Коке, недавно в издательстве книгу его выпустили. Мне дал одну почитать – интересная.

На слова «книгу выпустил» старик недоверчиво покосился:

– Ну и что он там пишет? Что это за книга?

– «Люди нашего аула»… Так и называется.

– Хмм. «Люди нашего аула»… – недовольно поморшился Айдарбай.

Тойбазар всерьез обиделся, что он, грамотный всетаки человек, не смог убедить темного старика.

– Да нет же! Редактор сам лично похвалил – «правдиво изобразил жизнь аула. Написана хорошим языком, интересная».

Старик не стал выяснять подробности.

– Кто знает, может, и интересная, – и постарался побыстрее замять на этом разговор.

Старуха намекнула, что из этой поездки она привезла искорку еще одной радостни вести. Айдарбай более всего ей и обрадовался. Стоило той сказать, что невестка, кажись, в положений, что к новому году разрешится, – как у него засосало под ложечкой и приятное тепло разлилось по всему телу: «Давно бы и сказала это, чем языком попусту молоть!». Все-таки это была долгожданная, самая заветная мечта Айдарбая…

Последние два года он уже с сомнением поглядывал на невестку. А что ему было делать? Вон, Альдебаева невестка позже ее переступила порог мужниного дома, а уже двух-трех пострелят выкатила своим старикам в утеху. Айдарбай так рассуждал и сяк рассуждал и, наконец, выложил перед своей Богом данной, как на духу, свою догадку, не скрывая сомнений, тревоживших его.

Ну, узнала, что-нибудь? Невестушка-то наша что думает? А то слыхал я, мода, говорят, такая ходит,… дите… ну, вытравляют, что ли?

Старуха тут же оскалилась на него:

– Да что ты чушь такую несешь? Даст Бог, будут и у нас внуки. Молодые еще, успеют…

Больше он насчет внука своего будущего вслух не заикался. Надежду свою теперь он тайно лелеял в душе и все чаще наедине с самим собой погружался в сладкие грезы и перед мысленным взором его возникало пухленькое личико младенца и явственно слышал он его запах, похожий на аромат иримшика, какой обычно исходит от ребенка…

И вот теперь это долгожданное «невестка в положении» всколыхнуло в нем стариковские чувства, подхватило и вынесло его радость на гребень волны неизмеримого восторга. На глаза невольно навернулись слезы, и старческое его тело пронизала щемящая сладостная дрожь. Он и не заметил, как вся ядовитая желчь размолвки и отчуждения, долгое время сковывавшая, знобившая его, незаметно растаяла, как снег в оттепель.

Спустя некоторое время эта весть подтвердилась. Перед самым Новом годом пришло пиьсмо из далекого города в маленький аул, затерянный в просторах степи. В нем и была эта весть-суюнши: «У вас родился внук!».

Теперь перед глазами старика неотвязно стоял смутный образ крохотного и незнакомого, но до боли родного младенца. И ложится, и встает с одной лишь мыслью о нем. Даже сниться стал ему малыш. Айдарбай так не радовался даже появлению на свет своих собственных сыновей, как рождению внука. Одна лишь мечта – взять этого человечка, посадить перед собой, вдохнуть его запах прижать к сердцу. Однако все это кажется несбыточной мечтой.

Как попало письмо старухе, так она, бедная, не знала, куда деть себя, и собралась было тут же поехать, да не нашлось попутчика, который бы отвез ее. Тойбазар на работе, даже передохнуть некогда – рано уходит, поздно приходит. Таким образом, проблема эта оставалась нерешенной.

Прошло три месяца. От невестки снова пришло письмо. Вначале интересовалась житьем-бытьем да здоровьем старика-старухи, родных и близких. По всему видно, что знает теперь, что к чему и как, да и слова говорят сами за себя – повзрослела. Не как прежде, и язык понятнее стал, без всяких там чудных словечек. Айдарбай и этому обрадовался в душе. А в конце письма она написала: «Апа, внучок ваш неспокойный. Ну прямо непоседа какой-то. Думала оставить работу на год, да вот никак не получается. Начальник говорит: «Выходи на работу, а не то другую на твое место возьмем». Туговато приходится.

Прочитав письмо, они расселись у медного самовара за вечерним чаем и долгое время молчали. Как мокрый кизяк, который трудно разжечь, так же трудно завязалась обычная застольная беседа. Каждый из них погрузился в свои мысли, неторопливо попивая чай. Только тогда, когда начали прибирать дастархан, Айдарбай, не в силах больше молчать, перевернул свою пиалку и дал волю своим чувствам:

– Ишь, грамотей выискался!.. Мальчонка, наверно, надрывается, плачет, а он сидит себе да черкает… Щенок проклятый… Совсем уж невестку замучил. Ну, каким же ему еще быть, коль чрево, из которого он вылупился, такое.

Видимо, на этот раз ядовитый язык отчаянного старика задел, да крепко, надо думать, самое щекотливое место байбише, и смирная, уступчивая старуха, обычно мимо ушей пропускавшая шальные слова своего супруга, на этот раз вдруг взяла да взъелась:

– Опять ты за свое, старый. Хоть бы постыдился об этом при сыне. Завелся: чрево да чрево. А сам-то! Где же ты был, куда смотрел, если такой хороший! Я его, что ли, по миру пустила? Не твоих ли рук это дело? Вспомни, как ты сам когда-то свекра покойного изводил. Вот и наказал тебя Бог! Он ведь сын твой. Кровь-то, поди, у вас одна!..

Сказанное слово резвее выпущенной стрелы. Сорвавшиеся со строптивого языка неосторожные слова задели Айдарбая за живое, и он, не зная, что сказать в ответ, разом осекся, притих и растерялся, как вор, пойманный с поличным. Да что там говорить, на этот раз старуха была права. В роду Айдарбая все такие упрямые. Когда-то и он так же обошелся со своим отцом. И двадцати ему не было беспутному, когда он, не считаясь с волей своих родителей, заранее засватавших ему девушку, взял да и умыкнул в одну ночь смуглянку с лукавыми глазамииз соседного аула. Это по понятием того времени считалось преступлением более тяжким, чем ограбить золотую казну. Как бежал Айдарбай, так нигде не оставливался по пути. И очутился наконец далеко-далеко от родных мест, там, где только-только была организована артель «Новый путь» – «Жана жол». Так он стал хлеборобом, бросив чабанство – исконное занятие своих предков. Только спустя три-четыре года, когда он встал на ноги, вернулись они уже втроем в родной аул, с первенцем – дочерью, которая позже умерла от кори. Тяжко пришлось тогда Айдарбаю – отец его покойный был человеком набожным и упрямым. Но однако, суровый старик, встретивший поначалу своего беглого, блудного сына и незнакомую бесстыжую невестку сдержанно и холодно, услышав вдруг крик краснощекого создания в деревянной люльке – бесике, привязанной между верблюжьими горбами, вдруг невольно вздрогнул, и взгляд его потеплел…

Айдарбай в глубоком раздумье. В мыслях его мелькает множество картинок прошлого и настоящего, уносивших его в заоблачную высь…

«…Эх, шайтан!.. Смахивает же на меня нравом, окаянный… Смахивает… Что ни говори, семя, семя ведь мое».

А этот малыш, вот постреленок, еще пупок не затянулся, а уже покоя невестке не дает. Ишь, и он, видимо, не хочет своих предков обижать…

А старуха, черт бы ее побрал, нашла что сказать. Дыня – и та походит на ту, из которого она семенем в землю упала. А что же тут зазорного, если дитя человеческое на предка, деда своего походит…

Ничего, пусть пока поплачет, покапризничае. Вырастет, поумнеет, исправится. Да, конечно, исправится – куда денется! Красноглазый Айдарбай ничем не хуже других не был. Люди уважали, братья почитали. Даст Бог и они в стороне не останутся…».

Старик в эту ночь не спал. Ворочался с боку на бок, угомониться не мог. Так и не сомкнул глаз, словно веки подперли чем-то. В конце концов надоело ему ерзать в постели, и он пересчитал все поперечные балки под крыщей. Вспомил попутно, какую из них откуда привез. Помянул и беднягу Тинали, который помогал ему строить этот дом. Золотые были руки у покойного ровесника Айдарбая. Бывало, сидит Айдарбай чем-то недовольный, а тот ему: «Ох, боже праведный. Хоть стар ты, а все никак не перебесишься», – и как захохочет! Ох, были ведь времена!

Долго еще он лежал с открытыми глазами и только задремал под утро. Когда проснулся, то солнце успело подняться на длину вытянутого аркана. Открыв глаза, он резво вскочил с постели, натянул второпях с грехом пополам ичиги на босу ногу и выскочил во двор.

Старуха успела, оказывается, подоить корову и собиралась кипятить молоко в казане. Тойбазар лежал под трактором, а отца замечать не хочет. Айдарбай постоял, потоптался немного и, когда иссякло терпение, старым беркутом налетел на него:

– Эй, чего ты там потерял?

Сын его вывернул козырек промасленной насквозь истрепанной кепки и резко приподнял голову.

– Да вот блок вконец замучил – масло протекает. Ну и решил я его это самое, чтоб…

Старик понял, что ничего вразумительного тот ему не ответит, и сразу перешел к делу:

– Эй, когда я тебе сказал, чтобы ты братцу своему непутевому письмо написал? – говорил он, хотя сам точно не помнил, говорил или не говорил ему про это.

Тойбазару не понравилось, что старик ни с того, ни с сего набросился на него. Он сердито усмехнулся про себя, и что это с утра напало на своенравного родителя, обычно разрывавшего в клочья попавший в руки конверт. И чтобы еще пуще досадить тому, как ни в чем не бывало продолжал возиться с железками.

– Эй, кому я говорю?

На этот раз голос Айдарбая вышел намного солиднее. Но разбалованный сын, кажется, решил окончательно вывести его из себя.

– Да напишем же, успеется. Вчера ведь только получили. Сейчас некогда, на ферму надо… – резко отрезал негодный.

– Вот говорил же я, что они скоро друг друга в лицо узнавать перестанут… Да что это такое, лежит себе да железякой никчемной ковыряется.

Строптивый сын только сейчас начал понимать, что вчерашнее письмо основательно встряхнуло отца. И весь этот распетушенный вид его показался ему вдруг близким, милым и понятным.

Сын хитро улыбнулся:

– Отец, ну чего ты от меня хочешь?..

Сердитое лицо Айдарбая невольно потеплело.

– Письмо напиши этому, говорю. Пусть не мучают, не изводят малыша, а привезут сюда. Была бы цела буренка, а там старуха свое дело знает, – и собрался было уходить, как вдруг, словно вспомнив о чем-то важном, резко обернулся назад:

– И еще… напиши этому недоумку, пусть заедет повидаться к родному отцу, мол, болеет он и не сегодня-завтра дух испустит, да поскорее! Так и напиши. Уяснил? – строго заключил он.

– Отец, ты же не болеешь? Что, и так написать?

То ли Айдарбай почувствовал, что хитрющий сын нарочно прикидывается простачком, то ли решил сгладить свою слабость, но вдруг ни с того, ни с сего, набросился на него:

– Вот пакостники! Нужен вам отец, как же! Взрастил-вскормил. Зачем теперь вам жалкий беззубый старик? Хотите, как куропатка, «поживился и с глаз долой?». И дела вам нет до того, что я всю ночь проворочался? Спите себе спокойно и в ус не дуете! – и будто торопясь избавиться от насмешливого взгляда сына, не оглядываясь назад, быстро зашлепал в своих полуразвалившихся галошах к дому.

Спустя некоторое время он вышел с кумганом в руке. Да, с утренней молитвой и омовением на этот раз он опоздал. Но старик и вовсе не думал торопиться, идет себе степенно, важно. Только подол его чекменя едва заметно развевался под порывами утреннего прохладного ветерка. Обычно чуть сгорбленная его спина в этот миг распрямилась-расправилась как будто…

Отчая земля

Корганбек молча стоял у старой могилы в безлюдной степи. Взгляд его надолго задержался на портрете, установленном на красном граните памятнике, – казалось, покойный отец пристально и задумчиво смотрел на него. «Прости, отец. Разве я знаю, что ты с нетерпением дожидался меня, – прошептал он про себя. – Вот, выдалась возможность – приехал поклониться тебе…».

Просторная степь раскинулась необозримым кругом, безмолвно подставив себя ласковым лучам весеннего солнца. На краю горизонта темнеет обрывистый бугристый берег Акиина – одной из тысяч знаменитых излучин древней Сырдарьи. И река также нема, как безмолвная ширь вокруг нее.

Да, теперь это уже не прежняя великая река, воды которой в дни весенних паводков размывали русло. В ветреные дни ее обширное побережье, прежде укутанное зеленью трав и непроходимых тугаев, неистово гложут бродячие вихри, поднимая пыльные бури. Там, где Сырдарья впадает в море, появились округлые, мертвенно-белесые, мутноватые зеркала солончаков. Надо ли повторять известную всем горькую истину о том, что ослабла, захирела река, утратив былую свою мощь и величие? Может быть, пришла к реке, как ко всякому живому, старость? А может быть одна из двух артерий, питавших сердце древней земли Средней Азии и Сарыарки – Арал, испокон веку встречавшая и провожавшая караваны поколений, в эти дни подверглась какой-то опасной болезни? Словно человек, давно прикованный к постели, она невесела и измождена, молчаливо взывает к помощи…

– Пойдем, пройдемся по кладбищу, – тронул за рукав его Казантай.

Корганбек молча последовал за другом. Кладбище разрослось, словно город-новостройка. Если прежде могила его отца стояла с краю, то сейчас ее уже потеснили к середине. В детстве к вечеру они побаивались ходить здесь: видно, взрослые добились своего, когда, пугая детей, утверждали, что на кладбище обитают джины и пери, а шайтан разжигает огонь.

Казантаю были знакомы многие захоронения: «Здесь покоится этот, а здесь – тот», – перечислял он полузабытые для Корганбека имена покойных односельчан. Порой он говорил: «Хорошим человеком был покойный», – шептал что-то неслышно и по-мусульмански проводил ладонями по лицу.

– Это могила покойного Култая, – сказал Казантай, подходя к сложенному из кирпичей высокому четырех-главому мазару. Корганбек остановился и вздрогнул от неожиданности – как раз в этот миг в нескольких шагах от них закрутился и взвился вверх вихрь. Внезапно защемило в груди у гостя, до сих пор безучастно слушавшего своего друга.

– Покойный, пусть земля ему будет пухом, был добрым парнем, – с волнением в голосе сказал Казантай. —В жизни, конечно, немало добрых и честных людей, но Култай был особенным парнем. Как знать, за чьи прегрешения Бог наказал беднягу так рано.

Култай учился с ними до шестого класса, а потом оставил учебу насовсем и ушел помогать отцу-чабану. Потом в двадцать три года утонул.

Оба бросили по горсти песка на могилу Култая.

– Пусть земля будет тебе пухом, – прошептал Корганбек.

Могилы со стороны реки запущены и кое-где обвалились. Здесь преобладали старые захоронения. Прежде, когда Сырдарья была полноводнее и во время весенних паводков выходила из берегов, она доходила до прибрежной части кладбища и разрушала некоторые захоронения.

– Где-то здесь, неподалеку, могила знаменитого батыра Жанболая, – сказал Казантай, идя к машине, – похоже, среди тех старых могил. Ее давно уже сровняло с землей, но надгробный камень все еще стоит, как новый. Рассказывают, что когда-то давно люди, почитавшие память о батыре, специально заказали этот камень в Ташкенте за сотню овец и установили здесь.

– Я слышал, что он был святым, – припомнил Корганбек. – А как ты думаешь?

– Кто его разберет. Может, и так. Но по мне, нет человека более святого, чем батыр, защищавщий родину, – сказал Казантай несколько высокопарно. – И на этом кладбище их захоронено немало – известных и неизвестных.

Корганбек, еще не полностью избавившийся от ощущений, испытанных на кладбище, промолчал, он был согласен со словми друга.

***

Голубые «Жигули» медленно движутся по заброшенной дороге. Некогда накатанная степная дорога с тех пор, как люди стали покадить эти места, была занесена песком и сейчас едва разлачима. Поскольку ездили по ней редко, середина ее густо поросла травой.

Начала моя – пора, когда степь красива и нарядна, как невеста. Корганбек был доволен, что на этот раз его отпуск выпал на май. Собираясь в путь, он предвкушал, как вдоволь наваляется в зелени весенних трав, надышится их ароматом. Но сейчас, глядя по сторонам из машины, никак не мог узреть знакомую с детства картину – степь, покрытую обильным зеленым ковром. То ли мало было нынче дождей, то ли худо в степи с тех пор, как обмелела река, словом выглядела она сиротливой и жалкой, как брошенное всеми дитя. Редкие кусты дузгена и баялыша до сих пор не распустили почек, куткашаш все еще не расцвела, и даже неприхотливая полынь не пошла толком в рост. Красные и желтые тюльпаны попадаются на глаза лишь изредка, словно стыдливые аульные девушки, не подходящие к дому при виде гостей. И лишь синее, как прежде, небо ласково глядит вниз, как бы оправдываясь: во всем этом моей вины нет. Я ровно отношусь ко всем. Я общее для всех вас. Я вечное…

Отъехав от кладбища километров шесть, машина стала взбираться на крутой склон.

– Э-э, милый, да ты что так помрачнел? – спросил сидевший за рулем Казантай, искоса взглянув на гостя.

Корганбек смутился.

– Ты уж прости, я, видимо, слишком задумался.

– Ладно уж. Мы-то с тобой не из тех, кто церемонится друг с другом. И все же сядь вот так, выпрямившись. В родные края заезжаешь раз в пять лет лет. Вот и надо как-то развеяться, а мы уж тебе поможем, можешь не сомневаться, – улыбнулся Казантай. – Когда у нас в последний раз был?

– Кажется, года четыре назад…

– Ну, молодец! И не стыдно! Алма-Ата – вот она, рядом. Я бы, самое меньшее, раз в год вырывался в родные края.

– На словах-то все легко, Казеке.

– И то можеть быть…

Машина поднялась на вершину высокого холма. Впереди открылась обширная равнина. С одного ее края, на расстоянии перегона овец, в дрожащем мареве показались крайние домики небольшого аула. У Корганбека екнуло сердце: это был его родной ул – Акиин.

– Ну как, заглянем в Акиин? – спросил Казантай, не отрывая глаз от дороги. – Там живет сейчас прежний егерь Ускенбай: проведаем его, выпьем. Не знаю, как ты, а мы ночью пропустили изрядно, во рту пересохло.

Корганбека потянуло в Акиин, а потому он с удовольствием принял это предложение друга.

– В Акиине сейчас никого не осталось, – продолжал Казантай. – Все, кроме Ускенбая, за последние два-три года уехали отсюда. Как обмелела Сырдарья, исчезли все прежние покосы, и теперь в Акиине осталась только кукурузоводческая бригада совхоза. Усеке охраняет посевы. Ну а рабочих сюда возят с центральной усадьбы. Слышал об этом, наверное?

– Слышал… – ответил Корганбек, ощущая нарастающую грусть.

Резвый «жигуленок» в мгновение ока домчал до аула. Около полусотни тесно прижавшихся друг к другу, осевших домиков, расположились вдоль коротких улочек. Между домами сиротливо стояли хлева с обвалившимися крышами и зияющими, словно старые ямы, створками дверей. Чуть поодаль, как бы для того, чтобы еще больше подчеркнуть разруху и запустение, в беспорядке разбросаны груды мусора и хлама. Господи! Неужто это и есть тот самый прежний Акиин? И хотя Корганбек знал, что здесь давно уже не осталось людей, некое затаенное чувство, греющее сердце, в этот миг ожило в нем, словно желая показать, что не способно смириться с такой несправедливостью.

Скрипнув тормозами, машина остановилась у небольшого двухкомнатного домика Ускенбая. Сидевший на деревянном настиле в тени и мявший насвай худющий, зеленоглазый, с крохотным детским личиком старик – Ускенбай не заметил, как подъехали гости. И когда с шумом, громко хлопая дверцами машины, перед ним внезапно возникли два рослых парня, он вздрогнул.

– Ассалаумагалейкум… – произнес нараспев Казантай, протягивая обе руки рыжему старику. Не выпуская из рук тостагана с насваем, тот едва шевельнул тонкими, изъеденными насваем, синеватыми губами. Поздоровался со стариком и Корганбек. Затем оба разулись и присели на старой белой кошме, разостланной на настиле.

Ускенбай, прикрыв ладонью глаза от застывшего прямо над головой солнца, словно чабан, высматривающий в степи отару, сначала пристально вгляделся в лицо Казантая. Заметив, что старик их не признал, Казантай, ткнув кулаком в колено своего товарища, озорно заулыбался. Похоже, он молчал нарочно, чтобы посмотреть, как поведет себя дальше старик.

– Казантай, что ли?! – спустя некоторые время восклик старик визгливым голосом.

Казантай закивал, затрясся от смеха.

– Что, не узнали?

– Ах, окаянный!.. – Ускенбай, вздрыгнув коленками, глянул на Казантая, словно старый фазаий петух. – Что ж ты молчишь все это время или решил испытать меня, которому до могилы ближе, чем до постели? Ну, как живы-здоровы твои? Мать не хворает?

– Здоровы-здоровы… – ответил Казантай, смеясь. – Сами же говорили когда-то: пляменник – не родич, жилы – не пища. Вот и хотел, если не окажется вас в ауле, залезть в ваш сарай да стащить парочку тощих овечек, жаль, не вышло. А вы сидите, как летучая мышь, охраняя старые стены, да все поглядываете вокруг белесыми глазами.

– А куда мне прикажешь деваться, если не сидеть здесь. Все вы разбрелись кто куда. Акиину, наверное, тоже хотя бы один хозяин нужен. Вот и сидим, питаясь чем Бог наделит. Слава Богу, пока с голоду не помираем – в мире покой, у людей достаток.

– Вот уже верно сказано, дядюшка, —поддержал Казантай, похлопывая старика по спине. – Зачем вам на нас сердиться, сказали ведь, такие же как вы, мудрые старцы в давние времена: если время твое стало лисой, то стань гончей и настигни его. Но куда уж нам, нынешним, превзойти свое время, вот и суетимся ради детишек и домочадцев.

Старик фыркнул, словно норовистая лошадь, и едко рассмеялся.

– Вишь ты, как он, окаянный, заерзал, зная, что от меня так просто не отделаешься! Предки наши еще говаривали, что сын рождается либо на четверть хуже, либо на четверть лучше отца. Может быть, ты, самое большее, родился на четверть лучше Катепа, но все равно далеко от него не уйдешь. Лучше дело говори.

– Ой, да перестаньте вы, дядюшка, придираться, – стал отмахиваться Казантай, поняв, что в споре старика ему не одолеть. – Завернули по пути, решили проведать и на тебе, хоть беги!..

– Вот теперь ты дело говоришь. —Ускенбай пододвинул поближе тостаган и небольшой деревянной ступкой стал толочь зеленый горький насвай. – Ладно уж, выкладывай, что за поездка?