Читать книгу: «На чужом пиру», страница 6

День учителя

В учительской всегда сумрачно. Эта комната с окнами на север чем-то похожа на затравленного жизнью старика: всегда хмурого, всегда чем-то недовольного. В школе поработала комиссия из РайОНО и вот теперь ее представители поочередно говорят об итогах проверки. Учителя слушают старших товарищей как провинившиеся первоклашки, кроме того, они вынуждены делать вид, что принимают критику в свой адрес не только покорно, но с восторгом и даже с благодарностью.

Похвалу слушать приятней. Кто ее не любит?! И артисты, и художники, и писатели, и академики чаще всего не прочь послушать, что хорошего думают о них окружающие. Учителя – тоже простые смертные, и каждый в глубине души ждет хороших слов о своем нелегком деле. Одним из таких был Дуримжан Енсепбаев – ветеран школы, учитель языка и литературы. Обычно на его усталом худосочном лице можно прочесть уважение к своей профессии и заметить признаки скрытой болезни. Но сегодня он выглядел слегка растерянным: беспричинно ерзал на месте, хрустел суставами тонких выразительных пальцев – что-то очень беспокоило его.

Пусть читатель не торопится составить мнение об этом человека по знакомому стереотипу. Дуримжан действительно был очень образованным и опытным учителем. За десятилетия его работы в школе бывали инспектора из области и даже из Министерства просвещения. Таково уж их назначение: кроме хорошего выявлять и недостатки, без которых сельская школа не мыслится даже в масштабах района. И все же проверяющие, как правило, не забывали отметить высокую теоретическую подготовку Енсепбаева при сопутствующих ей небольших методических упущениях.

Замечания такого порядка даже нравились Дуримжану. Про себя он думал, что методические указания – дело несерьезное, придуманное оторванными от жизни чиновниками только того, чтобы создавать видимость работы. А единственная непереходящая ценность в обучении – глубокие знания учителя.

Но вот, случилось так, что последному проверяющему из РайОНО именно это и не понравилось. Он сразу же с неприязнью заметил, что Дуримжан, увлекаясь теоретизированием, отвлекается от основного материала. Проверяющий был молод, и потому учитель не стал резко возражать, а приготовился было вежливо объяснить свою точку зрения на эту проблему. Но инспектор, надменно оттопырив губу, не соизволил даже выслушать его.

В обычной жизни Дуримжан Енсепбаев был очень тихим и скромным человеком. С таким характером обычно имеют уважение, но не авторитет, предполагающий некоторую напористость. Такое уж мнение и сложилось в глазах руководства школы: он – один из самых-cамых… Уважаемых… Образованных… Добрых… Но… но, не смотри на это, Дуримжан был не настолько терпелив к беззаконию и достаточно непокладист, когда дело касалось его убеждений. А потому, уязвленный отношением инспектора, он заупрямился, как говорится, закусил удила и делал все по-своему. Инспектор это, разумеется, заметил и перестал разговаривать со старым учителем: заходил на уроки, что-то записывал и уходил с таким видом, будто Дуримжана не было в классе.

И вот, слушая нудные рассуждения проверяющих, Енсепбаев внутренне сжался, будто проглотил отраву: чувствовал, что основной удар нацелен в него. Сидел, волнуясь, ждал. Дошла очередь и до его проверяющего. «Лишь бы выложил побыстрее все, что накопал». Но проверяющий и не думал торопиться, будто смаковал удовольствие расправы: налил воды из графина, выпил, некоторое время постоял молча, собираясь с мыслями. Со стороны можно было подумать, что он вышел на трибуну только для того, чтобы утолить жажду.

«Ну, наконец-то, заговорил». Как назло, он начал с тетрадей.

– …Тетради по казахскому языку систематически не проверяются. В восьмом классе в течение трех недель нет ни одной красной пометки… Очень странно выглядит работа учителя Енсепбаева, получающего немалое государственное жалование… Руководители школы идут на поводке и не контролируют…

У коллектива школы было другое мнение о своем учителе, все его знали как человека очень добросовестного, примерного семьянина, члена комиссия по воспитанию подростков при парторганизации совхоза, активиста профсоюза. К тому же все знали о его удивительной скромности. Шутили: он может позволить снять с себя последнюю рубаху, но никогда не попросит что-нибудь взамен. Поэтому, услышав разглагольствования проверяющего, все оторопели, не веря ушам. Сам же Дуримжан от стыда готов был сквозь землю провалиться. Прислушиваясь, в глубине души не мог не удивляться словоблудию выступавшего и только шептал сквозь сжатые зубы: «Ну и трепло!».

– Оставим вопрос о тетрадях, перейдем к методике проведения уроков…

– Перейди, дорогой, перейди, если уж так силен! – пробормотал Дуримжан, прислушиваясь, потому что был уверен, уж его-то уроки проходят прекрасно. За диктант, написанный его учениками, больше половины класса получили оценки «хорошо» и «отлично», двоек вообще не было. Контролировал проверку диктанта сам инспектор.

– Да, в основном уроки проходят неплохо, – сказал он с равнодушным видом. – И сам учитель, кажется, имеет некоторую теоретическую базу. Но его увлечение теоретизированием оборачивается против него же своей нелучшей стороной. К примеру, проходят в классе стихотворение нашего классика, где он призывает молодежь к занятиям и науке. Какая чудная тема, товарищи. Может ли быть тема значимей, чем призыв к учебе, к светлому будущему человечества. Но верно ли понимает эту тему наш уважаемый учитель? Сомневаюсь… Он начал говорить о каких-то видах лирики, о ее социальном характере. Разговор о науке и искусстве необходим, но…

Здесь Енсепбаеву стало совсем невтерпеж. Потеряв контроль над собой, он очутился на ногах и выкрикнул:

– Пример, товарищ проверяющий, пример, – сказал дрожащим голосом. – По-вашему, статьи Белинского о лирике, ставшие классикой, уже ничего не значат? Или его определения задевают вашу честь? – Здесь учитель поперхнулся, совсем перестав владеть собой: – Я знал, что вы так поступите… Чувствовал… Вы… вы…

И без того притихшие учителя застыли с каменными лицами. Инспектор даже рот открыл, будто никогда и не помышлял, что со стороны учителя можно получить отпор. С побагровевшим полным лицом он растерянно обернулся к директору, ведущему собрание, Айткулу Назаровичу. И тот сразу понял состояние инспектора.

– Енсепбаев, сядьте! Коли на то пошло, эти слова говорятся для вашей же пользы… Садитесь! – властно повторил он, бросив испепеляющий взгляд на учителя, посмевшего нарушить ход заседания.

Последнее «Садитесь!» прозвучало непривычно резко. Такого тона от директора еще не слышали. Учитель посерел и бессильно плюхнулся на свое место. Он съежился и опустил голову, терзаемый разными противоречивыми мыслями. Когда он поднял ее, на трибуну поднимался уже директор школы.

Кто-то, а этот за словом в карман не полезет. И посыпались они из него, как горох из мешка. Хотя Енсепбаеву было не до него, он по выражению лица догадывался о смысле сказанного. Директор как человек образованный и объективный, прекрасно понимал беспочвенность всей критики в адрес школы, но по давней сложившейся традиции подчеркнул, что проверяющие явились сюда очень даже кстати, что он очень рад этому, поскольку ценные и деловые советы товарищей из районного отдела народного образования безусловно окажут свое влияние на работу школы, а это, в свою очередь, даст соответствующие плоды.

Эти словесные конструкции были много раз слышаны всеми присутствующими. Их уши давно не воспринимали шаблонные фразы и мысли. Но не смотря на это, заключительное слово директора показалось присутствующим дельным.

Наконец-то заседание закончилось. И оживленные учителя торопливо направились к выходу. За ними, еле волоча ноги, вышел в коридор поникший Дуримжан. Выходя из учительской, он механичекски прихватил журнал шестого «б». Учитель и до этого чувствовал себя не вполне здоровым, а тут и озноб, и покалывание в области сердца, и стук в висках, – устал, пожалуй, или простыл.

Едва вышли инспектора, и в учительской не осталось ни души. На вешалке сиротливо висело демисезонное пальто Енсепбаева и старая шапка с истертыми краями. Дуримжан вернулся, положил на место классный журнал и начал одеваться. В это время в опустевшей учительской послышались приближающиеся шаги. По уверенной поступи нетрудно было угадать, кто вернулся.

Дуримжан уже оделся, вышел в коридор, и они встретились.

– А, вы, оказывается, еще здесь? – сказал директор, невольно приостанавливаясь.

Учитель мрачно пробурчал под нос:

– Да, все еще…

Директор все понимал. Что ни говори. Дуримжан вроде бы тоже прав, но… Ведь каждый должен знать свое место.

– Все-таки вы неправильно поступили, – сказал директор, не зная как разрядить неловкое положение.

– О чем вы?

– О том же. Надо было промолчать и оставить этого проверяющего в покое. Кто молчит, тот всегда прав и от беды держится в стороне.

– Как так? Простите, дорогой мой! – учитель вздрогнул, будто его укололи иглой, и выпрямился: – Никак не могу понять вашего отношения ко всему этому.

Будучи умным и предусмотрительным человеком, Айткул Назарович в глубине души искренне удивился этим словам: «взрослый человек, а не понимает элементарных вещей».

– Ну, что ж, тогда попробуйте настаивать на своем, – сказал он усмехнувшись. – Давайте, боритесь за правое дело, спорьте со мной, спорьте со своими тетрадями, в которых за три недели не было сделано ни одной пометки красными чернилами.

Едва директор упомянул о тетрадях, старый учитель покраснел как ребенок:

– Айтеке! Вы прекрасно знаете, они не проверялись, потому что я две недели пролежал в больнице.

Директор чему-то улыбнулся одними глазами:

– Все это так, Диреке, – сказал, смягчив немного голос. – Но факт есть факт. Неужели вы еще не поняли, кто ваш проверяющий? Он председатель районной аттестационной комиссии… Пред-се-да-тель! Теперь поняли? Это не какой-нибудь районный инспекторишка, как вам показалось.

Как ни был недогадлив Енсепбаев, но на этот раз он, кажется, кое-что понял? Голова его пустилась еще ниже, он еще больше сник.

– Я вас знаю, хорошо знаю. Вы справедливый, образованный человек, что вам за дело до всяких чиновничьих передряг?! – сказал директор, принимая сочувственный вид. – После этой аттестации я хотел дать вам единственную ставку учителя—методиста, – которую выделили нашей школе. А теперь видите, что получается?..

Со стороны могло показаться, что директор даже жалеет своего подчиненного. В действительности все было не так. В душе Айткул Назарович не то чтобы злорадствовал, но был доволен, что все стало на свои места, и теперь есть повод новую ставку дать другому, менее достойному по понятиям коллектива. Директору повезло: он без проблем сбывал с рук этого недотепу. Старый учитель таких сложностей понять, конечно же, не мог, хотя проработал в школе несколько десятков лет. «Наверно, в самом дел я поступил недостойно, – обескураженно подумал он. – Сорвался перед комиссией, подвел директора…».

Возвращался домой по темной улице. Голова его была по-прежнему опущена, настроение подавленное. Под ногами чавкала слякоть. Судя по вечерней прохладе, по пронизывающему ветру, до морозов оставалось несколько дней. Дуримжан то и дело спотыкался, скользил, однажды чуть не упал и испачкал полу пальто в грязи. «Будь вы прокляты!» – выругался огорченно. Не понятно, кому это он: то ли в адрес слякоти и тьмы, то ли в адрес проверяющих, доставивших столько неприятностей. Он старался не думать об этом глупом заседании, но ничего не получалось: самодоволная лоснящаяся физиономия инспектора навязчиво стояла перед глазами.

«Будто я хуже других знаю, что такое лирика и как ее преподают в школе?!» – ворчал учитель. Еще лет пять назад в республиканской газете была напечатана его статья о методике изучения лирических произведений в старших классах. «Наверняка у этого критика ни одной статейки за душой, один гонор», – думал он, все еще злясь на трудный день, на скользкий путь во тьме.

С другой стороны, действительно, сам виноват: «не оспаривай глупца». Угораздило снизойти до этого… А ведь мог получить ставку методиста, прибавку к жалованию. Как об этом не думать, когда дома целая орава живет на его учительский заработок. Когда-то жена неплохо зарабатывала на стройке, но уже давно ей пришлось оставить работу и стать домохозяйкой. Ее руками и хлопотами держится большая семья. Старшая дочь поступила в техникум. Приходится каждый месяц выкраивать и отправлять ей в город двадцать-тридцать рублей.

Дуримжан наконец-то вошел в дом и заметил, что у семьи странное приподнятое настроение. Сверкает помытый пол, с кухни доносятся праздничные запахи. Весело кричит дочь семиклассница:

– Мама, я уже раскатала тесто. Как его порезать: квадратиками или уголками?

Малыши носились по комнатам с такими лицами, будто получили подарки. «Неужели в доме гости?» – подумал учитель, снимая ботинки. Хотелось побыть одному. Повесив одежду, он прошел в комнату. Кажется, никого нет. Наверно, домочадцы решили сегодня побаловать себя, иногда такое бывает в их семье.

Все еще мучимый навязчивыми мыслями Дуримжан присел на краешек дивана. В висках стучало, в затылке тупая боль.

– Что случилось? Опять нездоровиться? Вид у тебя неважнецкий, – сказала жена Хадиша, заглянув в гостиную по своим делам.

– Просто… Голова кружится, – вяло улыбнулся он, стараясь не испортить радостного настроения в семье.

– Прими лекарство!

– Пожалуй, приму!

Один из младших сыновей тут же принес его. Через минуту в двери показалась стриженая голова общего любимца, пятилетнего Марата. Он упрямился и не хотел переступать порог, пока один из старших не подтолкнул его сзади. Мальчик держал в руках что-то завернутое в бумагу, часто оглядывался.

– Иди же! Иди! – подбадривали сзади.

– Эй, что вы секретничаете с моим сыном, сказал Дуримжан улыбаясь: – Марат, Маратжанчик, иди ко мне.

Но ребенок растерянно топтался на месте, будто впервые увидел отца, что-то прятал за спиной и пятился назад.

Тут Хадиша не сдержалась, прыснула от смеха, и, забрав из-за спины сына сверток, протянула его мужу.

– Это от детей к твоему праднику, – сказала улыбаясь. – А мы-то понадеялись на Марата: поручили ему поздравить тебя и вручить подарок.

– Что за праздник? – искренне удивился Дуримжан и развернул сверток с белой сорочкой в целлофановом пакете. Он даже задумался на миг, вспоминая что-то.

– Оу, Хадиша, ради чего вы потратили деньги, разве у меня не хватает рубах?

Хадиша удивленно посмотрела на мужа.

– Совсем забыл, когда твой прадник? Ведь завтра день учителя!

– Да?! Вот так раз…

И, словно догадавшись о причинах рассеянности мужа, на свой лад понимая его легкое смущение, добавила улыбаясь:

– Носи на здоровье! Ничего, не голодаем. Это слишком маленький подарок для тебя.

Дуримжан вдруг начисто забыл все неурядицы последних дней, почувствовал себя самым счастливым человеком на земле.

– Спасибо… Спасибо… Спасибо! – повторял он, лаская глазами детей и жену, рано начавшую стареть в заботах о доме. «Забавно! – подумал, повеселев, когда остался один в комнате, чтобы отдохнуть перед праздничным ужином: – Завтра у них прадник!» почему-то мысль эта предназначалась проверяющим РайОНО и директору.

Было время, учителей в этот день не оставляли без внимания: профсоюз готовил подарки, директор – поздравительную речь. Сами по себе подарки – пустяк: одекалон, зеркальце, расчески в целлофановых мешочках – ведь денег у школы вечно не хватает, а учителей много. Но все это вручалось весело и непринужденно. Иногда они сбрасывались по пять, а то и по десять рублей, устраивали вечеринку у кого-нибудь в доме: собирались за дастарханом, угощались куырдаком, самсой, пили индийский чай со сливками, пропускали по рюмочке-другой и так проводили время. Женщины, чаще всего, не дотягивали до второго чая, разбегались по домам: их ждали семьи, вечерняя дойка, грудные дети и престарелые родственники. Мужская же половина засиживалась допоздна, а то и до утра – играли в карты. Дуримжан постоянно проигрывал и поэтому быстро терял интерес к картам, вместе с другими неазартными учителями следил за игрой или садился отдельным кругом за шахматы.

– Тебе телеграмма! – сказала Хадиша, мимоходом заглянув в комнату, протянула бланк. Дуримжан, счастливо улыбаясь, прочитал вслух:

«Ага, поздравляем Вас с праздником. От всего сердца желаем счастья и крепкого здоровья!».

Под текстом стояли имена трех бывших учеников.

Прочитав раза три подряд телеграмму, Дуримжан пробормотал: «Ау, айналайын, добрые мои ребята!» – аккуратно сложил бланк, сунул под подушку и закрыл глаза. Некоторое время в голове еще звучали теплые слова: «крепкого здоровья», «счастья», «от всего сердца»… Прошла минута, и он уже беззаботно дремал на старом мягком диванчике.

Семя

Ох, и крепко же огорчился старый Айдарбай.

Старший сын его Корганбек перед отъездом обещал:

– Вот устрою свою дела, тогда и накошу сена. Подумаешь, одна корова да дюжина коз! Через недельку обернусь обязательно.

А на самом же деле припелся из Алма-Аты ровно через два месяца.

Айдарбай вначале нисколько не сомневался, что обещание старшой сдержит, и места себе не находил от радости. Ходил довольный и прикидываль: «Сено ребятки накосят, годы мои подошли, отдохну теперь от забот, хватит уже маяться. Пора старым косточком и на покой».

Но недолго тешился своей надеждой старик. Промчалась-пролетела неделя. Некоторые и сена накосили, и в сараи его выгрузила. А кто пошустрее да половчее, как Альдебай, умудрились понавезти по три-четыре машины сена и накидать в своих дворах огромные скирды.

Славный нынче камыш уродился в Тентексае. Высокий да дремучий. Старик хозяйским взглядом окидывал это добро, пожираемый нетерпением, и, потирая свои заскорузлые, шершавые ладони, успокаивал себя: «Наши ребятки тоже не лыком шиты, не подведут!». Но от горе-косаря ни слуху ни духу. Пробовал старик разузнать о нем от ребят, что на каникулы с учебы приехали. Но они только плечами пожимали: «Дедусь, Алма-Ата-то большая»…

Теперь ждать старику стало невмоготу, он от души и вволю выругался, словно сын его блудный сидел перед ним: «Надо же, тридцать скоро, а тяги к хозяйству никакой. И что в городе этом потерял, будь он неладен? Ну побыл денек-два, уладил дела и возвращайся – так нет же! Камыш проклятый весь уже пожух: глядишь и высохнет». Но что проку разоряться, вот вернулся, наконец сын. Мало того, что оставил старика в дураках, так сидит как ни в чем не бывало и глаза бесстыжие таращит. И дела ему нет до того, что опоздал, так еще недоволен чем-то:

– Отец, поговорил я там с начальником. Согласился в редакцию взять. Глядишь – и сынок твой непутевый в писатели выбьется, – говорит, а ноздри так и раздуваюся. Похоже, решил твердо и окончательно.

– Айдарбай нахмурился. Не думал, не гладал он, что все так обернется. Отец все еще выжидающе, с надеждой поглядывал на сына, еле-еле сдерживая свой гнев: «Что это он мелет?». Но того, видно, совсем не волновало, что родители на это скажут. Похоже, все решил сам и оставалось только согласиться.

Вены на висках старика вздулись синими змейками; так с ним бывало, когда он страшно сердился. Его загнутый орлиный нос еще более заострился, торчавшие ежиком над верхней губой жиденькие усы ощетинились. Но он сдержался, видимо, понял; чему быть – того не миновать. Поэтому молча проглотил обиду и примирительно сказал:

– Не торопись, сынок, подумай. Дай отдых спине, голове, а там посмотрим. А город твой никуда не денется. Вот потолкуем с родней и решим.

Но сын упрямо стоял на своем:

– Да что ты, отец! Я у начальника еле как на два-три дня отпросился. Работа же не ждет. А отпустил, потому что отказать неудобно было, но сказал, чтобы я мигом туда и обратно. Нехорошо получается, обещал всетаки.

Зол был на сына Айдарбай, а тут взъярился не на шутку.

– Крылышки, значит, расправил. Вижу, шибко грамотным стал. А кто тебя эти пятнадцать лет кормил, пока ты учился! Мочи моей нету терпеть твои выкрутасы, пес паршивый! Коли так – вон с глаз моих!.. И чтоб ноги твоей здесь больше не было! Уходи! Уходи отсюда!.. – и схватился за тросточку, прислоненную в углу у порога. – Ишь, начальник ему не позволяет! Оказывается, начальник ближе отца родного?!

Совсем взбеленился старик. Забежал в гостиную и стал вышвыривать прямо на пол вещи невестки и сына. Глаза были выпучены. Козлиная бородка подрагивала, как в лихорадке, лицо исказила безумная ярость. Сын, видимо, уразумел, что хватил через край, и, пытаясь утихомирить его, растерянно забормотал:

– Отец прости! Ну, прости же!.. – на что старик измерил его лишь презрительным взглядом.

– Ата, ата родненький!.. Не уедем мы никуда! Корганбеку надо, пусть и уезжает, – запищала и невестка, схватив свекра за рукав, но он только глянул, сверкнув раскосыми глазами.

Покончив с «ревизией» имущества сына и невестки, старик поумерил было свой гнев, но как на беду увидел старуху, причитавшую в передней комнате, и снова распалился. Нет чтобы ей пристыдить своего сына-баламута, так нет, она все его слова втоптала в грязь:

– Совсем свихнулся этот выживший из ума! На старости лет перед людьми на посмешище себя выставляет…

Ну и разошелся же вновь буйный старик!..

Обычно стоило ему рассердиться на что-то, так весь свой гнев вымещал на старухе. И на этот раз старик не изменил своей привычке. Готовый лопнуть от обиды и ярости, с бранью набросился он на безвинную старуху.

– Ах, ты, старая карга! Верно, Бога позабыла. Покажу я тебе его сейчас! – крикнул он и что есть силы запустил в нее плоским медным подносом для самовара. Но, к счастью, поднос со свистом пролетел мимо и угодил в стойку сарая и, упав на землю, громыхая, прокатился по кругу. У пугливой старухи душа в пятки ушла, и она со всех ног припустила к соседям. Разъярившийся старик, не найдя ничего подходящего для метания, понурил голову и долго еще растерянно топтался на месте…

И в самый полдень звенящего июльского зноя, невестка и сын Айдарбая, навьючив на себя пару чемоданов и дюжину узелков, поплелись к шоссе, ведущему в райцентр. Корганбек характером был под стать отцу: такой же упрямый, своевольный и вспыльчивый. Тогда и пополз слушок по аулу, да по всем дврорам, что, мол, он, оскорбившись на своего родителя, сказал в сердцах:

– Если и приеду сюда когда-нибудь, так только на его похороны! – и все охотно поверили в это, и, покачивая головами, говорили друг другу:

– Верно, от него можно ожидать…

С тех пор прошло три-четыре года. Но так и не помирились отец и сын. Хотя сын не успокаивался: «Все же я младше, щенок перед ним». И старик мучился: «Пора забыть обиду, все же сын он мне».

Но нашелся посредник-примиритель. Это была невестка. Та самая, чего греха таить, что так не понравилась когда-то Айдарбаю. Тогда еще, поглядывая на ее выщипанные брови и стриженые волосы, он тяжело сокрушался про себя: «Да, не помощница она старухе». И о чем только нынешние дети думают – непонятно: непутевый сынок и тогда застал стариков врасплох…

Случилось это так: откуда ни возьмись, нежданно-негаданно где-то под утро, к дому с шумом и грохотом, будто нечистая следом гналась, подъехала машина. Прямо в ворота уткнулась капотом, как собака носом к косточке. Еще чуть-чуть и всю ограду бы протаранил. С перепугу старики словно ошпаренные выбежали во двор. Из кабины выпрыгнули трое или четверо парней и девчат, столько же стояло в кузове, вытянув шеи, словно птенчики из гнездышка. Шум-гам стоял невообразимый, светопреставление да и только. Особенно больше всех усердствовал один из них, только и слышен был его голос. Это оказался не кто иной, как их собственный сын-пустобрех. Пока старики в недоумении таращили глаза, разинув рты, он подбежал к ним и разом выпалил.

– Отец, мать! Вот ваша невестка! – и не успели они даже переглянуться между собой, как тот силком подтащил к ним птичьеголовое существо с коротко подстриженными, как у мальчишки, волосами: так только гриву и хвост кобыле корнают. Похоже, стесняется, все отбрыкивается, ровно не объезженный строптивый скакун с норовом.

Сколько живет на свете Айдарбай, но, чтобы собственный сын невестску со свекром знакомил, видит впервые. Мало того, стоит и скалится в довольной ухмылке. Ни стыда, ни совести!..

Невестка, видать, того же поля ягодка:

– Здравствуйте! – говорит и глаз с них не сводит, нет, чтобы взгляд в сторонку отвести.

Айдарбай, не ожидая такого непочтения к себе, повернулся и пошел назад. Кажется, и он непроизвольно шевельнул губами в ответ что-то неразборчивое, да и то не из вежливости, а скорее всего из-за внезапной растерянности. А эта его пустоголовая старуха возьми да и ляпни в ответ:

– Здравствуем, светик, здравствуем… – и так рьяно облобызала голоногое создание, что у той сухого места на лице не осталось.

– Душенька, солнышко, светик мой!.. – завелась старуха, задыхаясь от полноты чувств, будто век ее знала.

Рассерженный Айдарбай не заметил, как, сам того неведая, невольно ухмыльнулся. «Ох, несчастная, а ей-то чего?». Кому какое дело до ее здоровья. Ну и рассмешила же кикимора старая!» – без всякой желчи и злобы усмехнулся он про себя.

Хотя на душе проклятой не было особой радости, ничего не пожалел для свадьбы. Устроил той как подобает по обычаю, удовлетворив самых взыскательных гостей. Все, что он успел скопить за столько лет, собирая по ложечке, выплескивал в тот день ковшами. По-разному восприняли родственники такую чрезмерную щедрость – всяк по-своему толковал ее. Все это было подвергнуто широчайшему обсуждению и вызвало множество очень неожиданных и противоречивых догадок. Так щедро разбрасываться деньгами и разбазаривать имущество мог только богач. Кто-кто, а Айдарбай никогда им не был. Вот это и не понравилось самым завистливым. Такие недовольно трепали языком: ««Ишь, как разошелся! Прославиться захотелось. Напрасно тужится – не за тот гуж взялся. Вот примчатся завтра целой сворой, с приданным да с тряпками сваты, тогда и поглядим, как этот красноглазый выкручиваться будет», – и принялись выискивать грязь под ногтями. А доброжелатели взахлеб расхваливали соседа: «Молодец, старик. Как-никак первая настоящая радость. Правильно, уважил народ. Да воздаст ему Бог за все это…».

Айдарбай еще днем раньше прикнул, кто рот разинет, кто нос поморщит, а кто и брови нахмурит, поэтому ничего близко к сердцу не принимал и махнул рукой на пустые разговоры: «Пусть болтают. Что мне теперь, рты им позатыкать?».

Мало-помалу он привыкал и легче сносил чудные ужимки невестки, воспитанной отнюдь не по-аульски. Говаривали же: «Если время твое лисой плутает, то ты гончей ее нагоняй», может, и они хотят идти в ногу со своим временем, чтобы не отстать от своих, – так утешал он себя. И вправду, если не считать того, что она носила коротковатое платьице, волосы свои завивала, да так, что они походили на мохнатый борик из длинной вьющейся козлиной шерсти, и вместо поклона звонко отчеканивала: – «Здравствуйте!» – Айдарбаю невестка стала понемногу нравиться. Слова лишнего не скажет. Понятливая, смышленая, все вмиг исполнит с неизменным «сейчас ата». И рассердить, и обрадовать ее – раз плюнуть, но отходчива, быстро может разгорячиться и тут же успокоиться. Правда, ей еще сметки и сноровки не хватает в хозяйственных делах, но желания и старания ей не занимать; куда ни пошлешь, чего ни поручишь – все исполнит.

Пораскинул своим умом Айдарбай и, похоже, понял: незачем ему брюзжать, ведь воспитана она не по старинке. Со временем привыкая к ней, сходился на том, что надо благодарить судьбу и за это, и думал про себя: «Нет того тулпара, чтоб без изъяна был – конь о четырех ногах и тот спотыкается. Не подобает мне, седому, придираться к мелочам и нос во все дыры совать».

А теперь, когда непутевый сын бежал от него, чураясь родного своего гнезда, как кулан, которому опротивело пить из своего гнезда, как кулан, которому опротивело пить из своего дождевого озера – гака, в нем оборвалась хрупкая, еле теплившаяся надежда. «Видно, в тягость ему кормить своих родителей». Вот чем объяснял себе Айдарбай поведение сына. Больше всего это и огорчало его.

И вдруг, в один прекрасный день пришло письмо от невестки. Его тайно прочитали старуха и младший сын – Тойбазар и ни слова не сказали о нем старику. В прошлый раз, когда Айдарбаю попало в руки такое письмо, он тотчас разорвал конверт и выбросил в печку. Старик догадывался и о втором, но на этот раз промолчал и прикинулся, что ничего и не подозревает. К таким уловкаам он прибегал не раз. Когда к старухе забегала соседка посудачить да посплетничать, то Айдарбай садился, прислонившись к стене дома поближе к двери, коврялся палкой в земле, как ни в чем не бывало, и спокойно подслушивал – хоть бы глазом моргнул. И частенько слышал про себя самое неожиданное…

…Судя по словам старухи, сын и сноха, по видимому живы-здоровы. Оба устроились на работу. Только, похоже, пока угла своего не имеют. Сняли у какого-то старикашки одинокого две комнаты, да тот бирюк проклятый оказался не дурак выпить. И теперь Корганбек каждый вечер после работы ходит на пятачок, где сдают квартиры.

Когда сердобольная старуха рассказывала про это, из глаз ее в три ручья лились слезы.

– Касатик, ну чем мне помочь тебе! Сами же пустили тебя по миру, словно сиротинушку. Братик единственный – и тот еще молод, – причитала она и, не в состоянии говорить дальше, хлюпала носом и пальцами смахивала слезы.

Айдарбай, сидевший в тени, все это слышал и снова сам по себе вспылил, пролиная старуху: «Ох, эта выжившая из ума! Ишь ты как завелась-заголосила, и по ком, – по этому бесстыднику поганому. Так ему и надо, этому болвану!». Но это только на словах он разносил ее. Годы ведь не те, да и на что его силы сейчас сгодятся. На старости лет сдержанней стал, с тех пор как борода стала седеть, все реже буйствует, уже неловка по каждому поводу шум поднимать.

Вот поэтому отделывался все больше ворчанием.

Говаривали ведь умные люди когда то о том, что «человек и к своей дряхлости привыкает». Воистину так. Айдарбай мало-помалу смирился и с этим. К счастью, не одинок он. Бог с ним со старшим – ушел так ушел, зато у него младший сын есть – Тойбазар. Вот кто будет хозяином дома. Нынче окончил десятилетку. Слава богу, хоть этот без блажи и прихоти: не стал, как Корганбек, ерепениться «Поеду учиться, поступать в институт» – и словом не обмолвился. Как говорится – «кто губы хоть раз обжег и тот уже знаток» – так и страик – заранее поговорил по душам с младшим, откровенно и без утайки:

– Ты теперь с этим учением-мучением голову мне не морочь. Неученые тоже без хлеба не сидят, на худой конец трактор водить будешь. Да и проку-то от учебы, вон брат твой старший ученый, а ходит по домам, в первую попавшуюся дверь стучится, как побитая собака… – вот так основательно он взялся просвещать и перевоспитывать свое чадо. И все пошло так, как он хотел. Тойбазар все лето сено косил, а к осени и на трактор сел. С детства он рос капризным и шаловливым малым, особой охоты к учебе не имел, может быть, поэтому, или же слова старика крепко запали ему в душу, словом, в то время, когда все суматошно собирались ехать на учебу, Тойбазар, покорившись воле отца, остался в ауле.