Читать книгу: «Планка абсолюта», страница 14

Глава 49

Что бывает, когда тебе предлагают невыполнимую задачу и дают понять, что она невыполнима? Приступаешь к делу с неуверенным сердцем, непрерывно повторяя себе, что это невозможно, этого никто до тебя никогда не делал. И в итоге… заваливаешь эту работу! Искать непонятное имя, не имея представления, чье оно. К тому же рыться в сотнях тысяч книг и гадать, когда закончится эта каторга. Мне понадобилась неделя, чтобы хоть немного уложить в сознании величины гигантских объемов информации и перестать обжигать себя мыслями о невозможности. Прочитано было, может, каких-нибудь пятнадцать-двадцать книг, которые я выбрал указательным пальцем, стоя с закрытыми глазами лицом к первой полке. Пара романов, историческая новелла, сборник рассказов и техническая литература, испещренная терминами, – ясно как белый день, что это все не то, и читал я скорее от отчаяния, чем в надежде что-то найти.

Была задумка наткнуться на какую-нибудь религиозную или эзотерическую брошюрку – литературу, которая славится своим толкованием малообъяснимых вещей. Но эта тяга длилась неделю, – в тот период, когда надо было совладать с данностью моей безвыходности, – охранник не появлялся, а побег из колодца усложнялся, поскольку лиана исчезла, а я постепенно уходил глубже и глубже вниз. Весь свет факела уходил на чтение, а когда я уставал, я уносил его заряжаться от света к краю шахты колодца. Всю неделю меня не оставляло разочарование: несмотря на возрастающее число записей в блокнотике, я ни к чему не пришел. Со всей этой кучей имен должно произойти какое-то волшебство, чтобы они дали в результате, как я понимал, одно или два слова.

На следующую неделю в книжке я наткнулся на описание устройства динамика и простейшего приемника радиосигнала. Потом я начал следующую книгу и, только укладываясь на ночь, подумал: что, если собрать динамик? В других зонах эта бормоталка наводила меня на разные мысли, каких не водилось в моей голове. В моем распоряжении был электрофакел и несколько фиксаторов с датчиками для труб: вполне достаточно, чтобы смастерить динамик. Сам элемент мембраны я решил сделать из кожаной обложки одной книги. К концу ночи прибор был готов, однако он предательски молчал. Следуя теории из книжки, сигнал для приемника мог идти только с поверхности, оттуда, где были джунгли.

На следующий день у меня была готова катапульта, которая отправила наверх антенну для моей самоделки, но я по-прежнему не был уверен в своей затее. И почему это должно сработать?

Безмолвная библиотека отозвалась эхом от пуска антенны, и с верхних полок по спирали вниз закружились выпавшие страницы каких-то книг, а мне показалось, кто-то недовольно буркнул. Потом снова воцарилась тишина: молчали книжные стеллажи, молчал мой кустарный агрегат, я тоже молчал, не находя подходящих ругательств. Невзирая на то, что я часами читал, расстройства следовали одно за другим. Имена и названия – это все, из чего состояли книги, и какое к этому всему может подойти одно, общее имя?

Той ночью я проснулся от непонятного высказывания:

– Я знаю то, что ничего не знаю…

Эти слова предваряли шипение и хрип, из-за них-то я и потерял глубину сна, и сразу за этим пришла фраза про «знаю, что не знаю». Я стал оглядываться: в ночной тьме едва проступали силуэты книжных стеллажей, а ближе ко мне лежал динамик. Я посветил факелом и прямо напротив кожаной мембраны увидел полоску побеспокоенной пыли: было похоже, что динамик наконец послал первый голосовой сигнал. В ту ночь еще дважды я просыпался от такого же странного высказывания. Эти слова не из моей головы и, возможно, могли быть только чем-то прочтенным прежде. Утром я окончательно убедился, что фраза принадлежала динамику, – он еще раз низким голосом произнес про «ничего не знаю» в момент, когда я смотрел прямо на него.

Такая радость, что наконец у меня появился собеседник, пусть и ничего не слышащий! Бывает порою так, что, будучи в счастливом расположении духа, мы увидим собаку, перебегающую дорогу, и подумаем, что это нам хороший знак на весь оставшийся день. В другое время, когда будь оно все неладно, на душе гнусно и досадно, мы увидим туже псину и скажем про себя, что она, окаянная, виновата в злой судьбе, приключившейся с нами. То же самое и с динамиком: когда я был в хорошем настроении, мне были понятны его подсказки, я смотрел на жизнь бодро, и миллион непрочтенных книг казались пустяком. Но стоило подуть холодному ветру сомнений, и динамик становился подозрительным, будто некий засланный шпион и дезинформатор, цель которого – сбить с пути, запутать и заставить сдаться.

Всю следующую неделю динамик не сказал ни слова и только изредка покрякивал. Мне стоило отыскать вопрос, который я мог ему задать, тогда, я полагал, он взбодрится и подвигнется на помощь. Но, как ни странно, чем больше я читал, тем меньше понимал, что ищу. Книги, попадавшиеся мне в результате «ненаучного тыка» с закрытыми глазами, были такими разными и не совпадали мыслями друг с другом, не срастались в логическую нить, и требовался другой трюк, чтобы совладать с нарастающей массой знаний.

В одну из ночей мне приснился сон, в котором я стою перед побитыми бурей джунглями. Покуда хватало взгляда, громоздились смятые в гигантские клубки деревья и лианы, земля была усеяна поломанными ветвями. Я понимал, что должен расчистить завал, чтобы устроить место для жилья и открыть путь дальше. Но, имея маленькое мачете и пару не самых сильных рук, я не представлял, как управиться со всем этим хаосом. Тогда внутри головы зазвучало указание, что все возможно, если не размышлять о предстоящих трудностях, а прямо сразу мало-помалу начать работать. Я принялся освобождать пятачок земли от поваленных веток, пока наконец не расчистил площадку, пригодную для будущего жилища. Вокруг по-прежнему громоздились кучи туго сплетенного меж собой бурелома, и я стоял в середине, окруженный стенами хаоса. Я стал вырубать из сплетенных веток бревно, показавшееся мне подходящим для первой кладки.

Высвобожденный мною ствол был все еще корявым, с множеством подломанных веток и свисающей корой, поэтому немало времени ушло на его очистку, но у меня появилось первое бревно. Мечтать о следующем уже не хотелось – слишком большой выглядела работа. Но снова голос изнутри: дескать, продолжай.

Появилось второе, потом и третье бревно. Когда я перестал в себя верить, к тому самому моменту я заканчивал с четвертым. Когда я разложил бревна прямоугольником, возникло некое подобие фундамента.

«Это же надо, в хаосе возникла первая структура!» – подумал я. Откуда-то взялись силы, и я принялся за второй ярус. Но стоило бросить взгляд на непроходимый бурелом вокруг, как энтузиазм исчезал, и предстоящая работа буквально гнула к земле. Потом картинка поплыла, и я проснулся.

Сколько ярусов я возвел в своем сне, не помню, однако во мне ожила надежда, незримый знак, как действовать дальше: шаг за шагом высвобождать стволы из завала, очищать бревна, равнять их и потом создавать форму. Когда я пересказал динамику свое новое открытие, он отреагировал:

– Вдохновение – это солдат, а сила воли – его командир. Когда нужно вдохновение, просто пойди к его командиру и порадуй его, тогда сам собой будет доволен и солдат.

Я ничего не понял, но моя радость подхватила и эту фразу. Со свежими силами я взялся за чтение книжек. Не прошло и часа, как я нашел в книге по рациональной психологии определение, которое почти совпадало с моими собственными взглядами. А сам я чувствовал вот как: в каждой зоне из всех, где пришлось побывать, я не просто страдал от неких сил сомнения, разочарования, зависти и подобных, – рано или поздно я понимал, что заводил дружбу с этими изъянами. Иначе бы они не прилипали ко мне так навязчиво: я подпитывал гордыню, когда был в Прайд-Роял, обедал с завистью на Джелоси Маунтейн, потом же выступал в роли обвинителя этих пороков. Становясь прокурором, я отгораживал себя от преступления, словно не являлся его частью. Я указывал преступнику, как себя вести, навязывая мораль, по которой не жил сам. Такой вот подвох, и это новое признание мне не нравилось: из жертвы безжалостных джунглей я превращался в… соучастника. Почему? Все из-за дружбы с ложным, с незавершенным и, по сути, несовершенным.

В детстве я слышал, что, если дружить с хорошими мальчиками, я вырасту хорошим, а знакомство с дурными пацанами превратит меня в их подобие. Из-за этой страшилки в детстве я водился исключительно с правильными мальчиками. Позже взрослые обучили другой истине: что если не принимать вызов долга и ответственности, то невозможно уйти далеко в плане совершенствования личности. В юные годы было так очевидно, что мне надо взять шефство над плохими и сделать из них послушных и прилежных. В итоге я крепко сдружился с плохишами, потому что с ними было легче водиться и во всем они оказывались интереснее «ботаников». В то же время, я не забывал о долге – из грязи сделать князей. Мои юные глаза видели изъяны в неблагополучных друзьях, и из-за этих своих наблюдений я мало-помалу делался таким же: грубил, плевался на тротуар и совершал поступки, за которые ругали и ставили в угол. И все же внутри я помнил, что надо сломать каверзность в себе и научить этому моих братьев по улице.

Интересно, что скоро мне перестали нравиться хорошие мальчики, – в них я видел скверные качества, каких не знал в то время, пока с ними дружил. В одних только взрослых не было несовершенства, для меня они были сплошь святыми и благонравными. Тогда, в детстве, взрослые выглядели большими совершенными людьми, словно исполины, держащие землю, а мы, плохие и хорошие дети, – их тень. Однажды дети вырастут из тени и превратятся в совершенных взрослых, как из невзрачной куколки в один день возникает прекрасная бабочка.

В каждой зоне джунглей я дружил с «плохими» и всегда полагал, что стоит мне захотеть – и я превращусь в чистое и идеальное сознание. Из детства я вынес урок, что стать совершенным означает победить «плохих», а не водить с ними хороводы, также научить «хороших» не зазнаваться и понимать других, словно братьев одной семьи. В этом заключалась суть «абсолютного я», как в детстве, так и теперь.

В тот самый момент, когда я читал нечто похожее, в колодце-библиотеке произошел выброс листьев. Несколько десятков пожелтевших страниц выпорхнули из нижних ярусов, будто схваченные внезапным ветром. Я подбежал к краю своего уровня и увидел, как кружатся листы бумаги, то поднимаясь вверх, то падая в глубину. Существовал восходящий поток теплого воздуха, дувший снизу, и от этого кружение было долгим и завораживающим. Мне нравилось наблюдать подобие жизни в мертвой тишине библиотеки.

– Есть там кто-нибудь?! – закричал я вглубь шахты. – Отзовитесь!

Эхо повторило мои слова, но ответа не последовало – я был один с миллионами молчаливых книг. Где-то капала вода, но этот звук я слышал все время. Порой сверху доносились голоса животных, бродивших возле колодца, и это все. Единственным убежищем мне было скрываться в размышлениях, вникать в суть своей задачи, но, как всякий человек, я устал это делать – ведь нельзя все время только читать! Так, на вторую неделю я опустил руки и решил оставить это занятие. Я валялся на полу яруса, наблюдал за динамиком, дразнил его, придумывал ругательства, чтобы хоть как-то расшевелить молчуна. В другой день я спал, но последствием безделья стала депрессия, которая могла переродиться в разрушительные сомнения. В первой зоне я имел с этим дело и помнил, как невыносимо пребывать в сомнениях, – и я снова засел за книжки.

Читая, я перестал замечать имена и названия, но стал все больше смотреть, как я себя чувствую. Ощущение, что чем больше я знаю, тем меньше знаю, все больше во мне усиливалось. Любая книжная новость оказывалась неполной: будь то детектив или кулинарная брошюрка, учебник химии или любовный роман. При чтении любой из них я только удалялся от смысла, вместо того чтобы приближаться к нему. Окаянный охранник хотел, чтобы я отчаялся, а ничего другого произойти и не могло! Поэтому сначала я стал копить обиду на надзирателя, а потом перестал стесняться и в своей плачевной судьбе обвинил Бога. Характер мой от такой скверной критики раскис, и я стал вслух жаловаться книжкам на своих обидчиков, аккурат, как это делают некоторые пожилые люди, которые к седым волосам наконец обнаруживают, что много лет им мешали жить непутевые дети и деградирующее общество. Чем я отличался от таких стариков?

Глава 50

Конец третьей недели стал поворотным – у меня началось умопомешательство. Я почти не читал, а то немногое, что попадалось на глаза, вызывало неестественное раздражение. Угнетенному сознанию стало казаться, что герои всех книг единодушно ополчились против меня и набрасываются на мой бедный рассудок. Часто и поучительно заговорил динамик, будто подбрасывал дров в костер моего безумия.

Когда болезнь перекинулась на тело и я почувствовал недомогание, явился худой дядя, представившийся библиотекарем. Он объявил, что здесь по просьбе охранника.

– Убирайся прочь: когда надо было, ты не приходил, а теперь явился… – мне не хотелось видеть этого опрятного типа в шляпе-котелке. В правой руке он держал треногу с укрепленной на конце кинокамерой.

– Видишь, мне плохо, а ты мешаешь, любитель-кинематографист, уходи, откуда пришел!

Вместо ответа сухой интеллигент установил треногу и навел объектив на меня, а потом внезапно отвесил мне удар в челюсть, совсем не соразмерный с его хилой конституцией. Я не думал драться, но тут заиграла обида, и я размахнулся правой, чтобы ответить грубияну, но сразу был сбит с толку ударом в левое ухо. В глазах на темном бархатном фоне заискрились огоньки.

– Да как ты смеешь, я человек, а ты… отродье, нелюдь, червяк книжный…

Наверное, мои ругательства были излишними, поскольку стоили мне дорого: в ключицу, в печень и под дых. Я стонал, понимая, что даже охранник так со мной не обходился.

– Что тебе надо… – захрипел я. Все понятнее становилось, что я не могу его стукнуть даже слегка.

– Если будешь мне еще отравлять атмосферу своими депрессиями, пулей полетишь отсюда вверх, а потом обратно на полной скорости. Гравитация – сильная штука, даже закапывать тебя не придется – так, мокрое место, испарится быстро.

– За что такое обращение? Я, может, просто глубоко задумался…

– Так получи еще…

В районе шеи у меня что-то щелкнуло, и я повалился с ног.

– Думай, да не воняй. Тут все божественно – храм знаний, а он гниль в голове развел. Только попробуй мне подепрессировать, тут я тебя даже между страниц найду… смотри у меня, Диоген!

Грубиян развернулся на каблуках и стал было уходить, но что-то себе сообразил, развернулся и с разбегу пнул меня по голове, так что разом все потемнело, и наступил покой.

Глава 51

Очнувшись, я стал реветь, как мальчик. Все болело, а в каждой новой мысли таилась обида, что я ничегошеньки не смог сделать этому хаму. Слезы лились еще оттого, что некому было пожаловаться, а это мучило пуще побоев. Мне казалось, я мал и ничтожен, а еще, что тип мог так запросто явиться и учинить побои.

Сделалось страшно, что мое хныкание спровоцирует его новый приход, но слезы давили и отказывались подчиняться воле. Пересилив себя, я стал пялиться в очередную книжку, не разбирая ни слов, ни смысла. Послышался шум, и с яруса надо мной, как и в прошлый раз, вылетела стопка пожелтевших книжных листков, и эти кусочки чьих-то литературных шедевров, подчиняясь незримым потокам воздуха, стали танцевать в слабо освещенном пространстве шахты. Я невольно засмотрелся на это явление. Оно напомнило приход осени в лесу, когда деревья сбрасывают пожухлые одежды листьев, а хитрый ветер не дает желто-красному хороводу прильнуть к земле и носит и кружит по своей прихоти.

Какие-то пятнадцать-двадцать лепестков старой бумаги творили простую, но завораживающую красоту полета, когда закон тяготения на минуту уходит на перерыв и дарит мимолетную свободу, последний вздох счастья перед темной пропастью внизу.

Мысль о быстрой развязке затянувшейся драмы, о рывке в Вечность вслед за этими лепестками появилась внезапно, но тут же обрела силу: что, если прыгнуть вниз? Окончить все разом, ведь я не буду долго кружиться… только мокрое место, которое скоро исчезнет.

Я попробовал встать, чтобы приблизиться к краю шахты. Мною по-прежнему двигала романтика, навеянная сценой опавшей листвы. И вдруг от плеча до колена меня ошпарило чем-то пронзительно огненным. Зловещий библиотекарь возник из-за стеллажа и молча замахнулся на меня веником из крапивы.

– У-у-ух! У-у-х! – вырвалось из моего рта, и тысячи новых огоньков обожгли тело, будто комбинезона на мне вовсе не было.

– Будешь у меня крапиву жрать, холерик, – выкрикивал интеллигент. Камеры у него не было, и это предвещало неконтролируемую пытку.

– За что? – вырвалось из моей глотки.

– Смердит тут, суисайдер*, всю природу портит, задавлю! Не смей на себя руки накладывать, грехи здесь разводить, а о твоей меланхолии лучше всего позаботится крапива.

Интеллигент-библиотекарь ловко скрутил охапку крапивы и обеими руками принялся душить меня этой огненной удавкой, но скоро ослабил хватку и рукой в перчатке оторвал солидный шмот крапивного каната, а свободной рукой оглушил меня ударом в ухо. Я непроизвольно разинул рот, куда мгновенно влетел кляп из жгучей крапивы.

– Жуй и глотай! – загремел мучитель.

Я что-то промычал, и он со злобой бросил в ответ:

– Ах, не хочешь жевать, тогда глотай сразу, так быстрее дурь прожжет…

Описываемое кормление стоит за пределами ощущений и впечатлений. Мучитель буквально впихивал в меня скомканные клочья крапивы, так что через минуту глоткой было не только невозможно кричать, но и дышалось с большим трудом. Мне казалось, что место, где голова соединяется с телом, превратилось в один раскалённый шар, который вот-вот лопнет.

Сознание покинуло меня быстрее, чем красный взрыв, но кошмар не кончился. Возвращаясь в мир обыденности, я видел кровожадного библиотекаря с готовой порцией крапивного салата. Листья этого жгучего сорняка были много крупнее обыкновенного и нещадно поджаривали глотку и пищевод. Я давился и поглощал дьявольскую микстуру, пока библиотекарь не произнес:

– Довольно, посмотрим, насколько этого хватит…

Сказать ничего не получалось, какое там – невозможно было даже промычать. Всю ночь я мучился в агонии и к утру отключился. Но даже и во сне явился кровожадный библиотекарь и ругал меня последними словами. Проснувшись, я хоть и страдал от боли, но заметил, насколько поздоровели мои мысли. Думать о самоубийстве или подпускать отчаяние было невозможно – между мною и этими мыслями пролегала полоса красно-зеленого крапивного огня. Казалось, я помолодел и стал смотреть на все яснее, проще. Мне не вспоминались грустные происшествия, а вся нудная кутерьма раздумий, бежавшая за мною следом все прежние дни, отвалилась и исчезла. Также я не помнил, что мне надо делать в этом странном месте, для кого я здесь и что ищу. Поминутно я вспоминал детские дни, стеллажи маминых книжных полок с загадочными корешками увесистых книг. Давным-давно мне думалось, что с годами я вырасту и впитаю все мудрости из толстых томов, – стану большим и важным. Промчались годы, и книги снова стали поучать меня, рассказывая, как познать свой мозг и заставить его работать на сто процентов. Кто же знал, что мозг сам кого угодно заставит работать на всю катушку, что у него есть свой мир с законами и правилами, о которых мы и не подозреваем…

Одни книги вершили революции внутри, задавали непростые вопросы, другие давали разъяснения прежним загадкам, но ставили перед тобой новые проблемы. Умом ты бросался решать задачи века и все время рос и рос на новых огнях знаний.

Так славно было, что в тот день я был свободен от чтения, выискивания, сравнения, – я отдыхал и спокойно себе болел. В иное время можно было устрашиться размеров ожогов и травм, подумать о месяцах, которые уйдут на восстановление. Спасибо Богу, это страхи не подходили и близко, вероятно, остерегаясь новой крапивной взбучки. Чистка удалась, и пусть, кроме повсеместного жжения и распухшей глотки, я ничего не ощущал в своем теле, дух мой был преисполнен умилением. Я уж точно не «смердел депрессией», как выразился интеллигент с крапивным кнутом.

Глава 52

На меня смотрели корешки нескончаемых книг, а я плюсовал давно известные мне вещи о жизни и убеждался, что знаю массу всякого разного: пуды и центнеры знаний покоятся в голове, и больше класть некуда.

Когда ты мал, голова пуста, и жизнь летит вперед, как поезд, полным ходом, – ее запустили, и движение не прекращается. Все идет само собой от рождения и до поры, когда все про все известно. Яркие краски и веселье со сверстниками, такими же, как ты, длинные дни и игры, без конца и повсюду. Я смотрел на мир много лет назад и не сомневался, что все так, как я вижу. Повзрослев, я стал сомневаться, без доверия относился к себе и еще больше к другим. Детством и остальной жизнью управлял один и тот же закон – его-то и надлежало разгадать. Он был плох, но в нем находились такие части, которые устраивали всех.

Отложив очередную книжку, я задумался: мой милый Май, как я его люблю, и никто другой мне не нужен! Однажды друг спросил, чем заслужил он мою привязанность. Я отвечал, что он замечательный друг, понимает меня, у него чуткое сердце, он океан щедрости и для меня ему ничего не жаль.

Май щурился и отвечал:

– Выходит, твоя любовь держится на всем, что я для тебя делаю, или, может, я ошибаюсь?

Я возразил – не только: ты милый, любишь всех людей, а в целом трудно сказать, из-за чего любят, – объяснение всегда неказисто.

Тогда Май меня обнял, будто хотел услышать такой ответ. Теперь же в колодце-библиотеке у меня не шло из головы, что причины моих чувств были неправдивы. Я не знал, почему люблю, и не интересовался этим. Я не ведал, почему люди любят одних и ненавидят других, – из книг получалось: любовь сидела на голове у ненависти и ненавистью заканчивалась каждая вторая любовь, но ни одна книжка не отвечала, почему все так. В реальности, в зеленом омуте Семизонья, жил охранник, который не любил меня, однако и не испытывал ненависти. Это и понятно, ведь он не человек. Значит, только люди могут менять одно чувство на другое и при этом оставаться слепыми, почему и зачем происходят такие крайности. Из всей массы печатного слова не нашлось ничего для ответа на вопрос – кто повелитель джунглей. Все истории из книжек были не о том. Все, что я понял, – что есть отсутствие главного знания, знания о правде. Мне доступна только тень от правды, но сама истина тонким волосом струится внутри и поэтому не видна, сколько ни всматривайся.

– Невежа, так неуклюжим и вырастешь! – вспомнил я отчаянные слова матери, когда сделал чернильную лужу в тетрадке. Расплесканная жижа выглядела черной, блестящей пуговицей, если взгляд падал на нее, и, напротив, когда в фокусе была белая бумага, клякса казалась несовершенством, помехой, ненужным пятном.

Маме казалось, что белый лист такой прекрасный, и она жалела, что он испачкан чернилами. Но я смотрел на лист и восхищался: сколько чернил, блестящая грязь, такая красота!

– Сама невежа, – огрызнулся я, – смотри, сколько тайны!

Помню, мама застыла от неожиданности, но потом вместо упрека обняла меня и шепотом сказала:

– Мы оба невежи: ты и я! Пойдет?

Я безропотно согласился, поскольку уже жалел о необдуманной реплике.

Теперь разговор о двух невежах обрел новый смысл. Когда мне было восемнадцать, мать призналась, что мой дед называл ее в детстве «невежей», – слишком беспутной она была, училась еле-еле и с трудом доползла до профессионального училища, где ей наконец дали специальность, с которой она прошла всю жизнь. До старости она кроила и шила и другого делать не умела. На удивление деда, я рос смышленым и учился легко, но мать то и дело называла меня невежей, чтобы я боялся любой оплошности и не делал одной и той же ошибки несколько раз.

Отчего, не знаю сам, я, находясь в колодце, вспомнил, что малограмотная мама и ее образованный сын – оба были невежами, несмотря на то, что мать не смогла бы понять ни одной из этих книжек, не говоря уж о том, чтобы найти в них запрятанное имя. Я перекопал уже добрую сотню, замучил себя анализом и сравнениями, отведал крапивного лекарства от депрессии, но все так же оставался слепым и невежественным, какими были моя мать, дед, отец и сотни других, не постигших, что за невзгода засела во всех нас и мешает видеть весь мир целиком, знать все и про всех, а не подозревать и сомневаться.

Мне сделалось смешно оттого, как по-разному слагаются судьбы, но все мы одинаково не знаем, уродство ли клякса или творение красоты, для удовольствия ли мы испытываем дружбу и любовь или у них есть какое-нибудь иное, небесное предназначение. Мы не ведаем, нужна ли нам ненависть или она есть изъян, а если так, то почему ее не бросают прочь от себя?! Мы презираем мучителей, всех этих охранников и надзирателей, но от них только и получаем убедительное воспитание, пилюлю от невежества.

И в тот самый миг, как мелькнула последняя мысль, сотни, а может, тысячи страниц со всех ярусов подземной библиотеки выпорхнули из своих гнезд, подняли беспокойный шелест и стали кружиться в колодце, словно стая желтых и белых птиц. Моя грудь вздымалась, я испускал восторженные возгласы, – столь дивно парили, взметаясь вверх, и пикировали листы, их шепот был подобен пересказу истории всего мира, застывшему на их страницах. Представление длилось несколько минут, и в голове все время крутилось одно слово – невежество, невежество!

Когда листопад поредел, на противоположной стороне своего яруса я увидел ненавистного интеллигента в жилетке и с охапкой крапивы в руках. Его физиономия не оставляла сомнений, что мое дело – труба. Добраться до меня у него заняло бы минут двадцать.