Во-первых, автор задался благородной целью – привлечь нынешнего, задавленного электронно-виртуальной информацией, бедного читателя самым изысканным времяпрепровождением – чтением художественных текстов. А точнее, стать соучастником (соавтором!) рождения художественного (следовательно, божественного) потока авторских мыслеобразов. Потому как истинный читатель – всегда сотворец любого сверхсубъективного авторского творения.

Во-вторых, автор со всем искренним нахальством убежден, что подобного рода текст, который он представляет на ваш суд, отыскать в русской необъятной местности чрезвычайно затруднительно по причине отсутствия такового.

В-третьих, язык романа, стиль изложения, композиция, фабула, портреты персонажей, внутренний мир их со всей скромной очевидностью претендуют на авторскую оригинальность. Это утверждение не только самоуверенного (в меру) автора, но и поклонников его нескромного дара, среди которых и отъявленные, беспощадные читатели, а именно – коллеги по литературному цеху, обладающие безусловным (абсолютным) сочинительским слухом.

Главный персонаж романа – сам автор как бы. И профессиональное занятие у героя соответственное: детский писатель.

Время действия: наше неспокойное, пронизанное сквозняками апокалипсических техногенных и природных катаклизмов, людских настроений, ожиданий, прогнозов – время библейских предзнаменований. До мистической – в христианском летоисчислении – даты: миллениума – считаные годы.

Место действия – столица – Москва – постсоветской России, со всеми ее вымороченными постсоветскими персонажами. Здесь и мелкие вымогатели – рэкетиры, и Лицо, всерьез претендующее не только на президентский престол всея Руси, но и на всепланетный… А между ними – вся гамма человеческих существ, живших, живущих и только собирающихся обживать русские необозримые метафизические просторы.

Второй (по значимости в судьбе главного героя) персонаж романа – жена детского писателя. Она главный добытчик семьи. Зарабатывает, продавая себя. Элитная жрица любви. Вполне почетная и почитаемая древняя профессия. Обставлена эта добычливая (чрезвычайно прибыльная) деятельность по цивилизованному: фирма «Утеха», в которой жена героя – и президент, и менеджер, и главбух, и главный (и единственный) исполнитель.

Главный персонаж также задействован в процветании «Утехи» в качестве главного охранника и инкассатора.

Разумеется, элитарная фирма процветает нелегально.

Так получилось, что наш герой уже давно люто ненавидит собственную супругу-добытчицу; отчего подобная неджентльменская напасть навязалась герою, станет понятно в процессе развития сюжета. Наш герой не понимает и оттого совсем не по-родительски потрухивает собственного отпрыска – гимназиста-семиклассника. Не понимает и себя… И по-мальчишески мечтает – об истинном понимании! Мечтает в необузданных, чрезвычайно пленительных, плотоядных, жутко правдоподобных кошмарных сновидениях. Мечтательный патологический реваншист…

В сновидениях наш психопатический герой позволяет себе наконец-то стать самим собою: безжалостным или жалостливым до омерзения, талантливым и бездарным одновременно, похотливым и вместе с тем поэтически вдохновенным, остроумным и подло недалеким…

В какой-то миг и автор, и читатель вдруг теряют путеводную нить реалистической повествовательности. Сон становится явью – и наоборот. И главный персонаж, обнаружив этот неподдающийся разуму феномен, как бы не замечает этого вопиющего факта…

В сновидениях он уже давно служит главным экзекутором страны – Государственным палачом. Кого только ему не приходится казнить… В той великолепной жизни, которой он наслаждается в сновидениях, у него есть нежно обожаемая им белокурая спутница – законная жена, от которой он без ума в любое время суток… И однажды ему пришлось приводить в исполнение приговор: казнить – расчленять – любимую на виду многомиллионной телеаудитории…

«…по долгу службы занимаюсь членовредительством: профессиональными неширокими, четкими, размеренными замахами отсекаю-четвертую все еще живую, вздрагивающую, смертно-утробно всхлипывающую, уже без одной руки от самого заголенного плеча и полной чувственной ножки, на месте которой ровный ало-сочный срез с алой же кровью, толчками, точно диковинный родниковый ключ, выплескиваемый на занозистый, заматерело багряный, почти черный отщип станка-колоды.

– Ди-и-имыча-а! А ка-ак без ноже-е… Ах, некраси-иво-о, Димыч!

И мне странно слышать от жены, что ее беспокоят такие, в сущности, пустяки в ее-то ситуации, как некрасиво, видите ли, без ножки, без ручки. Зачем они ей, мертвые окровавленные обрубки, – ей предстоит через какие-то мгновения остаться вообще без головки ее златокудрой. Странным образом, однако, устроен мозг этих прелестных женщин…»

Странным, непостижимым образом устроена психика главного персонажа, открывающего перед бесстрашным любознательным читателем все свое потаенное, когда-либо утаенное, как бы призабытое, в большинстве случаев явно патологическое…

Откуда появился этот (на первый взгляд ординарный, нормальный) монстр в симпатичном человеческом обличье? Кто, какие такие чрезвычайные обстоятельства породили это существо мужского рода, считающего себя детским писателем? Что собой представляет современный суперцивилизованный человек, куда он ведет себя и себе подобных?

Ответ на эти и на множество прочих неудобоговоримых, ханжески замалчиваемых, всегда волнующих человека (любой местности, любой страны) вопросов можно встретить на страницах этого жутковато увлекательного, своеобразно поучительного, бесконечно искреннего русского метафизического романа.

Государственный
Палач роман в психопатических этюдах

Сон – явь
(предисловие к роману «Государственный палач»)

В романе Сергея Сибирцева жизнь героя, «государственного палача», протекает на двух уровнях: в сновидениях и в так называемой обычной жизни.

В сновидении он – государственный палач, расчленяющий, казнящий тела эдаких недосатанистов, порочных, злобных людей, но, может быть, не дотягивающих до вершин мирового зла.

Чего им не хватает, чтоб достигнуть этих вершин? Видимо, не просто порочности, но лицемерия и способности натягивать на себя тогу благочестия…

В жизни же наш государственный палач вроде бы тихий мирный семьянин, хотя и с внутренними странностями.

Как правило, считается, что мир сновидений коренным образом связан с переживаниями в дневной жизни, с подсознанием. На первый взгляд это так.

Но существует иная сторона, иная гипотеза, более древняя, чем первая, которая говорит о том, что, хотя в сновидениях присутствуют разорванные элементы таких переживаний, на самом деле они направляются совершенно иным потоком – потоком сновидческой жизни, которая имеет свои законы и, главное, иной смысл.

С этой точки зрения мир сновидений и мир бодрствования – совершенно разные миры, и их подлинные смыслы вообще не пересекаются.

В этом плане «ошибка» героя романа заключается в том, что он внес в свою «земную» жизнь несопоставимую с ней сновидческую: убил свою жену по примеру своих ночных грез…

Но любая гипотеза всегда относительна, и в этом замечательном романе сновидческая действительность и так называемая реальность трагическим образом пересекаются.

«А в сущности, какая мне разница— мне, профессиональному палачу, – наконец-то получившему нужную славную работу в этой чуждой солнечной действительности», – говорит наш герой, приблизившись к самому краю… бездны-романа.

Тайные желания становятся наконец-то явью, а эта «солнечная действительность» так отчуждена от нашего подпольного героя, что она теряет все признаки реальности: в ней теперь все возможно, как во сне.

Наиболее зловещим все-таки оказался постскриптум, в котором обнаруживается, что чрево погибшей-казненной супруги «носило в себе превосходно развитый шестимесячный плод мужского рода».

Но этот мертвый плод мечен знаками зверя, Антихриста, – тремя шестерками: «…обширное родимое пятно в виде трех багровых капель, отдаленно напоминающих запятые».

Здесь уже центральной фигурой становится господин Канашкин, жрец подземельного элитарного Клуба. Есть «надежда», вернее, «антинадежда» на «оживление» странного плода…

Роман попадает в цель, в сердцевину безумной, виртуальной жизни нашей планеты конца тысячелетия.

Того ли ждали господа гуманисты начала двадцатого века? Почитайте газеты 1899–1900 годов, прогнозы знаменитых ученых, политиков, гуманитариев на грядущий двадцатый век – вы умрете со смеху. И главное, с каким апломбом несли дичь.

Юрий Мамлеев,

писатель, философ, член Международного Пен-клуба

Авторское предуведомление

Во-первых, обстоятельства и персонажи романа благополучно (или не очень) существуют (если еще существуют…) и даже процветают в настоящей, действительной жизни. И некоторые славные герои с удовольствием (или без оного) обнаружат себя на этих страницах, а узнавши себя, возможно, пожелают высказать Автору свои пожелания и замечания. Автор, разумеется, с удовольствием впоследствии их учтет.

Во-вторых, самый главный (психопатный) персонаж – сам Автор. Эту профессиональную тайну я раскрываю не от нескромности, не ради интриги, но лишь спокойствия ради некоторых ядовитых читателей, которые вдруг по какому-то сердечному движению вздумают признать свою порядочную, почтенную особу в образе симпатичного и жутковатого персонажа.

На второстепенных и эпизодических ролях, как и полагается в подобного рода сочинениях, присутствуют мои близкие и дальние родственники, приятели и неприятели и просто добрые и случайные знакомые.

Одним словом, все романное действие разворачивается в дружеском, а точнее сказать, в интимном интерьере.

И последнее. В виде доброго, благожелательного напутствия хочу сказать следующее.

1. Роман не рекомендуется читать детям, не достигшим призывного возраста.

2. Роман не рекомендуется читать добрым людям с малоустойчивой психикой и возможными ее отклонениями.

3. Роман не рекомендуется читать людям оптимистической ориентации.

4. Роман не рекомендуется читать (я бы вообще запретил) людям садистической, маньячной, садомазохистской ориентации.

5. Роман не рекомендуется читать с единственно положительной целью: как бы развеять скуку, убить время.

6. Роман не рекомендуется читать господам, которые разучились (или еще не научились) думать сердцем.

7. Роман не рекомендуется читать на ночь…

Сон – предтеча романа

События этого сновидения перевернули всю мою жизнь – настоящую, будущую и даже ту, что встанет за гробом моим.

Итак, господа, которые люди…

В нем, в этом милом столичном предосеннем сновидении, случились смертоубийства, злодеяния и членовредительства, место которым все-таки в романах-ужасах…

Но в нем же произошли чрезвычайного свойства любовные события, эротическая наглядность которых еще не пропечатана на мелованных и газетных листах тех прелюбодейских изданий, что ныне не в диковину вам, уважаемые…

Но они произошли именно со мною, который в эти самые тревожные сны-недели для оскалившихся, осклабившихся политиков был подвергнут таким волнующим психическим, моральным, а впрочем, и физическим испытаниям-глумлениям, которых с лихвою достало бы на пару-тройку хичкоковских триллеров, в которых главным действующим лицом-персонажем опять же явился бы я, путешествующий в мистических измерениях и пространствах, в которых течение времени совершенно иное, совершенно иррациональное, нелогическое, неизъяснимое…

Именно в этот простецки милый, нежданно просветленный ненасморочный месяц-сон моя вполне густая шевелюра украсилась серебристым клином…

Но, господа, которые люди, я все-таки умудрился не исчезнуть, не раствориться в бесчисленных коридорах Черного и Белого Подземелья… Я остался в живой солнечной действительности с одной-единственной прагматической целью – отомстить миру…

Отомстить миру! Этому миру ничтожных существ, которые назвали свое племя – люди…

Люди – это существа, которые с дьявольским апломбом возомнили о себе, что ч е л о в е к – это подобие Сына Творца, Иисуса Христа, но не распятого, а идущего, раздающего, исцеляющего…

И мщение мое вполне людское, насквозь земное, плоть от плоти ваше, которые люди…

Я дотошно записал все случившееся со мною, дав этим торопливым косноязычным этюдам-записям тривиальный профессиональный подзаголовок: «Роман в психопатических этюдах».

Да-да, вы, которые люди-людишки, знайте же, что я один из вас, подобный вам, подобный во всех ваших мыслимых и немыслимых земных грехах и грешках, – я отныне заявляю, что человек от человека сотворения и до века нынешнего есть предтеча Дьявола-послушника Черной Вселенной.

Люди есть мозоли развязной дьявольской лапы…

И я одна из бесчисленных глупых мозолей, которые, отшелушившись, отваливаются в виде смердящей перхоти на земную твердь по мере того, как Дьявол-послушник шастает по ней.

Любая блоха, любая вошь, буде даже тифозная, есть вершина Божьей искры-вдохновения…

Практичная златоспинная непоседа-пчела явно создана вдохновенной, неравнодушной кистью, меня же эта Божья тварь своей неутомимой практической жилкой утомляет и отвращает…

Осторожная ласковая гиена, с удовольствием пожирающая разложившуюся Божью плоть, тоже плод Божественного озарения…

Именно они, и только они! Эти насекомые, эти твари есть истинное лицо-предназначение живой сути-природы, сотворенной Творцом в минуту забавы и вдохновения…

Потому что э т и Божьи творения-твари чрезвычайно органичны, природны. Они не искусны – они талантливы во всех своих омерзительных (разумеется, по-человеческому узколобому завидущему мнению) плотоядных наклонностях и страстях…

И ежели случится на земле Великой Мор – а он всенепременно случится, – выживут именно эти Божьи твари: членистоногие, усатые, многоглазые, дурнопахучие (как будто человек не есть самое зловонное существо!), изящно цельномускулистые, свирепые по инстинкту, а не по жадности и любви к скопидомству…

Впрочем, скопидомство, стяжательство, подонство, ростовщичество и прочие милейшие человеческие пороки, всегда как бы прощаемые Богом, – они, эти сугубо человеческие привычки, все-таки незнакомы, неведомы Божьим тварям, которых мы, славословящие себя, ничтожества, боимся, сторонимся брезгливо, а большей частью презираем. И презираем-то именно по причине отсутствия у них этих злокачественных дьявольских пороков…

Впрочем, откровенно словесной желчью разве способно ли пронять гранитную душу человеческую?

Смехотворная, зряшная затея…

Впрочем, к подобным затеям прибегает уже не одно поколение вольных сочинителей и придворных бумагомарак, чтоб хоть как-нибудь зацепить-затронуть-усовестить непоколебимую эту твердь – душу – суть человеческую.

И все-таки не удержусь и скажу: слова-понятия: совесть, мораль, нравственность выдуманы-извлечены из какой-то идеальной фантастической сущности, из выдуманной мифологической действительности, с единственно мелкой целью – кичиться этими как бы человеческими, как бы духовными проявлениями перед истинно Божьими творениями-тварями…

И отдельный человек и целое государство уже которое тысячелетие примеряет и кокетливо облачается, приобретая за бесценок, в эти идеальные религиозные и прочие одежды. И все равно всегда они не по росту, но как бы все-таки по моде.

И тем более зримо и рельефно выдаются все члены-конечности человеческие, все их непомерное убожество и эгоизм.

Вселенский чудовищный ч е л о в е ч е с к и й эгоизм, растлевающий все живое вовне и внутри…

Этюд первый

Сон разума рождает чудовищ.

Франсиско Гойя

…самое грубое слово, самое грубое письмо все-таки вежливее, все-таки честнее молчания.

Фридрих Ницше

Золотые пауки обоев так по-утреннему празднично искристы и бодры, что мои все еще неудержимо смыкающиеся веки как-то сами собой повиновались солнечному восточному призыву-взгляду – приотворили сонный недоумевающий зрачок, вмиг сузившийся и на миг же ослепший. В следующую секунду тяжелое непослушное веко растормошило, растревожило свои хитрые тонкие мышцы – запомаргивало.

И я окончательно выбрался из иллюзиона, из сказочного бытия, которое как бы ненастоящее, как бы только подразумевается, которое называется просто и прозаично – с о н.

Вышел я из него с необыкновенным облегчением, ощущая непривычное для моего, слава богу, еще не тщедушного организма сердцебиение, какой-то странный сердечный ток, отдававшийся неуютным тягостным гулом-звоном едва ли не в самой глубине черепа.

Мое сознание, или то, что называется моим внутренним, скрытым даже от меня вторым «я», которое, если доверять психоаналитикам, все-таки и есть истинное «я – он», – так вот это сверхсознательное «я» только что на моих глазах трудилось на своем обычном, привычном до рутинности рабочем месте.

Униформа вполне соответствовала роду службы – багряно-лаковый, не стесняющий размашистых рабочих движений, с пунцовыми широкими лямками комбинезон; ноги ловко пружинят в бордовых, в мягкую гармошку сапогах на устойчивом, в медную рюмку каблуке; руки по самые локти втиснуты в красные лайковые краги; выражение глаз не рассмотреть через противосолнечные, с коричнево полыхающими стеклами, забралы; венчает все это кроваво отливающее великолепие остроконечный шлем из красного обливного шевро.

Пальцы мои, изящно забранные в чужую кожу, по-свойски обыденно сжимали удлиненное, с удобной излучиной, деревянное, отполированное топорище с широким увесистым зеркальным топором – манящее отражение стали мелко окроплено алыми дрожащими звездочками.

В сновидении я который уже сезон честно трудился в поте, так сказать, лица, которое, впрочем, совершенно бесстрастно, сухо, по-актерски чисто выбрито.

А трудился я Государственным палачом.

Передо мною располагалась дубовая обширная, вымоченная пролившейся бесконечной кровью до базальтовой крепостии надсада колода – мой рабочий стол-станок.

Вместо привычных, частью обрыдлых, растрепанных листов черканной рукописи – растрепанная златокудрая женская голова, прикованная нержавеющим платиновым ошейником-обручем к станку. Все еще что-то лепечущая голова моей жены. Моей любимой, которая для меня всё, вся жизнь, весь смысл ее. Над которой я, как истинный скупец, трясусь, не доверяю никому, даже ее матери, оберегаю от подружек, от всего скверного, что творится на улицах столичных, в особенности на «голубом экране», то есть получается – оберегал…

Потому что сейчас по долгу службы занимаюсь членовредительством, то есть профессиональными неширокими, четкими, размеренными замахами отсекаю-четвертую все еще живую, вздрагивающую, смертно-утробно всхлипывающую, уже без одной руки от самого заголенного плеча и полной чувственной ножки, на месте которой ровный ало-сочный срез с алой же кровью, толчками, точно диковинный родниковый ключ, выплескиваемой на занозистый, заматерело-багряный, почти черный от-щип станка-колоды…

– Ди-и-имыча-а! а ка-ак без ноже-е… Ах, некраси-иво-о, Димыч!

И мне странно слышать от жены, что ее беспокоят такие, в сущности, пустяки в ее-то ситуации, как некрасиво, видите ли, без ножки, без ручки. Зачем они ей, мертвые окровавленные обрубки, – ей предстоит через какие-то мгновения остаться вообще без головки ее златокудрой. Странным образом однако устроен мозг этих прелестных женщин…

Отсечение, отделение превосходно ухоженной головы, со струящимися спиралями, словно только что выпущенными из искусных рук модного салонного цирюльника, живописной раздольной гривой распластавшимися по краю моего рабочего станка-плахи, предполагалось через два секущих замаха, через два профессиональных неутомимых движения.

И-и… голова-головушка моей единственной…

В эти чудовищно чудные мгновения я довольно-таки бесцеремонно был отторгнут из властных цепких лап сновиденческого бытия – разбужен золотыми кровавыми бликами недавно обновленных обоев.

Отдохнувший мозг, сердце еще переживали этот очаровательный в своей постоянности сон, а глаза уже ощупывали, примечали, жили в другой – настоящей ли? – действительности.

Не поворачивая головы, я залюбовался повадкой типичного домашнего существа, я затаращился на муху, на рядовую средней упитанности муху, пригревшуюся на золотом пауке обоев в еще холодных, длинных, но каких-то до странности торопливых лучах утреннего, не задрапированного облаками дневного светила.

По всей видимости, моя домашняя муха уже не спала, но дремала, как-то зябко поводя пленками-крылышками, шевеля брюшком, – она ждала моего честного, полноценного пробуждения.

Я не могу отучить себя от одной достаточно скверной, неприличной привычки – по утрам я непременно, точно фанатик-физкультурник, пробуждаюсь в совершенно немыслимую рань. Еще даже профессиональные дворники лишь нервно ворочаются, ожидая тренированным нутром грома будильника, а моя дурная голова, вместо того чтобы позволить натруженному, хронически недосыпающему мозгу вдосталь понежиться в каком-нибудь очередном торжественном сновидении, подает какие-то нелепые солдатские сирены-побудки…

Но случается, что я не подчиняюсь своей натуре и после побудки некоторое время бессмысленно бдю, изучаю какую-нибудь занятную мелочь, вроде той же самой мухи, или фантазирую на тему глупых теней, что притихшие сидят себе по углам, и затем, мягко-безвольной вещью, проваливаюсь в какую-то малознакомую, малозадорную, сновиденческую дрянь, которая невообразимо тянется, тянется…

И, разумеется, после такого ненатурального, вроде бы ненасильственного, «тянучего», полноценного восьми-, девятичасового лежания я встаю полнейшим идиотом. То есть с полнейшим отсутствием аппетита, как физиологического, так и вообще к жизни, которая за окном вовсю уже шумит, и каркает, и чирикает, и гундосит механическими носами. В голове сплошная дамская дурная мигрень, вдобавок физиономия отлежалая, опухшая и раздражительная на весь Божий гудящий мир.

Зато как же обожает моя жена это старинное жмуркино упражнение – почивать, и причем в любое время суток. А если утром ее ничем не потревожить, она проявляется в сладкой томной истоме вплоть до обеда.

Свой сон эта редкая женщина бережет, точно самый натуральный изумруд.

Она лелеет его, точно львица своего недотепу-львенка. Не дай Бог в ее личный выходной потревожить ее сонный покой каким-то пустяком, по глупой неосторожности, – маленький, но едкий скандал вам, то есть, разумеется, мне, обеспечен.

Представьте, что вам вздумалось без разрешения львицы полюлюлькать ее любимого рыжего колобка – на подобный безрассудный подвиг и отец семейства не решится: ему все-таки дорога своя усатая физиономия.

Почему так много и подробно о снах, своем и жены?

Как недавно выяснилось, сон в нашей семейной жизни – это нечто большее, чем просто обыкновенная малоподвижная поза, которую принимаем ежедневно, потому что так принято испокон веку. Как бы дурная привычка организма. Правда, ученые доктора с ученым видом что-то на ученом же языке твердят: мол, мозгу нужен отдых, нервные клетки не восстанавливаются, иммунная система без подзарядки сном расшатывается, делается малоустойчивой к инфекциям – короче, ученый скучный вздор.

То есть, выражаясь изящно, моему нехрупкому организму противопоказано залеживаться, излишне нежить свою плоть.

В настоящую минуту мои окончательно прозревшие глаза оставили милую детскую привычку созерцать милое домашнее существо – в моем случае русскую муху-дуру, – вместе с головою они поворотились несколько вбок, вправо. Там на расстоянии вытянутой руки лежало и занималось своим обычным утренним делом – женским сном – другое, более прирученное домашнее животное – моя законная половина, моя жена.

Сейчас эта женщина в точности напоминала натуральную прикормленную элитной породы и окраса кошку. В сладком, зазывном, чувственном клубке, едва слышно посапывая своими чудными, резными, трепетными прорезями-ноздрями. Одним словом, альбиносная сладкая пантера.

Мы всегда почиваем в одной комнате-спальне, на одном семейном широченном, точно розовая атласная лужайка, ложе. Разумеется, у каждого свое атласное легчайшее одеяло. Это роскошное спальное и любовное лежбище, я точно знаю, в иную обыкновенную малогабаритную квартиру и боком не встанет – такая вот у нас обширная, нерядовая опочивальня. Как раз по моей сновиденческой должности.

Мой взгляд передвинулся ниже. Из-под розового гарнитурного пододеяльника как-то излишне по-семейному доверчиво выпросталось круглое, родное, орехового загара колено. Колено моей жены, моей законной кошки.

Великолепный, а для кого-то чрезвычайно лакомый, недосягаемый кусок беззащитной женской плоти. И тут же в памяти услужливо воскрес эпизод моего старинного служебного сновидения – там я казнил свою возлюбленную суженую.

Слышишь, ребенок, а сумел бы, смог в этой пошлой настоящей действительности отделить это арахисовое колено вместе с остальной, еще более пленительной, частью тела, там, где из удушливо душистого паха льется высокое шелковистое податливое бедро?

В настоящей, как бы живой, жизни я это самое не худое колено вместе с гладким холеным бедром-ляжкой иногда чрезвычайно плотски вожделел. Попросту говоря, щупал, мял, перетирал с одной сугубо практической мужицкой целью – позволить разрядку своему организму, – так уж природа положила. А я не люблю идти против естества.

В настоящей жизни я эту холеную, всегда доступную мне женщину, молодую, не молоденькую, а именно молодую женщину, н е н а в и д е л.

Потому что в настоящей немифической жизни жизнь всегда намного страшнее и нелепее, чем любое как бы кошмарное сновидение, в котором я по долгу службы четвертовал приговоренную высшим судом – казнил любимую женщину, свою жену.

В этой сновиденческой жизни я твердо знал, что я от этой женщины без ума, она вся моя жизнь, вся моя отрада. Она всегда находила для меня, усталого от почетной государственной работы, самое нужное и ласковое успокоительное слово. А по скверным, ненастным, ненавистным утрам спускала меня на грешную землю из объятий старины Морфея легчайшими пуховыми губами, игривыми родными ресницами, шаловливым дыханием-дуновением и всегда же миниатюрной чашкой бразильского крепчайшего кофе, дымящегося, испускающего терпкий изысканный фимиам, один глоток которого возвращал мне всю мою волю, волю к жизни, волю к обладанию этой нежнейшей тигрицей.

Да, эта сновиденческая женщина пробуждала во мне всегда – Волю к Жизни…

И я расчленял эту женщину со всем присущим мне хладнокровием и профессионализмом.

Тяжелый серебряный, в алых праздничных бликах, топор ловко и пружинисто ходил в моих лайковых красных руках – мне кажется ему (топору) нравилась его непыльная правительственная служба.

И я в точности помню свое ощущение в этом дивном нынешнем сне. Ощущение своей органичной артистической роли-работы.

Я напрочь не замечал ни телевизионных (шла прямая трансляция) мониторов-кентавров, ни ослепляющих солнц-прожекторов, – я просто красиво буднично работал.

Во мне не копошились жалкие человеческие чувства: ненависть, месть – или, напротив, как бы более близкое мне сострадание, жалость к поверженной, прикованной, частью расчлененной любимой и любящей женщине.

Я работал, потому что я был Государственный палач.

Как ни странно, но в сновидениях я всегда занимаюсь нужным, важным, государственным. В последние годы служу Главным Государственным палачом. А в настоящей скучной и пошлой действительности я всего лишь…

В этой дневной жизни я детский известный беллетрист.