Государственный палач

Года полтора с нашей фирмой произошел не рядовой, а точнее сказать, замечательный случай. Нашу скромную контору «Утеха» посетило одно значительное Лицо. Не какое-нибудь лицо совершенно неизвестное, с тугим кошельком. Нет, именно Лицо. Именно с прописной буквы.

Это примечательное Лицо не гнушается ни нынешнего телеэкрана, ни первых, ни вторых полос независимой демократической прессы. Очень руководящее, с приятными располагающими чертами, с актерски поставленным голосом.

Это чистое, емкое Лицо со своей слепой страстностью не привечали лица, которые были недовольны своей партийной кличкой, – красновато-коричневая оппозиция.

Я, честно говоря, не очень силен в расшифровке новейших политических терминов-ярлыков, и кличка, присвоенная, возможно, и самим Лицом оппозиции, мне кажется все-таки нелепой и сомнительной, поэтому для простоты и точности я в дальнейшем, если возникнет нужда, эту самую вредную для нашего Лица человеческую неоднородную массу буду называть: русская толпа… У русской толпы есть руководящее ядро – патриоты. Аналитический центр патриотов вызнал, вычислил и выдал на своих пресс-страницах информацию: властительное Лицо прежде всего печется о своем личном кармане, затем о мошне каких-то хитрых западных дельцов, а затем что останется, если останется…

Моя милая супруга чрезвычайно близко к сердцу приняла эту злопыхательскую откровенность патриотов.

– Миленький, запомни, пока такой порядочный человек у власти, мы будем жить так, как живем сейчас. Слава богу, живем не как эта ограниченная толпа, а как полагается цивилизованным людям – по средствам. А уж откуда эти средства, это наше личное дело. Запомни, миленький!

Кстати, с моей женой полностью были солидарны и наши молодые соседи по лестничной площадке, милые интеллигентные коммерсанты, Лидочка и Виталий. Эта молодежная пара называла себя демократами, и они запросто, не стесняясь, вслух мечтали: когда же начнут уличные фонари приспосабливать под виселицы, чтоб там высоко, всем на радость, болтались все эти кровожадные ублюдки, красно-коричневые, вместе со своими выродками-детьми.

А Герасим Львович, вдовец с мягким старушечьим благим личиком, – он занимает однокомнатную секцию, – еще год назад, выгуливая в ночь свою общипанную болонку, едучи со мною в кабине лифта, несколько приглушенно конфиденциально поведал:

– Вы знаете, молодой человек, я ведь… Я ведь все думаю и думаю… Нужно все-таки уничтожить красно-коричневое племя, это без сомнения. Я ведь ночей не сплю. Я так надеялся на наше молодое, красивое, энергичное правительство… Ну ответьте мне, старому демократу, ну почему не сбросили на Дом Советов маленькую нейтронную бомбу? И зданьице не повреждено, и заразы красно-коричневой нет. Как было бы славно! Не догадались, паршивцы! Струсили! Я ведь, молодой человек, письмо заказное отправил в правительство. В письме я решительно требую главарям октябрьского советского мятежа еще до суда отрубить руки по плечи и кастрировать – и чтоб непременно жили. До казни. А казнь показывать по главному российскому каналу. А еще лучше – все каналы задействовать. Я ведь тоже думаю! О правах человека – думаю!

Я, преданно глядя в старушечьи глаза вдовца, со всей значительностью в голосе молвил:

– Вам, как бывшему освобожденному партсекретарю, я бы доверил это партийное задание. Кастрация противника наверняка подавит его морально. Герасим Львович, я целиком и полностью солидарен с вашей демократической концепцией в отношении нейтрализации и стерилизации. Я буду иметь вас в виду!

Вдовца демократа весьма тронула моя прочувствованная соседская речь. Тронула так, что исторгла из его мешочков-глаз мутную слезу цвета свекольного самогона и, похоже, с тем же непереносимым милейшим ароматом.

Я же тогда спешил на работу, спешил в нашу частную фирму – для производственных операций мы арендовали роскошную, в сталинском ампире, двухкомнатную квартиру неподалеку от нашей штаб-квартиры, нашего семейного очага.

Меня ждало Лицо. У Лица возникли какие-то специфические сложности. Ему необходимо было мое присутствие.

По телефонному спецзвонку жены я спешил на фирму. Я несколько недоумевал срочному вызову именитого Гостя. Правда, по коду-разговору с любимой супругой уяснил, что высокий посетитель нуждается в особых утехах, он как бы ненавязчиво требует мужчину…

* * *

Да, тот поздний прошлогодний вечер, та весело ужасная долгая ночь, видимо, стоят того, чтобы вспомнить, восстановить их более обстоятельно и неспешно. Вновь пережить те кошмарные счастливые ночные часы. И наконец-то принять окончательное, единственно верное решение, еще раз проверив его своим единственно порядочным и ответственным органом – сердцем своим.

Этюд четвертый

Я спешил тогда на фирму совсем в нерабочем настроении. Вместо того чтобы настроить себя на соответствующую значительную волну – ведь предстоял обстоятельный разговор с государственным Лицом (почти моим коллегой по ночному Ордену), – мои мысли носились в каких-то невообразимо былинных годах, в них я жил в возрасте самом цыплячьем…

Дело в том, что в свободное от службы время я предаюсь самым интеллигентским упражнениям – сочиняю детскую беллетристику и предлагаю в различные печатные органы. Что-то, в конце концов, публикуется, что-то возвращается, порою попросту теряется, что вполне естественно и даже оправданно, особенно если автор (то есть – я) куда-то запропастился, вместо того чтобы еженедельно досаждать вежливыми инквизиторскими телефонными напоминаниями о своей все еще живой особе.

В гонорарных ведомостях расписываюсь со всей дрожащей непосредственностью и милой б л а г о д а р н о с т ь ю, как добропорядочный профессиональный сочинитель, живущий исключительно на все те, даже незначительные, гонорарные крохи, которыми обязаны делиться со мною, автором издательские служащие, получающие за свою титаническую редакторскую службу сущие пустяки, да и то не всегда или мизерными частями, в связи с объективными (все время наступающая на пятки малограциозная инфляция) обстоятельствами и полнейшим беспределом на издательском олимпе.

Впрочем, в некоторых мною весьма уважаемых и почитаемых литературных кругах мои сочинительские упражнения пришлись как бы даже ко двору, их выпускают в свет достаточно скоро и не корежат авторский стиль-текст редакторскими топорами-правками. Разумеется, и гонорар соответствующий званию как бы своего автора.

Несколько раз настоятельно просили фотографию, чтобы читатель удостоверился, что имеет дело со вполне живым и симпатичным молодым господином, носящим такие трогательно-изящные усы и бородку, такие умные, с печальной поволокой глаза…

К этим замечательным писательским глазам, усам и бородке овальное земское пенсне в хрупкой золотой оправе – и вылитый Антон Павлович Чехов, во всем своем благородном русском очаровании.

– Дмитрий Сергеевич, бросьте вы свою девичью таинственность! Чтоб завтра же явились ко мне с фотографией, слышите! Нас читает не непременно детский контингент, нас прежде всего читают родители. Родители желают знать своего любимого автора. Вы меня слышите, Дмитрий Сергеевич? Я понимаю автора, который имеет, которого природа обрекла носить внешность… Вот, пожалуйста, взгляните на это лицо. Этот человек стал гениальным сказочником. Да, да, это великий Андерсен. Так вот, даже ему я бы отсоветовала… Лицо даже необыкновенного сказочника не должно быть необыкновенно отталкивающим. Уж поверьте мне. Несите же!

Я верил, что Агриппина Силантьевна разбирается на профессиональном уровне в мужских физиономиях, достоинствах их и слабостях. Я предполагал, что приятные во всех отношениях мужчины являются истинной и естественной слабостью моей милой и эмоциональной редакторши. Я допускал, что и мою скромную во всех отношениях особу хотели бы видеть в несколько другой, более интимной, что ли, роли. И подразумевали за моей нескладной сдержанностью некоторое излишнее немужское кокетство, а возможно, и обыкновенную трусливость-оглядку.

Впрочем, я догадывался, что очаровательная, чрезвычайно сохранившаяся Агриппина Силантьевна подспудно имела на меня некоторые подпольные виды, разумеется, не принуждая скромника автора к сожительству, но вполне по-житейски тактично подталкивая мои конфузливые мысли в нужную, вполне естественную, проторенную менее почтительными предшественниками колею мужественных, так сказать, отправлений.

Пока человеческое существо мало-мальски живое, его всегда тянет к противоположному непознанному существу, – проворачивалась в моем мозгу тяжелая, очевиднейшая и, как всегда, новая, оригинальная мысль-аксиома.

Если бы только к противоположному, было бы не так страшно и омерзительно для нормального, неиспорченного сознания. Непременно тянет на партнера одного с тобой пола. И причем эта противоприродная любовная тяга тут же ставит тебя не в ряды отверженных, морально прокаженных, «опущенных», но в ряды особо утонченных, художественно обостренных господ…

Если ты творческая личность, ежели тебя всерьез принимают за творца, то тебе ничего другого не остается, как безоговорочно влиться в этот уже легализованный, творчески растущий и полно-сочно зреющий легион, которым по старинке все еще обозначается сексуальное меньшинство… Потому что некоторых полноправных легионеров несколько коробит, что они как бы жалкие меньшевики, в то время как они претендуют на чрезвычайные и полномочные роли большевиков. Других же легионеров как раз устраивает элитарная подоплека их сексуально-жизненной концепции, потому что они-то и есть элита землян, потому что они и только они посвящены в нечто, потому что они – Особый Верховный Орден, который и есть Верховное Правительство Земли…

И, видимо, к этим самым элитарным меньшевикам причислял себя и наш гость, который значительное Лицо, который, выплатив нашей фирме гонорар сразу за месяц вперед (с соответствующей тарифной индексацией), вдруг, неудовлетворенный набором тех достаточно профессионально поданных утех, которыми располагала наша скромная домашняя фирма, почти в самом начале утешного часа в устной форме высказал неудовольствие, что моя жена, то есть та часть нашего станка, в котором располагается ее профессионально тренированный язык, – этот язык категорическим образом отказался подчиниться его законным требованиям: произвести наружный и внутренний массаж его анального отверстия.

Это, – если выражаться достаточно изящным литературным слогом. Потому как из первоисточника эта информация звучала несколько просторечивее.

Я, достаточно умиротворенный, сидел за столом в нашей спальне – он же мой писательский кабинет в отсутствие жены, – сидел почти отрешенный от пошлой действительности, что неуютно витала за этими бетонными стенами, сидел погруженный в свое детство, выискивая в нём нужные живые озорные и грустные детали для моего очередного детского рассказа. Сын, семиклассник, как всегда, бездельничал на свой любимый манер, играл в компьютерные американские игры, в которых я до сих пор ни черта не смыслю и не желаю смыслить, хотя мой с английским уклоном оболтус сегодня вечером уже не в первый раз не без занудливости (наследственной, моей, следует признать) предложил мне научиться пользоваться нашим «классным вычислительным ящиком», который, оказывается, можно настроить на издательско-редакторскую программу и макетировать все, что взбредет в голову: рассказы, газеты, книжки…

На что я ему в том же занудливом косноязыном тоне возразил:

– Все, что мне взбредет в голову, если в руках у меня обыкновенная шариковая ручка и затем моя самая обыкновенная механическая портативная машинка, которая носит прекрасное женское народное имя «Любава», а этот электронный ящик, была моя воля, я бы выбросил к чертям собачьим на помойку, потому что ты совсем прекратил читать и развивать свое сердце…

На эту мою достаточно искреннюю тираду наша мама, на ту минуту оказавшаяся дома, а не в массажном кабинете, зато с ужасно сочащимся раздавленным лицом (лицевая маска из клубники и еще какой-то гадости), не выдержала и голосом ответственной квартиросъемщицы с осанкой единогласно избранного президента перебила мою горячую родительскую речь:

– Папулечка, ты сперва заработай лимончик за свои писульки! А потом выбрасывай на помойку… все что взбредет тебе в твою писательскую башку. Наш сынулька будет банкиром, мы уже решили. А банкир работает, к твоему сведению, исключительно на компьютерах.

– Танюш, раз вы с Даниилом решили – так тому и быть. Но разве плохо, если банкир еще и начитанный. Да и сердце…

– Ах, Дима, ты со своим сердцем становишься невыносим! Иди уж сочиняй, не порть настроение ребенку. Что толку от твоего книжного сердца?! А Даник развивает свой мозг посредством игры. Ты лучше поинтересуйся, сколько твой сын программ освоил. Правда, Данюша?

А Даниил зачем-то некстати поинтересовался у своего горячего союзника, у нашей мамы:

– Опять сегодня ночью на работу, да?

Наш будущий банкир, разумеется, знал, что все нынешнее наше материальное благополучие исходит не из творческих заработков папули, а от тяжелой, но не менее творческой работы мамули, нашей мамы, которая в свое время завоевала на городском супершоу почетное звание мисс № 2, и затем ее по очень выгодному контракту пригласили работать в одну очень-очень престижную фотомастерскую, к одному знаменитому мастеру, который трудится исключительно в вечернюю и ночную пору. А потом мамины фотографии, на которых она очень здорово демонстрирует разные женские наряды, продаются за границу в специальные журналы мод. За эти нарядные модные фотографии нашей маме платят хорошие гонорары. Безусловно, и папины гонорары велики, особенно сейчас…

Но иногда наша мама сдуру – а может, и специально, леший ее знает! – вдруг выдает нашу военную тайну: что главный добытчик в семье все-таки она, наша красивая, загорелая, с шелковистой блондинистой гривой мама.

И мама, его всегдашний защитник, подбирая хрустящей салфеткой отвратительное варенье со своего страшного лица, вдруг чутко замерла и совершенно будничным маминым голосом ответила:

– Да, сынуль, опять у твоей мамы… Из Америки пришел срочный заказ. Да ты не волнуйся, Даник. Папа меня встретит. А ты знаешь, папу нашего обидеть трудно. Да и твоя мамуля кое-какие приемчики… Вот подрастешь – и папа тебя таким штукам обучит. Косточки твои окрепнут – все узнаешь приемчики. Правда, папуль?

И надо же, именно сегодняшним вечером наш предупредительный, нескупой, значительный Гость закапризничал и притворился обиженным ребенком. Я почти наяву представил его приплюснутые бесформенные, точно у профессионального борца, хрящи ушей – они налились обиженной свекольной жижей, отчего как бы распухли-распушились, а лошадиное лицо его сделалось привычно наискось, выражая скорбность и инфантильность.

Несмотря на приличные внешние габариты, физиономия значительного Лица все равно не впечатляла, и в минуты досады она чрезвычайно искренне демонстрировала, какой же он непослушный и капризный мальчика. А тут еще ему отказали в его любимой игрушке-утехе, и его значительные мохнатенькие глазки, налившись непрошеной влагой, заслипались.

И чтоб окончательно не раскваситься при даме, он демонстративно свалился с любовного утешного ложа и, суетливо двигая бледно-зелеными ягодицами в лунном свете торшера, ухватил початую бутылку мартини с журнального столика и ушмыгнул в ванную, затворившись на задвижку.

Мое тренированное воображение, разумеется, выдало мне и картинку утешной увертюры, и похоже, что у значительного Лица с самого начала что-то не заладилось, не заиграло, не воспламенилось. Потому что жена оказалась как бы профнепригодной в данной деликатной ситуации. Честно говоря, я почему-то не подозревал за своей женой аристократической брезгливости (хотя, возможно, я и льщу аристократкам). Потому что после того, как Лицо в детском отчаянии заперлось в ванной, моя жена, вспомнив, что она все-таки президент нашей семейной фирмы, тотчас же телефонировала домой и безо всякого предисловия свистящим трагическим полушепотом приказала:

– Сейчас же приходи! Слышишь? Он требует, чтобы я ковырялась в его заднице! Ладно, ради спокойствия фирмы… Я зашила палец «резиной» и попыталась… черта с два! Ему, оказывается, нужен мой язык. Слышишь – мой язык! Я с самого начала поняла – этот голубчик голубой. Я не понимаю, зачем он сюда приперся?! Приходи сейчас же. Имей в виду – внизу у подъезда его черный «мерс» с его людьми. У дверей тоже! Дима, эти сволочи не пропустят… Я жду!

И моя бедная брезгливая труженица наверняка психопатным жестом бросила трубку.

Очень интересное дело, черт меня возьми, чем я-то помогу, а? Богохульничая себе под нос, я стал собираться в наш офис. Эта дура, вероятно, считает, что для такого экстренного случая сгодится моя какая-нибудь интимная деталь… черт же возьми, как все было прилично, благопристойно и тихо. Клиенты платили наличные, сполна (в пределах разумности) получали свое и мирно уезжали, или их увозили казенные авто. Все оставались довольными. Наша фирма неторопко, но неуклонно и верно процветала. Образовался уже и свой проверенный круг клиентуры, положительно нескупой. Я исправно отстегивал подпольный налог одним милым, тихим авторитетным ребятам, которые курировали наш мирный микрорайон. Наш арендуемый офис в вечерне-ночные производственные часы незримо, ненавязчиво охранялся этими немногословными, непьющими, некурящими, со спортивной выправкой русскими ребятками.

И нате вам, на нашу фирму по чьей-то интимной рекомендации свалилось значительное Лицо. И черт бы с ним, лишь бы деньги исправно вносил в кассу. Так нет же – ему подавай ласки заднего прохода. Начитались, сволочи, разной бульварной порнухи – просветились, прониклись душком загнивающей западной цивилизации…

И черт его знает, что мужику не хватает? Такая сладкая баба, с таким загаром, с такими ножками…

Да-с, батенька, вырождаются мужики. А с вырожденческой психологией разве сумеют эти дяди управлять матушкой-Россией. А все равно ведь лезут и лезут, потому что нынче их время.

Я ведь помню наше первое рандеву со значительным Лицом. Как ни странно, даже какой-то священный трепет в полостной системе обнаружил – как же, лицезреть вблизи такое важное государственное Лицо, которое лично тебе распространяет свои знаменитые из телевизора улыбки, характерные, почти родные жесты, неторопливый домашний басок, знаменитые расплющенные ушные раковины, серебряный зрачок, густые женственные ресницы, сухой защип рта всегда несколько сардонически скошенный, мраморный литой узел шелкового сингапурского галстука на жилистой, аскетичной шее.

Меня приятно удивила странноватая предупредительность Высокого гостя, когда он, не церемонясь, сразу же передал незапечатанный конверт с довольно кругленькой суммой в отечественных кредитных билетах и затем, как бы между прочим, по-свойски предложил не удаляться «телохранителю этой замечательной женщины, а составить непринужденную компанию…»

В свою очередь, телохранитель этой роскошной кобылицы чрезвычайно корректно, но категорически откланялся, сказавши в извинительной манере, что весьма тронут и благодарен за столь лестное приглашение, но специфика работы фирмы не предполагает нахождения третьего лица…

И тогда же я убедился, насколько это значительное Лицо не актер, потому что, не справившись с неудовольствием, которое вскипело у него внутри от моей нахальной речи, его значительное лицо тут же повело еще более вкривь, но, вовремя спохватившись, он голосом благожелательного убийцы выпроводил меня вон:

– И даже сюда проник формализм, бюрократизм, господи. Я не удерживаю вас. Вы свободны.

Я сам не большой любитель формалистики, однако у нас с женою с самого начала создания фирмы существовала устная декларация, в которой я торжественно обязывался не присутствовать в качестве наблюдателя или вольнослушателя в период производственного цикла.

– Если только я сама попрошу. Вдруг клиент покажется мне подозрительным или опасным для моего здоровья.

Пока такого случая мне не представилось. И слава богу! Откровенно говоря, я просто не могу и не хочу представить себя в пикантной ситуации, прислушивающимся из другой комнаты, как берут мою жену (какая разница, что эта роскошная женщина давно ненавидима всеми фибрами моей души), как она «страстно» заводится и сама заводит клиента, как представляет органистические стенания, как ревет-хрипит удовлетворенный опустошенный козырь-клиент…

Нет и еще раз – нет! Противоестественная, извращенческая картина. Хотя столько лет живя с этой красивой тварью, столько лет наслаждаясь ее телом, ее ненасытным телом, точно специально созданным для «службы» в подобных утешных фирмах, я, видимо, приобрел навыки мазохиста-дилетанта, но присутствовать почти рядом, слышать эти специфические развратительные звуки… Я и так-то стараюсь не давать полную волю своему воображению.

Хотя, черта с два, все равно все достаточно зримо и в цвете представляю. Особенно зримо, почти зрительно фантазировал, когда препровождал ее на свидание с первыми партиями клиентов.

И вот фирма работает, приносит вполне ощутимые доходы. Есть личные счета в двух порядочных частных банках. Сделались акционерами нескольких могущественных полугосударственных и частных объединений. Президент нашей фирмы собирается включиться еще в какие-то чрезвычайно выгодные трастовые операции.

Вообще в смысле делания денег моя стерва – неподдельный самородный талант. Я тут как-то заикнулся – а почему бы ей не заняться вполне легальным каким-нибудь производственным бизнесом? На что моя тигрица, не меняя выражения гладкого, всегда прибранного лица и не отводя тупого взгляда от телевизора, в котором шевелились, мило прелюбодейничали какие-то разложившиеся видеотрупы-персонажи, авторитетно, с терпеливой педагогической интонацией, заверила:

– Миленький мой, когда сочту нужным – наша фирма обанкротится. И я открою новое дело. А пока мне наше дело по душе. Я свободный художник. Хочу – работаю. Не хочу – мужа своего люблю…

И ее тигриные выразительные, плотские глаза безо всякого удовольствия (как мне помнилось) скользнули по моей фигуре, пренебрежительно застряв на доли секунд на моих родных глазах.

А ведь как играет, стервозная дама, ведь актриса же, а сама без меня ни шагу.

Любит потому что…

Потому что я свет в ее окошке.

Потому что, когда грязь и искренняя пошлость возле, подле, вблизи – кругом, – ей нужна отдушина, чистый незамутненный чистоганом взгляд, взгляд ее ленивого мужа, который по какой-то странной случайности вдобавок еще и детский писатель, сочинитель детских безобидных историй и приключений.

– Ты у нас, папулечка, талантище! А за это тебе многое прощается. Был бы ты обыкновенный – ты бы у меня бегал. Я бы тебя научила, как делаются деньги. Сиди уж, сиди. Думай свои детские сказки.