Читать книгу: «Активная разведка», страница 3

Сотрудник позвал их с собой получать чехлы для матраса и набивать их сеном. Одного по жребию оставили в комнате, чтобы ничего из вещей не уперли, а прочие пошли набивать матрасы сеном или соломой – чего дадут, тем и набьют. Дали солому.

Появился один из уже живущих в «казарме», поздоровался, назвался Федором и начал рассказывать про местные особенности. Работать можно двумя способами – в лагере есть восемь мастерских, потому можно и в них, если можешь шляпы делать. Можно и за пределами лагеря – поскольку работы разные и в разных местах, то туда могут водить с конвоем. Могут и самостоятельно отпускать, особенно если работа в губернских учреждениях и постоянная. Если сегодня тут, а завтра там – тогда нет. Кормят в обед, а утром и вечером дают кипяток, а сидельцы его пьют с хлебом и сахаром. У кого что есть. В обед выдаются щи и каша, но некоторые повара очень любят варить что-то среднее между супом и кашей, чтобы меньше блюд готовить. Три-четыре раза в неделю дается не только голый кипяток, а чай или кофе. Народ удивился. Как люди простые, сами они кофе не пили, но слышали, что баре таким балуются по утрам.

– Горькое пойло, меня мой знакомый денщик угощал. Я еле дохлебал. Но он мне пояснил, что средь бар на него охотники тоже не все, когда в гостях их напоят, то выпьют, а сами себе уже не делают.

Егор кофе несколько раз пил и решил, что если кофий с молоком и сахаром внакладку, то еще ничего, а если без сахара, то лучше и не пробовать. Чай куда вкуснее. Особенно китайский байховый.

– А мясо или рыбу дают?

– Да, чаще, конечно, рыба, но и мясо при очень хороших глазах найти можно. Но если долго искать будешь – варево остынет.

– А сколько хлеба дают?

– Фунт.

Тут народ стал вспоминать, кому сколько и где давали на службе и вне службы. При царизме, конечно, было сильно больше, но не надо было забывать, что на дворе шел 1922 год. Прошлый год был голодный, катастрофически голодный. В этом вроде как (тьфу-тьфу-тьфу!) виды на урожай были, но всего лишь в начале года в двух артиллерийских дивизионах ТАОН бойцам давали только сухофрукты, лежалые и малость попорченные. А ничего другого в гарнизоне на складах не было. Это были тяжелые артиллерийские дивизионы, и пушки в них тяжелые и с тяжелыми снарядами. Для службы туда старались отобрать народ покрепче, а не тех, кого «соплей перешибешь». Для возки орудий требовались сильные кони весом в сорок пудов. Сено коням давали по норме, но… прелое. Ничего другого в наличии не было.

Как обходились до тех пор, пока снабжение не наладилось? Один из способов – шефство предприятий над частями. Есть в городе Колоколамске ткацкая фабрика, ранее купцов Вельяминовых, а ныне имени Третьего Интернационала, и саперная рота какой-то дивизии. И берет фабрика (а иногда не одна она) шефство над саперами. Закупят им в столовую столовых приборов или занавески. Или деньги выделят на что-то иное. И на фабрике для незамужних ткачих найдется муж из демобилизованных красноармейцев, что службу закончил, но не вернулся в родную деревню. а в Колоколамске остался и на фабрику электриком устроился.

Старожил продолжил, что воду набирают из колодцев, до ветру ходят либо в отдельно стоящие будочки, либо во внутренние ретирады, которые в некоторых корпусах есть.

Ходить по территории лагеря можно свободно, если за ограду не выходишь, и в нерабочее время. Есть библиотека и есть даже театр, его сидящие белые офицеры организовали и в нем играют.

С мытьем дело обстоит так: в теплое время под конвоем сидельцы партиями ходят на Оку и там моются. В холодное время – водят в городские бани. Для борьбы со вшами есть аппарат, только пуговицы из рога в нем портятся, так что лучше их отпороть, а потом пришить.

Услышав насчет Оки, народ переглянулся, вспомнив рассказ встречавшего их начальника, но ничего вслух не сказали.

Вскоре наступил обед, и здешний обитатель про него не соврал.

Постельного белья не выдали, сказали, что с ним туго, и его берегут на холодное время. Одежду тоже выдают только тем, у кого с ней совсем швах. Были тут такие, у кого есть только шинель (не сильно целая) и бывшие кальсоны, ныне их остатки можно назвать набедренной повязкой, если бы сидельцы такое видели раньше. Да, остатки кальсон были не у всех.

«Ну что, Петрович, ино побредем еще», – как сказала жена протопопа Аввакума мужу и побрела в Сибирь дальше. И они тоже побрели по дороге своей судьбы, а то, что пока сидят в одном месте, а не бредут – это не существенно. Жизнь-то проходит, даже если ноги не двигаются. Если найдется в бывшем монастыре новый Зенон, то сочинит апорию о движении у сидящего в лагере. Или даже не одну.

Глава третья

Как воспринимал все это Егор? Тоже философски – коль попал на адскую сковородку, не жалуйся на угар от адских печей. А если она затухла – то наслаждайся перерывом в поджаривании, пока черти ее снова разжигают.

А в лагерной библиотеке нашлись несколько книг по Смутному времени, что было перед воцарением династии Романовых, 300-летие которой пришлось на год призыва Егора. Читал и удивлялся похожести. Хотя что-то подсказывало ему, что господа сочинители о многом не писали. Каково детям и женщинам читать про такое вот: «Отличавшийся особым зверством атаман Баловень не только грабил, где только мог, и не давал правительственным чиновникам собирать деньги и хлебные запасы в казну, но с жестокостью мучил людей. Обычной его забавой было насыпать порох людям в уши, рот и затем поджигать его. Шайка разбойничала на севере, возле Архангельска и Холмогор, и насчитывала до 7 тысяч чел. Местные воеводы доносили царю, что повсеместно по рекам Онега и Вага церкви поруганы, скот выбит, деревни выжжены. На Онеге насчитали 2325 трупов замученных людей, и некому было похоронить их; большая часть тел была изуродована. Многие жители разбежались по лесам и перемёрзли…» И сейчас народ себя вел зачастую так же, хоть триста лет прошло и церковь этому не учила – порох в уши и рот засыпать. Но похвастаться воспитанием и нынешним не стоит, нагляделся он на многое, и на бессудные расстрелы, и на уродование людей не хуже баловневских фокусов, и на насилие над женщинами. И делали это зачастую одни и те же казаки – на службе у атамана Краснова, на службе у атамана Кудинова, на службе у генерала Деникина и на службе у наркома Троцкого. Все те же Иваны и Петры. Честно сказать, конечно, на последней службе можно было за бесчинства и под расстрел пойти, и так делалось. Когда в Шестой кавдивизии занялись погромами, а пытавшегося остановить их комиссара Шепелева убили – почти полторы сотни пошли под расстрел, и командиры среди них тоже. Но снова, если быть честным, то чем черт не шутит, пока бог занят. Пока недреманное око отвернулось, то случалось многое, и по изъятию у населения разного нужного для службы, и с пленными разное происходило, от раздевания-разувания до «попыток к бегству». И костелы во взятых городах поджигали, и на их дверях разные похабные надписи писали.

Иногда раньше приходила мысль, что настал конец света, пошел брат на брата, и преступлениями переполнилась чаша скорби. И прошлогодний голод – как кара всем тем, кто выжили в войне. Но вроде как конец света не настал. И голод закончился, и война закончилась, да и бунтов поуменьшилось.

Должно быть, до края чаши скорби остался еще какой-то вершок. Или два.

А в лагере пришла мысль, что за прегрешения приходит и наказание, иногда не очень скорое, но обязательно приходит. Про это, конечно, попы говорили и ему, и его отцу, возможно, и его деду, хотя по рассказам отца и стариков дед отличался диким нравом, с родней дрался, с начальством всегда был на ножах, да и в церковь ходил не часто, хоть и был крещеным, и по поводу попов отпускал едкие замечания. В станице это связывали с татарской кровью. Егоров прадед во время службы в Польше встретил девицу из польских татар-липков, она от любви к прадеду приняла православие, чтобы их обвенчали (а до того в костел ходила), и на Дон с ним уехала. Ни в облике, ни в поведении у нее ничего татарского, в смысле дикого и необузданного, не было, а вот первенец ее выдался прямо в далеких предков, что в Литву князь Витовт пригласил на службу и землю дал. В детстве и ему про дикую кровь намекали, когда он противился чему-то, хоть с той же женитьбой.

Егора раза три брали на внешние работы – два раза разгружали вагоны и один раз разбирали бывший купеческий лабаз, что там лежит и на что оно годится. А потом его поставили помогать конюху, он же кучер. Никодим Иванович в лагере не сидел, а служил, а этим летом часто прихварывал, поэтому Егору приходилось не только за конями смотреть, но и при нужде выезжать за пределы лагеря. Начальника лагеря в губисполком довез, по дороге не потерял – а следующий раз его посылали с поручениями уже бестрепетно.

Он написал письмо на хутор о своем житье-бытье, но ответа еще не получил. В минувшие годы приход письма был сродни чуду, оттого больше доверяли тем, кто куда-то ездил и потом рассказывал, что там с кем делается. И, как только кто на хутор приезжал, так в его дом вереницей тянулись родичи, чтобы узнать, что там с их мужьями и сынами, а также рассказать для них же, что нового в родном хуторе и от всех поклоны передать.

В конце августа Егора из конюшни позвали в казарму.

– Егор, к тебе человек пришел!

– И что это за человек, и что ему надобно-то?

– Что надобно – сам спросишь, а человек явно не простой, из начальства.

– Даже так?

– Даже, Егор, даже. Когда на него смотришь, чуешь, как Валтасар, что ты взвешен, исчислен и приговор подписан.

– Хоть иди прятаться в самый дальний угол сада, пока он не устанет ждать и уберется! Ладно, я пошел.

И Егор пошел, только руки перед выходом помыл.

Таинственный посетитель сидел на стуле и беседовал с Андреем, которого сегодня на аптекарский склад не взяли, ибо что-то там не привезли, и пока нечего разгружать. Оттого и Андрей на кровати лежал, потому что подметать в казарме уже нечего было – пол закончился.

– Я Егор Лощилин. Кому я тут нужен?

– Пожалуй, что мне. Андрей, выйди-ка погулять, вдохнуть махорочного дыма тоже можешь.

Гостю было лет сорок, даже волосы редеть начали. На левой щеке шрам – «гусиная лапка». Глаза – скорее бутылочного цвета, плечи широкие, рука крепкая, как у человека, работающего руками.

– И у кого ко мне дело?

– Зови меня товарищ Западный. Крестили меня, конечно, по-другому, но сейчас не до того, что отец Виктор выбрал из святец. В том месяце, когда меня крестили, память двух тысяч святых празднуется, так что выбор был большой. А поговорить я хотел о службе. Предложить тебе ее и не задаром.

Как ты помнишь, после 1918 года образовалось много новых государств, и не все из них хотят жить мирно. Есть такая страна, что о своем величии грезит, и его видит в том, чтобы от всех соседей куски оторвать и проглотить. С нею граничит Литва, которой эта самая страна должна была вернуть юг Литвы и столицу Вильно, а отдавать не хотелось. И вот один генерал заявил, что он властям этой страны не подчиняется, их знать не знает, образовал как бы государство Срединная Литва и довольно долго делал вид, что он-де совершенно отдельный. А у Литвы сил не хватило его задавить. Самостоятельную жизнь там изображали два с лишним года, пока этой весною «мятежный» генерал не заявил, что он устал жить вне этой страны и возвращается в ее лоно, и отдает земли Срединной Литвы По… той самой стране. Там его приняли с распростертыми объятиями, поскольку не разведенными в стороны руками все полученное не обхватить и не удержать. Отчего умные люди сказали, что комедию ломали долго, хотя и раньше было видно, что комедия. Другой сосед страны – Чехословакия – тоже попытался отнять у нее Тешинскую область, но чехи этого не дали. Соседняя Германия – и тут не слава богу, организовали три восстания на пограничье и изрядный кусок территории захапали. Причем с шахтами и заводами.

И с нами тоже некрасиво себя повели. Ну, в 1920 году была война, и ты в ней участвовал. Заключен мир. А на территории этой самой страны остались войска той украинской республики, которая была Петлюры и Петрушевича, если ты помнишь такого. По договору в Риге оказалось, что для Петлюриного войска места нет. По эту сторону Збруча эта страна, которой УНР не нужна ни поутру, ни на ночь, а по сю сторону – Советская Украина, которой тоже Петлюра нужен, как корове седло. А они места не имеют. Кто-то из них вернулся и покаялся, кто-то стал искать себя в этой самой стране. Но осталось много непримиримых, которым власти страны сей обещали поддержку, но негласную. Дескать, идите через Збруч на восток, а мы поможем. Сначала тайно, а потом и открыто. И вот под зиму три группы пошли через нашу границу воевать. Как ты понимаешь, военнопленные или мирные граждане не могут просто так взять и идти воевать соседнее государство. Это можно было когда-то давно: по вольности шляхетской воевода Мнишек мог поддерживать Лжедимитрия Первого, а князь Вишневецкий просто с Москвою воевать. А польский король в Варшаве и сенат польский отпирались: «Это-де война Мнишека и Вишневецкого, мы им мешать не можем, потому что обвинят нас в подавлении вольности шляхетской. Но мы-де совсем не против, чтобы ваши ратники Мнишека и Вишневецкого железом и свинцом поражали. Вольности шляхетской железо и свинец ваш урона не наносит». А тут и такие шляхтичи через границу пошли, что я больше похож на царя Николая, чем они на шляхтича. Прорвались они до Коростеня, но потом их время кончилось. А страна, что их приняла, отпиралась, что она тут ни при чем, они сами поезд с оружием и обмундированием захватили, вооружились и побежали через границу Киев брать!

Была еще Бессарабская группа, на нее хватило одного батальона, чтобы разогнать. И Волынская группа, у которой даже винтовок на всех не было, только где-то на треть людей. И на этом не остановились. Кроме этих героев, что в том году вернулись, там и другие есть. Например, атаман Орел, он же Гальчевский. И в этом году через нашу границу лазал, не в силах удержаться от борьбы. Правда, олухов царя небесного, что за ним пошли, набралось только 15 человек.

И это не один цепной пес на их привязи. Есть еще такой Булак-Балахович, тот тоже успокоиться не может, а также разная мелочь, которая через нашу границу шастает и здесь грабит-убивает, причем обычно мирных жителей. Как ты понимаешь, даже когда банда из 15 человек за кордон ходит и там громко себя ведет – о ней власти однозначно знают, и она живет только потому, что властям она нужна, и головная боль для соседей тоже нужна. Это контрабандисты могут быть самостоятельными фигурами, да и то лучше бы им на своей стороне иметь местное начальство в городке близ границы, а в столице… ну, пусть о них даже и не знают.

Добрых слов в этой стране их руководство не понимает. А понимает только силу – дашь в лоб, так и утихнут. А нам воевать пока не с руки, сил надо накопить. Вот и надо бы показать им силу в небольшом масштабе. Не можем все это кубло гадючье сразу разнести, но можно пока понемножку, может, даже поодиночке. Посылаете на нас Орла и Балаховича – мы тоже можем послать отряд, чтобы устроить большое побитие горшков и в ответ сказать, что мы тут ни при чем, это кто-то у вас свой бузит, вот в прошлом году без вашего позволения через кордон полез, пока под Базаром не упокоился. Может, это его дружки, почему-то не убитые, теперь у вас шурудят в ответ на то, что в захваченном у вас поезде на всех теплой одежды не хватило? Как было со взятием Азова казаками, когда турки взвыли, дескать, почто казаки озоруют? А царь им ответил, что это такие вот озорники, к которым мы совершенно ни при чем, и казаки туркам написали, что мы-де гулящие люди и царю не служим, сами ради зипунов город Азов взяли. Все, конечно, понимали, откуда берутся дети, но не подкопаешься.

Вот я и предлагаю поучаствовать в этом деле и показать кое-кому кузькину мать. А вместе с ними и местным гордым помещикам и осадникам, которые украинцам и белорусам жизни не дают. Дело не простое и опасное. Но его предлагают тем, кто не из пугливых и подобными вещами занимался. Может, не совсем такими, но похожими.

– Я ведь и в станице, и в Ростове, и здесь говорил, что надоело мне воевать, оттого и винтовку утопил, и на свое подворье пришел. Если сказанных слов недостает, так и писаные про то есть.

– Я могу и маху дать, думая, что ты и впрямь перегорел и в монахи не ушел только потому, что монастыри позакрывали. Кстати, заметь, что ты таки в монастырь попал, хоть он и женский. Но видится мне другое, что огонь в тебе не погас, а чуть притих. Но даже упрешься ты и с места не сойдешь. Что же, я пойду искать другого, а ты останешься в этой казарме. Дали тебе пять лет, ну, немного скостят за красивые глаза и густые усы, и через три года выйдешь ты на свободу еще не старым, на кусок хлеба заработаешь. И все останемся при своих. Ты с гордыней своей, я со своим делом, которого мне надолго хватит. Кроме той страны, есть еще три беспокойных соседа, а может, и четвертый образуется. И сделаю, что смогу, негромко, но сделаю. А ты с чем останешься? Ты ведь не из домоседов, что поскорее в родной курень стремятся, к земле и скотине. Ты ведь при всяком удобном случае снова за шашку хватался, потому что родился для того, чтобы по степи скакать и врагов рубить, а плуг и жена – это для тебя не первое в жизни. А чуток подальше.

– Кой в чем ты, товарищ Западный, и прав, но все же ты, наверное, не в ту калитку идешь. Я все-таки враг власти, белоповстанец, да и не первый раз против нее с оружием стою. Куда такому за власть быть?

– И такие под знамена становились, чему ты сам свидетель был в Новороссийске. И с воинством батьки Махно тоже знаком, они дважды на нашей стороне воевали. И многие другие. И не только мы это делали. Помню одну бумагу, где сказано, что в Корниловской дивизии целый батальон из пленных петлюровцев. Хотя соглашусь, что есть предел, за который зайдя, уже обратной дороги нет. В Красной Армии служили когда-то знатные мятежники Стрекопытов и Осипов. Про Стрекопытова ты мог слышать, что он в Гомеле творил, а Осипов – из Туркестана. Булак-Балахович тоже одно время в Красной Армии служил. Таким бы я лично руку не протянул и своими товарищами не назвал. А при случае избавил бы мир от их присутствия.

– А все-таки – почему я?

– Тебе выложить всю правду или ее удобный кусочек?

– Если твое, товарищ Западный, начальство позволит, то выкладывай всю.

– Давняя традиция, Егор, много старше нас обоих.

– Что-то такой не припоминаю, но ведь мне и стариком называться рано.

– А была среди казачьих традиций такая, что на рискованные, кто знает, чем могущие заканчиваться дела выдвигали людей определенного сорта. Тебе известен же такой Степан Разин? Какое у него прозвище было – «Тума», то есть полукровка. Другой такой – Емельян Пугачев, у которого мать, может, и из казачек, только для яицких казаков он опять же не свой был. Некоторые умные люди говорили даже, что «казаками» изначально называли тех, кого не очень жалко. Пришли в степи к хану какие-то люди и предложили под его стяг стать, а известных людей с именем среди них нет. Вот и хан ставил их на то место или такое дело поручал, на которое другие не пойдут вообще или за очень большую награду. Пали они там – хану их не жалко, если же сделали, что от них требуется, тогда теперь они не шантрапа и шваль, а чуть получше. Но снова честно тебе скажу, по происхождению слова «казак» единого мнения нет, производят его и от слова «гусь», и от других понятий. Но есть и такое – про тех, кого не жалко. Хотя, может, и сразу все эти пояснения правильные. Скажем, отряды тех, кого не очень жалко, могли ходить в бой под знаменем с гусем, по названию какого-то рода.

– Лихо ты закрутил рассказ обо мне.

– Прости, если разрушил какие-то твои картины мира, но в дипломаты меня точно не возьмут. Там нужно сказать: «Пилсудский – кусок дерьма» и при этом это слово не употребить, но чтобы все поняли, что сказано. Я так не могу, по мне правда лучше. В применении к тебе – на Дону ты пока опасен. Никто не знает, что ты завтра выбрыкнешь, а слава у тебя есть, и воевать ты умеешь. Лихой повстанческий командир не то, что там нужно. Как конюх или иной работник в Рязанском лагере – здесь таких несколько сотен душ, может, и лучше, потому что шляпы ты делать не умеешь. Но от Дона ты далеко, а потому не так опасен. Даже если сбежишь – здесь ты, как повстанческое знамя, не сгодишься.

А вот показать кузькину мать той самой стране, от которой четырем другим странам покоя нет, – ты бы сгодился. И стать не тем, кто казак и кого не жалко, а кем-то получше качеством тоже. Но насиловать никто не будет. Подумаешь и решишь, что это для тебя правильно – возьмем. Нет – ну, на «нет» и суда нет. На Дону ты можешь быть опасен, но в Советской России еще места много. Хотя снова честно скажу, не везде тебе будут рады. Скажем, в Самарской губернии, там в свое время образовались такие вот группы, вроде «зеленых». Против Колчака и КомУЧа они были, но красными назвать их нельзя. Называли их «Шомполы», за их любимую забаву – захваченных уральских казаков шомполами на тот свет отправлять. И у меня даже нет для них слова осуждения, потому что это был ответ на то, что там казаки делали, «око за око». Правда, хоть слов осуждения не было, но все время хотелось от них подальше оказаться, уж извини за неприглядную правду. Поэтому отправлять тебя в Самару не стоит, вдруг ты кому-то из местных покажешься похожим на того хорунжего, что однажды в их село прибыл и покуролесил. Да, на Псковщину тоже нельзя, там Булак-Балахович многих повесил, вдруг ты кому-то покажешься похожим на него или кого-то из отряда имени атамана Пунина.

– Прямо как в сказке: направо пойдешь – жизнь потеряешь. Прямо пойдешь – убиту быть. Налево пойдешь – там смерть твоя. И за спиной топот погони уже слышен.

– Иногда, Егор, приходится платить за то, что делал. И даже вдвое платить. Вот вспомни пасху восемнадцатого года, когда ваша станица и еще несколько по сполоху и тайному приказу вооружились и Подтелкова пошли громить, вас тогда аж две тыщи собралось. Что вам тогда в уши напели? Что идет Подтелков с ратью китайцев, французов и еще кем-то, и будет всех порешать, баб насиловать, скот отбирать, а его китайцы вообще такое учинят, что даже у зевак сердце от страха разорвется? Ладно, собралось вас две тыщи, умом слабых, но полных отваги, явились и Полтелкова разоружили? И что вышло? Что у Подтелкова едва сотня людей. С такими силами разве что хутор можно взять и разграбить, и никаких тебе китайцев и французов, сплошные казаки и иногородние? Ну, обмишулились, ну, зря поскакали, сказали бы Подтелкову: «Звыняй, ошибка вышла! Иди, куда шел!» Можно даже вина поставить для извинения за задержку и поиски китайцев, где их нет. И что вышло? Кровавая баня и шаг в сторону ямы. Потому что тем, кто это делал, этого не простят. Ты там тоже был и с оружием, вот и молись своим святым покровителям, что тогда только приехал и только по улицам ходил, большего они тебе не позволили.

– А мы тогда сами такого и не ждали, и часть казаков по домам разъехались, решив, что уже всё. Даже про суд считали, что таким кровопролитием он не закончится. Разоружат их и отпустят. Самые смелые предположения – это что выпорют их, и то только казаков. А вышло вот так. И что делать-то?

– А я тебе скажу, что надо было делать. В вашей Верхне-Михайловской жил такой Семен Бубнов, он, как только про сполох услышал, так в балку подался и там дня четыре сидел, пока ему с голодухи брюхо не подвело, тогда вернулся домой. И станичный атаман его в холодную не посадил и ничего не сделал, только три дня поголодал. Ну, это он такой бедный, а у тебя бы что поесть в балке точно нашлось. Семен, конечно, простой, как двери, и пьяница изрядный, но в ту пасху оказался умнее всех остальных казаков станицы. Вот и получилось, что «Блаженны нищие разумом, ибо не оскоромились». А также «Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете». Расстрелу подтелковцев кое-кто и аплодировал, и кричал «Браво!».

Егор Павлович! Мы с тобой побеседовали, и я предложение свое сказал. Дня через три я тут снова появлюсь и хотел бы тогда услышать твой ответ «Да». Но и другой ответ выслушаю. Если что-то уточнить надо, тогда тоже спросишь. До встречи!

Товарищ Западный пожал руку Егору и вышел.

* * *

А потом и Егор вернулся к своей работе и о визите «тайно образующего» больше не думал. Товарищ Западный его верно понял и все расставил по местам. Егора больше интересовало то, как он может помогать Мишане, пока лазит по дебрям страны, которую прямо не называли, но понять, что это Польша, – труда не составило. Ему-то лично паек будет полагаться, и, может, даже больше «монастыря принудительного труда», да и денежное жалованье в Красной Армии существовало и выдавалось, только деньги в нынешнее время стоили мало.

Правда, Егор не знал, что в конце этого года появятся червонцы, и эта проблема немножко ослабнет. Почему немножко? Потому что совзнаки еще ходили, и червонцы их сразу не вытеснили.

Так что он мысленно согласился и без особых условий. Но потом мысленно же решил, что надо намекнуть на то, что стоит от «монастыря» освободиться. Тот самый ростовский сиделец, который раньше сидел в лагере за кражу госпитального белья, тогда сказал, что у них в лагере были и такие, что работали на своей работе, жили дома, а в лагерь приходили только периодически, сказать, что все идет путем всея земли, и дела идут, и срок тоже…

Но когда он будет вразумлять соседей не выращивать у себя буйную поросль, то посещать лагерь-то с докладом не сможет? Неплохо бы полностью освободиться от не отсиженного остатка из пяти лет, но снова сложности: не будет ли это с его стороны неслыханной наглостью? Подумал, подумал и решил, что сказать об этом надо, но не в лоб, а вроде: как будет сочетаться рязанский лагерь и его пребывание где-нибудь в Вилейке и с другой стороны границы? Насчет Вилейки он точно не знал, отошел ли этот город Польше или нет. Название запомнилось по германской войне, но если и отошел, то значит, не Вилейка, а Пролейка. Или другое место.

Егор, конечно, зря беспокоился, потому что у губернского отдела (или подотдела) принудительного труда, которому подчинялся лагерь, право освобождать от наказания вообще было. По факту были и случаи, когда человек передавался в ЧК и работал там, перейдя на положение правоохранителя из положения репрессированного. А что делал владелец карусели Иван Наталич в ЧК после освобождения – автор вам ответить не сможет.

Не всегда человек, резко меняющий свою жизнь, перед этим дни и недели ходит, думу думает, руки заламывает и иные жесты делает. Многое в нем происходит где-то внутри, а потом он внезапно встает, идет и говорит, что… Или делает несколько неожиданное, чего никто предугадал. Так произошло и с Егором – варево кипело где-то в глубине, а потом явилось в виде решения согласиться. Причем это не заняло дни, это явилось… ну, почти что сразу.

В качестве иллюстрации к ранее сказанному о «и такие под знамена становились».

Слово кандидату исторических наук Петру Шорникову о том, как белогвардейцы и красные вместе боролись с румынами.

«Как только в январе 1918 года румынские войска вторглись в Бессарабию, развернулось освободительное движение. Большевиков повел на борьбу Павел Ткаченко (Яков Яковлевич Антипов). Но фронт патриотического сопротивления был шире.

Начала складываться нелегальная организация „Спасение Бессарабии“. Ее возглавили бежавшие в Одессу бывший депутат российской Думы, потомок молдавских бояр, предводитель бессарабского дворянства Александр Крупенский и градоначальник Кишинева Александр Шмидт.

Сеть военного подполья сформировали офицеры – уроженцы Бессарабии во главе с генерал-лейтенантом Александром Евреиновым. В начале декабря 1918 года, после разгона Сфатул цэрий и упразднения эфемерной „Бессарабской автономии“, генерал Евреинов созвал совещание. В нем приняли участие полковники Зеленицкий, Лысенко, Журьяри, Сатмалов, Куш, Гагауз и Цепушелов – военная секция организации „Спасение Бессарабии“. Было принято решение о подготовке восстания. Георгию Александровичу Журьяри, бессарабскому дворянину с французской фамилией, было поручено для партизанских действий в Бессарабии сформировать в Тирасполе добровольческий полк.

В течение месяца Журьяри сформировал в Тирасполе офицерский полк: тысяча штыков, четыре пушки, 24 пулемета.

Восстание готовили и большевики. Большевистские подпольные организации севера Бессарабии собирали оружие и брали на учет бывших фронтовиков. В Подольской губернии бывший унтер-офицер русской армии Григорий Барбуца сформировал из добровольцев-молдаван партизанский отряд численностью в 600 штыков.

На 20 января 1919 года было назначено открытие Версальской конференции стран – участниц Первой мировой войны. Румыния собиралась получить санкции Антанты на аннексию Бессарабии. Руководители организации „Спасение Бессарабии“ знали об этом.

А. Н. Крупенский и А. К. Шмидт в декабре 1918 года выехали в Париж и организовали во французской прессе кампанию протеста против признания аннексии Бессарабии.

Накануне открытия конференции, 19 декабря 1918 года, отряд Григория Барбуцы перешел по мосту Днестр, ворвался в Атаки и разгромил румынский гарнизон. К восстанию присоединились жители более ста сел, в уездном городе Хотин восставшие создали директорию – временное правительство освобождаемой Бессарабии.

Территорию от Днестра в Бендерах до Черного моря оккупировали 16-я французская дивизия, румынские войска, польский легион и даже греческие части. Вопрос о том, как предотвратить их использование против хотинских повстанцев, обсудил одесский подпольный революционный комитет.

Решения подпольного ревкома предполагали договоренность большевиков с бессарабскими белогвардейцами и с петлюровцами.

Красные партизаны – как будто и нет в Тирасполе тысячи белогвардейцев! – вступили в город, освободили из тюрьмы политзаключенных, а затем на митинге провозгласили создание Молдавской советской республики.

Из Суклеи, Малаешт, Владимировки и других сел в Тирасполь прибыли несколько отрядов, а из Одессы поездом – через Раздельную, где стоял петлюровский Слободской полк, – партизанский отряд Григория Ивановича Котовского, 250 бойцов. Командующий 16-й дивизией генерал Кот, чей штаб находился в Бендерах, получил приказ разоружить партизан. В Тирасполь был направлен один из батальонов Авиньонского полка.

Партизаны на автомобиле с белым флагом направились на переговоры, но французы предложения убраться не поняли. Авиньонцы атаковали Тирасполь. Партизаны устроили им даже не бой, а избиение: более ста солдат противника были убиты, 32 взяты в плен.