Читать книгу: «I. Бог из машины. Deus ex Machina», страница 7

Глава Четвертая

Семнадцать лет подряд, изо дня в день, старый Милаш приходил сюда, едва ночь начнет покрывать город. Впервые он спустился к реке в тот летний день, когда его бездетная жена тихо скончалась. Тогда он только ушел на пенсию и еще растерянно придумывал достойное занятие для городского пенсионера, как весь мир вдруг перевернулся и стал абсолютно чужим и непонятным. Суетные люди продолжали сновать перед ним с озабоченными лицами, но все это не имело уже никакого смысла, если имело его вообще когда-нибудь.

Милаш не был старым нытиком, который поучает молодых жизни, с раздражением высказывая накопленное годами недовольство. Но не был он и тихим увядающим старцем, утонувшим в воспоминаниях, которые иные с самолюбованием выкладывают в скучных мемуарах. Это был просто очень уставший и очень одинокий человек, посвятивший в свое время работе всю жизнь. Он так и не нашел себе увлечения, бесцельно убивая время за книгами, телевизором и утомительными ежедневными прогулками перед сном, которые затягивались до глубокой ночи. И его ничуть не смутили небылицы, рассказанные в новостях, и сообщение о комендантском часе, на время действия которого гражданам предписывалось не выходить на улицы. Казалось, потускневшая вселенная просто не в силах вывести этого человека из болезненного равновесия, более подобного коме. Равнодушие не просто сопутствовало ему последние годы, оно стало смыслом омертвевшей души.

Милаш не боялся ни людей, ни темноты. Он уже не тосковал по умершей жене и не любил эту покосившуюся скамейку на набережной грязной реки, которая рассекала город темно-зелеными и дурно пахнущими водами, хотя и приходил сюда каждый божий день. Ему вообще редко выпадало счастье испытать хоть какой-нибудь всплеск эмоций, но в этот вечер старик искренне удивился, увидев, что место, бережно хранившее его одиночество, занято.

Фонарь в сквере на противоположном берегу был ярким, но едва освещал деревянные брусья скамьи и огромного детину, занявшего ее. На дрожащей при каждом прикосновении ветра речной глади от фонаря пролегала пылающая дорожка света, которую вполне можно было назвать лунной. Она складывалась из бликов, чьи пляшущие огоньки раскачивались, угасая и разгораясь вновь, что придавало реке с ее смрадными водами сказочный вид, полный двусмысленных намеков.

Старик не любовался игрой света на поверхности воды, которая с тупым постоянством несла куда-то свое грязное жидкое тело, и не находил в этом пейзаже ничего романтичного. Он просто приходил сюда, как мог приходить в любое другое место, чтобы упереть свой взор в одну точку и неподвижно сидеть, не думая ни о чем. Не имело значения, красиво здесь или убого, темно или светло – главное, чтобы не было никого больше, чтобы это место существовало только для него!

– Это моя скамейка,– тихо возмутился Милаш, подойдя вплотную, и впервые почувствовал, как слаб его голос.

Сумерки не позволяли старческим глазам рассмотреть детину, не соизволившего даже вида показать, что заметил старика, и Милаш грузно и неловко уселся рядом с незнакомцем. Ему, вдруг, стал очень любопытен этот странный молодой человек, захотелось расспросить его о чем-нибудь, послушать обычную человеческую речь, и незаметно для себя, как это часто бывает в преклонном возрасте, старик заговорил.

Сперва он просто нашептывал под нос собственные мысли, беседуя с самим собой. А после, стал доверчиво пересказывать воспоминания, по мере того как они вздымались из глубин памяти. Было удивительно, какие подробности раскрываются в минуты озарения, как много ярких мелочей складывается в отчетливые картины прожитых лет. Милаш говорил и говорил, взахлеб расписывая отдельные эпизоды жизни. Он поведал о скромном уюте семейного счастья, пережитого с женой, об их печали из-за невозможности иметь детей, о страшном грузе одиночества, которое отравило его старость, лишив смысла прожитую жизнь, наполненную никчемной суетой. Больше всего угнетало отсутствие детей, глазами которых можно было увидеть мир заново, по-детски чистым и искренним, наблюдая в их медленном становлении самого себя, словно возрождаясь в наивных детских душах.

– Воистину, наше бессмертие сокрыто в потомках,– печально подытожил старик и с ужасом обнаружил, что всю свою боль выложил незнакомцу, который молча слушал его все это время. Неожиданный гнев обуял Милаша, как будто странный громила подло забрался к нему в душу и подсмотрел, выкрал нечто такое, в чем он боялся признаться даже себе.

Едва удерживая нахлынувшее негодование, старец поднялся со скамьи и замахнулся тростью на незнакомца, вкладывая в этот жест нахлынувшее волной отчаяние, причины которого не мог осознать. Но рука не успела описать полного взмаха, как могучая ладонь подскочившего парня перехватила ее у запястья, больно сдавив. Милаш не пытался освободиться от захвата или вопить, он лишь уперся взглядом в лицо врага, вкладывая в него весь гнев и презрение, на которые был способен. Но едва их взгляды встретились, ледяной холод чистого, ничем неразбавленного ужаса пробежал по спине и закрался в голову.

За долгую жизнь Милаш научился читать в глазах людей, иногда безошибочно угадывая не только характеры, но и затаенные уголки темных душ. Сейчас же он заглянул в бездну. И дело было не в том, что в этих глазах не было ничего человеческого, не было самой жизни – там было Нечто, и оно внимательно смотрело из бездны на него, Милаша. Нечто настолько чужое и далекое, что даже человеческий облик не мог прикрыть его инородности!

Старик протяжно застонал и закрыл глаза, ощущая, как почва уходит из-под ног, а предательское головокружение переворачивает весь мир, увлекая за собой во тьму падения. Он рефлекторно взмахнул онемевшими руками и ухватился за скамью, которая вращалась вместе со всей вселенной вокруг напуганного дрожащего человека.

Милаш открыл глаза: он сидел на своей скамейке в полном одиночестве. К другому ее краю была прислонена его трость, а темная пелена медленно спадала с глаз, возвращая городскому пейзажу скудную игру ночных красок, по мере того как вселенское вращение замедляло свой ход.

Он был один в абсолютной тишине, и только дрожь в теле напоминала о пережитом эпизоде.

Старец чувствовал себя настолько ослабевшим, что даже мысли едва ворочались в отяжелевшей голове, словно усталость тысяч беспокойных лет свалилась на него враз, прижимая своим грузом к уютной и мягкой земле. Милаш глубоко вдохнул свежий ночной воздух, и его прохлада головокружением отозвалась в посветлевшей голове, но головокружением приятным и желанным, вызывающим невольную улыбку. Умиротворение, пришедшее затем, ласковой истомой разлило тепло по телу, обернуло вязкой сонливостью. Все замерло в ожидании Покоя, и даже дыхание не прерывало вдохновенной тишины, которая щедро изливала благодать на измаявшуюся плоть старого человека.

Стало так тихо, что в слабеющем шуршании крови в венах можно было расслышать шум летнего ветра. Дуновение того самого ветра, который пугает своим грозным завыванием, но лишь мягкой свежестью касается обожженной солнцем кожи. А потом вновь срывается к земле, пригибая сочные зеленые травы, и взмывает вверх, раскачивая кроны гибких деревьев, неустанно разнося и смешивая такие разные летние запахи в сложные палитры и букеты, способные усладить изощренного гурмана. Особенно Милаш любил запах, приносимый летом с прохладной реки, поросшей невысоким камышом. Любил, когда ветер доносил терпкую пряность едва уловимой древесной гнилости от притопленных бревен, застрявших в прибрежной осоке.

Сколь многое он любил видеть и наблюдать, и как много важного он упустил, не придавая этому значения в угоду суете, проглатывая недели, месяцы, годы бесценной жизни одним залпом как рюмку крепкого алкоголя, вместо того чтобы пить эти мгновения маленькими глоточками, растягивая удовольствие и смакуя соцветие вкусов.

Память щедро одаривала Милаша красочными озарениями, и он послушно внимал ей, бережно вглядываясь в каждую деталь, и осторожно следовал за ее ходом, влекомый давно забытыми эмоциями и переживаниями: он очень боялся упустить это странное состояние, воспринимая его как последний шанс вернуть потраченную жизнь.

И пока он боролся за свои воспоминания, его мертвое тело уже остывало на скамье, остановив отсутствующий взгляд на светлом пятне фонаря в скверике на противоположном берегу, где ютилась ранняя осень, сердито перешептываясь с вековыми деревьями.

*****

На памяти Серого еще никогда в городе не было такого беспорядка.

Происходящее больше походило на взрыв безумия, которое стремительно распространялось подобно заразе, охватывая все новые массы людей, спешивших избавиться от гнета законности в поисках безграничной свободы. Постоянное давление исключительной определенности и скука непоколебимой обыденности теперь рассыпались в пыль под натиском хаоса. Люди отказывались подчиняться набившему оскомину укладу, придерживаться норм поведения и исполнять гражданские обязанности: они выходили на улицы, устраивая стихийные праздники и гуляния, игнорировали требования блюстителей порядка, веселясь до истерии и радуясь неожиданному избавлению. Даже журналисты, стоявшие у истоков разыгравшегося беспредела, поубавили прыть, всерьез развернув тему «вируса безумия», поразившего горожан, и коварного «психотропного оружия».

Направившись утром к зданию полицейского департамента, эксперты попали в безвылазную пробку и были вынуждены бросить автомобиль прямо на обочине. Избавившись по настоянию советника Титка от мобильных телефонов, они оказались без связи, так как ни один общественный терминал на их пути не работал. Двигаясь в шумной толпе вдоль забитой сигналящими автомобилями трассы, полицейские угрюмо молчали, стараясь не потерять друг друга в людской реке, которая угрожающе быстро разрасталась, выходя из берегов.

Городской транспорт и подземка не работали, а легионеры блокировали все входы в метро, выстроив перед ними монументальные заграждения. Люди проигнорировали призывы властей остаться дома, и городские улицы впервые за последние десятилетия приняли поток пешеходов, на который не были рассчитаны.

Отовсюду доносились смех, брань и крики, а по мере приближения к центру города давка увеличилась настолько, что движение практически остановилось, более напоминая раскачивание из стороны в сторону, то продвигаясь на шаг, то откатываясь под давлением толпы назад. Вскоре открылась ужасная панорама погромленных за ночь зданий и разграбленных магазинов, а в воздухе появился привкус гари и копоти.

– Черт бы побрал этого советника,– услышала Ольга сквозь людской гул слова Серого.

– Он здесь не причем,– ответила она, перекрикивая толпу.– Нам нужно пробираться в этом потоке левее, или на нашем повороте толпа пронесет нас мимо.

– Забудь об этом! Нам надо выбираться на свободное место и как можно скорее.

Грубо орудуя руками и торсом, эксперт стал прокладывать путь к краю движущейся колонны. Ольга цепко ухватилась за край его куртки, стараясь не отставать. Веселые, испуганные, озлобленные лица со всевозможными выражениями мелькали перед глазами, провожали взглядами, шевелили губами, корчили гримасы, и, казалось, что этому не будет конца. А когда она натолкнулась на окровавленную женщину, вопящую от боли и молящую о помощи, не выдержала и зажмурилась, до боли в пальцах сжимая куртку Серого. И, даже ощутив несколько болезненных ударов и толчков, не открыла глаз и не обернулась: скорее бы выбраться, подальше, на открытое свободное место! В воздухе чувствовалось присутствие паники, еще малозаметное, но неумолимо приближающееся.

– Надо попасть внутрь какого-нибудь здания,– услышала она голос напарника и, наконец, решилась осмотреться.

За эти несколько секунд все изменилось невероятно: вокруг царили хаос и паника, крики стали невыносимыми, но даже сквозь них можно было расслышать хруст ломаемых костей и стоны умирающих. Несколько раз Ольга наступала на что-то мягкое, и тогда она представила, что с ней станет, если упадет. По каким-то непонятным законам толпа иногда расступалась, открывая залитую кровью мостовую, а потом смыкалась как морской прибой, нещадно давя людей. Людским течением их неумолимо несло к стене здания.

– Видишь то невысокое окно?– рявкнул Серый, больно дернув Ольгу за руку.– Пробираемся к нему. Я ненадолго задержусь под ним, а ты быстро взберешься в него по моей спине и поможешь втянуть меня. Поняла?

– Но ведь на нем решетка!

– И, если ты замешкаешь, нас обоих раздавят у этой стены! Одна попытка, поняла? Одна попытка!

Когда до цели осталось не более десяти метров, эксперт как-то выудил из кобуры пистолет и начал расстреливать зарешеченное окно. Разбитые стекла и обугленные куски прутьев сыпались прямо в толпу, которая, напуганная выстрелами, на мгновение расступилась в стороны, открыв проход к спасительному зданию. Эксперт, не мешкая, бросился к стене и, упершись в нее руками, пригнул голову, чтобы Ольга могла взобраться по нему наверх. Споткнувшись о чье-то упавшее тело, женщина запаниковала, но удержала равновесие и бросилась к Серому.

Она даже не успела обдумать, как будет это делать – только видела цель и стремилась к ней. Протискиваясь через разлом в решетке, Ольга сильно обожгла руку, ухватившись за оплавленный край железного прута, но даже не почувствовала боли, будучи в состоянии думать только о том, что следующий за ней эксперт не пролезет в слишком узкую дыру.

Выхватив пистолет, она стала в упор расстреливать решетку, расширяя брешь и нисколько не беспокоясь о брызгавшем во все стороны расплавленном металле, который, падая на пол, прожигал его. Напуганная толпа, увидев путь к спасению, ринулась к зданию.

Серый опоздал на какое-то мгновение, и многорукая людская масса вцепилась в него, стаскивая вниз, карабкаясь по нему. Ольга видела, как вздулись мышцы под курткой полицейского, и как побелели его пальцы, пока он пытался удержаться – падение означало для него верную смерть, которая уже дышала в затылок, прибирала в свои объятия.

Женщина закричала от бессилия и ужаса, пытаясь удержать его за руки, но, когда по головам людей и по спине Серого к окну вскарабкался какой-то крупный парень, ее отчаяние переросло в гнев. Ольга попыталась столкнуть его ударом рукояти, но не смогла даже отодвинуть грузного детину, который уже втискивался в слишком узкий для него проем, рискуя застрять в нем. Женщина направила пистолет прямо в лицо парня, совершенно ее игнорирующего, и, выкрикивая угрозы и ругательства, неожиданно для себя… выстрелила.

Она не собиралась стрелять, даже не думала об этом. Все что ей надо было – освободить путь к спасению Серого.

Фонтан розовых брызг разлетелся в стороны, и обезглавленный человек резко отпрянул. Но руки, ухватившиеся за стальные прутья, продолжали сжимать пальцы, удерживая тело на месте, что вызвало в женщине еще больший страх, словно мертвец, лишенный головы, не остановится и все равно попытается влезть в окно.

Продолжая неистово кричать, она стреляла и стреляла в безжизненное тело, пока то не упало прямо на головы людей, продолжающих стаскивать полицейского. А потом, перегнувшись, Ольга начала стрелять прямо в толпу, вынуждая ее отхлынуть, оставив несколько неподвижных тел.

Серый уже едва держался за край карниза. Вложив оставшиеся силы в рывок, она втащила его в окно и потеряла сознание.

Очнулась Ольга от боли, когда чьи-то неумелые пальцы пытались накладывать повязку на обожженную руку. Девушка с перепачканным лицом, обезображенным черными синяками и ссадинами, растерянно улыбнулась ей.

– Повязки только тем, у кого кровотечение,– раздался властный голос пожилой дамы, и девушка исчезла.

Ольга приподнялась на локте, ощущая ноющую боль во всем теле. Только теперь она вспомнила, что даже не осмотрела помещения, когда попала сюда, а это была просторная комната с аккуратными рядами картин на стенах и двумя проходами в такие же соседние залы, что выдавало в здании музей. Но, вопреки ханжескому и вычурно изысканному интерьеру, здесь было шумно и людно. У широких, с развороченными решетками окон толпились мужчины, которые очень организованно поднимали людей с улицы, где паника и давка достигли апогея, если судить по доносившемуся шуму. Тут же женщины пытались оказывать помощь раненым и переводили вновь прибывших в соседние помещения. Все это напоминало временный госпиталь, а стоны окровавленных людей, лежавших вокруг, только усиливали это ощущение. Хаос снаружи постепенно проникал внутрь здания, наполняя его неразберихой и угрожая в скором будущем таким же вероломным беспорядком.

Ольга вспомнила о Сером: его не было рядом, среди раненых, он не помогал втаскивать в окна людей – его не было нигде.

Вместе с воспоминанием о нем, вернулся и эпизод с их проникновением сюда. Холодная дрожь пробежала по телу, когда перед глазами встала картина разрывающейся на куски головы парня, который пытался влезть в здание.

Она убила человека!

Ольга запомнила все до мельчайших подробностей: как трещина расколола лицо бедолаги, как подобно смятой бумаге в нее провалились черты лица, как все эти осколки в сопровождении ярко-розовых брызг разлетелись в стороны, а мертвое тело вцепилось в прутья.

А потом она просто стреляла в людей! В жаждущих спасения, в молящих о помощи людей, беззащитных и невинных!

Ольгу вырвало.

Боль, испытанная при этом, казалось, убьет на месте, задушив спазмом рыданий.

– О нет!– услышала она над собой знакомый голос.– Только не сейчас!

Серый помог ей сесть, бережно поддерживая за спину.

– Все нормально, но тебе надо собраться. У нас нет времени на все это. Мобильная связь не работает. Но я нашел проводной телефон, и уже через три минуты на крышу здания сядет вертолет. Мы должны успеть к нему раньше, чем толпа.

– Но все эти люди…– пробормотала женщина, превозмогая конвульсии организма.

– Я помог им расчистить окна и организовал помощь тем, кто снаружи. Большего мы сделать не можем, а на вертолете только два места. Если пилот увидит на крыше кого-нибудь кроме нас, даже не сядет! Понятно? Билет только для нас. Мы находимся в центре беспорядков, и, возможно, это единственный шанс выбраться отсюда живыми. Слышишь стрельбу снаружи? У нас осталось уже две минуты, и, если потребуется, я потащу тебя силой.

Растрепанный вид, перепачканное лицо и промокшие от крови брюки нисколько не могли приуменьшить его уверенность в себе.

– Мой пистолет,– спохватилась Ольга, с трудом вставая.

– Он у меня. А теперь слушай: ты будешь бежать следом, не отставая. Я не буду оборачиваться – на это не хватит времени, но если я окажусь на крыше один, то не полечу, а вернусь за тобой, и тогда у нас не будет шанса выбраться… Это останется на твоей совести. Все! Побежали!

Эксперт выхватил оба пистолета и бегом бросился в соседнюю комнату, перепрыгивая через раненых. Он бежал через залы и коридоры, уже плотно заполненные людьми, если надо, бесцеремонно расталкивая и опрокидывая на пол встававших на пути. Ольга старалась не отставать, превозмогая боль в непослушных ногах, но все равно часто спотыкалась и наталкивалась на препятствия. Серый на ходу расстреливал замки и петли запертых дверей, вышибая их одним движением и ни на секунду не задерживаясь. И только когда они очутились на крутой лестнице, ведущей наверх, женщина услышала за собой топот десятков ног и крики: «Вертолет! Вертолет на крыше!».

Страх оказаться снова в толпе, неуправляемой, вопящей, сдавливающей со всех сторон, подстегнул ее и заставил двигаться быстрее, наверстывать отставание. Еще несколько выстрелов, и упала последняя дверь, открыв выход на крышу. Только здесь, стоя на пороге спасения, полицейский обернулся и, увидев Ольгу, улыбнулся.

– Они нагоняют нас,– задыхаясь, выдавила из себя женщина, поравнявшись с ним.

– Не останавливайся!

У противоположного края крыши завис маленький полицейский вертолет. Увидев бегущих экспертов, пилот снизил машину, предоставив ей раскачиваться в полуметре над поверхностью под толчками бокового ветра, но на поверхность сесть не рискнул.

Серый замедлил бег и, пропустив Ольгу вперед, помог ей вскочить в вертолет первой. Только оказавшись в воздухе, они оглянулись, чтобы увидеть, как на крышу выливался целый поток кричащих людей. Кто-то из них даже выстрелил по вертолету, но было уже поздно и слишком далеко.

А вокруг здания, на улицах и переулках, насколько хватало глаз, гудела колышущаяся людская масса, заполнившая собой все открытое пространство. Крыши отдельных зданий были переполнены людьми, которые вопили и махали руками в сторону вертолета. Один из них сорвался прямо на глазах и полетел вниз, на головы несчастных, которые толпились внизу, сокрушая фасады зданий, взламывая запоры окон и дверей в надежде найти укрытие в строениях, которые не могли им дать убежища.

Вертолет, взбивая тяжелый воздух винтами, спешил удалиться от кошмара, царившего внизу. Ольга закрыла лицо руками и заплакала.

– Что происходит?– спросил эксперт у пилота, отдышавшись.

– А разве надо что-то объяснять?– хмыкнул тот.– Вот почему это началось, хотел понять. Какие-то террористы взорвали магистрали надземки. Появились пробки. Переполнились остальные магистрали, и обходные пути встали. За пару часов парализовало вся транспортную систему. Люди стали добираться пешком, заполонили дороги, перекрыли движение, а дальше, как снежный ком. Никто не понимает, как началось… Я никогда не думал, что можно остановить надземку, и даже не мог представить, чем это закончится, но ведь должны быть люди, которые учитывают все такое. Кому нужна хваленая транспортная сеть, способная перевозить миллионы пассажиров в час, если при ее отказе начинается такое! Даже не представлял, как много людей здесь живет! Как они раньше умещались в городе?

– Есть сведения о жертвах?

– Да ради бога! В интернет-каналах только об этом и орут: у них количество погибших уже превысило население города.

– Но есть же официальная статистика.

– Есть… Городская администрация как раз минут десять назад заявила, что пострадало несколько человек, но они уже госпитализированы и им оказывают помощь…

– Абсурд.

– Абсурд, парень, это то, что творится внизу, на улицах.

По мере приближения к центру, взору открывались более ужасные картины. Многие здания были охвачены огнем, а кружившие вокруг них пожарные вертолеты выглядели как насмешка перед лицом тысяч людей, которые горели заживо в этих зданиях или прямо на улице, прижатые давкой к пожару. Им неоткуда было ждать помощи и даже надежды.

Стоны, крики и плачь не долетали в кабину сквозь шум винтов, но вертолет петлял низко, так что можно было видеть даже лица тех, кто был внизу. На улицах стояли мертвецы: задушенные, сожженные, раздавленные – плотность людей удерживала их, не давая упасть.

И мертвецов было много. И они стояли.

На центральной площади, где сходились четыре крупных улицы, наверное, сошлись и четыре разных потока. Не имея возможности разминуться, они давили друг друга под напором идущих сзади, пока вся площадь не оказалась заставленной мертвецами. Пролетая над ней, эксперты услышали только тишину: безмолвный, недвижимый ужас.

– Что-нибудь делается?– Серый вновь обернулся к пилоту.

– Ввели дополнительные войска, оцепили город. Там, где можно, людей эвакуируют, но паника есть паника.

– Что в департаменте?

– Цитаделька на осадном положении. Вокруг такая же толчея, может пореже, но почему-то вооруженная.

– Вооруженная?

– Люди обезумели, и кто-то позаботился, чтобы у них в этот момент оказалось оружие. В здании пожар, есть убитые, персонал эвакуируют.

– А куда мы тогда направляемся?

– Временный штаб Департамента на окраине, в городке полицейского госпиталя. Туда вывозят всех чиновников, а периметр квартала охраняют армейские, тяжелая пехота. Сейчас они там строят заграждения и баррикады.

Серый многозначительно присвистнул и откинулся в кресле. События приобретали неожиданный поворот.

– Ты представляешь…– повернулся он к Ольге, но замолк на полуслове, потому что женщина спала.

Ее лицо было мокрым от слез, но дыхание стало глубоким и ровным. Полицейский не посмел тревожить ее сон.

* * * * *

Город стонал.

Эйфория первых часов беспорядка сменилась к вечеру размеренной анархией.

Любая общность людей подчиняется законам или своду каких-либо правил, регулирующих отношения. Даже два человека, объединенные силой обстоятельств в маленькое сообщество, неизбежно установят порядок в отношениях, основанный на принципах демократии, диктатуры или любой иной системы. Модель отношений может быть совсем примитивной или очень изощренной, но она будет всегда, и всегда будет соответствовать духу времени и ожиданиям большинства.

С момента, как полиция самоустранилась с улиц, не будучи в состоянии поддерживать порядок, блюстителями которого они были, образовавшуюся пустоту заполнил новый закон улиц. Новорожденный развивался от самых азов юриспруденции, позаимствованных еще у природы, и действовал по принципу «сильнейший всегда прав». Этот закон быстро эволюционировал, сосредоточив власть в руках наиболее простых и жестких лидеров.

Когда полиция, наконец, достроила баррикады периметра, отгородившего ее от остальных горожан, у нее возникло желание вернуться на улицы. Но улицы уже оказались занятыми, а действующий там порядок был установлен прочно и агрессивно защищал свои устои. Уличные банды, выражая общее негодование действиями власть предержащих и перекладывая груз ответственности именно на их ухоженные шеи, стали не только глашатаями воли большинства, но и ее новыми блюстителями. Они встретили вооруженным сопротивлением отряды легионеров, бросившихся восстанавливать старый уклад, столь неуместный в сильно потрепанном городе. И не удивительно, что застрявшие в городе патрули легионеров были разоружены или уничтожены, а более крупные соединения правоохранителей вытеснены на окраины города или под прикрытие периметра.

События в таких случаях разворачиваются стихийно, но в одном направлении. Погромы и грабежи быстро прекратились, а на фонарных столбах взвились знаменами новой свободы висельники-мародеры: демонстративные внесудебные казни всегда пользовались популярностью в народе, нашедшим новый путь в собственное будущее, которое спешило любыми способами избавиться от скверны прошлого.

Жизнь возрождалась.

Еще не все жертвы были кремированы, не все пожарища были потушены, а город уже вставал из пепелища.

Это был другой город, неузнаваемо изменившийся.

* * * * *

Получив сносную медицинскую помощь и передышку, эксперты включились в общую суету. Работа в периметре кипела: прямо на глазах возводились временные сооружения, протягивались коммуникации, организовывалась помощь пострадавшим. Захваченные общим азартом они надолго растворились среди снующих людей, подчиняясь волевым приказам, которые иногда противоречили друг другу и себе. Но в царившем вокруг воодушевлении это было неважно.

Только в сумерках полицейские позволили себе расположиться с горячим ужином у полевой кухни и расслабиться, вспоминая пережитый день, который завершался красивейшим закатом. Как ни странно, но переливы красного на западе нисколько не напоминали Ольге о крови и зареве пожаров. Полыхающий в огне город и теперь пытался соперничать алыми и вишневыми тонами, замешанными на чернильной копоти дыма, с угасающим оком солнца. Природа, чьи устои брали начало в равновесии стихий, снисходительно демонстрировала людям свое превосходство.

Женщина широко раскрытыми глазами впитывала это зрелище, стараясь уловить каждое мгновение таинства, чей спектакль играется ежедневно, но никогда не повторяется. Глаза напряженно всматривались, чтобы уловить самый загадочный момент, когда последний краешек солнечного диска спрячется за горизонт, но, как всегда, именно этот миг ускользнул. Только что он еще догорал, окрашивая сгущающуюся синеву неба, и крепко держался за край неба. А потом его уже нет, и нет так долго, что холод ночи успевает вплотную подступить к смотрящему.

Мир вокруг, город и их жизни изменились так же мгновенно и незаметно.

– Пропустила,– еле слышно прошептала Ольга, отвечая своим мыслям, и поежилась от порыва холодного ветра.

Серый не расслышал слов, и это лишь усилило его угнетенность. Он весь день не мог заговорить с ней, опасаясь затронуть деликатную и болезненную тему, но понимал, что должен помочь ей избавиться от тяжелого груза.

– Я так и не поблагодарил тебя за сегодня,– решился он, наконец, заметив, что глаза женщины опять затуманились отсутствующим взором.

Ольга оглянулась на полицейского и долго смотрела на него, словно пыталась вспомнить, о чем он может говорить, но выражение задумчивости так и не сошло с ее лица.

– Знаешь, я убила там человека или даже несколько человек,– спокойно ответила она и, увидев, что Серый собирается возразить, поспешила объясниться, выговаривая быстро слова и путаясь с интонацией.– Нет, нет, нет! Я не переживаю никаких потрясений! У меня нет стресса: я в полном порядке, насколько это возможно. Конечно, я впервые убила человека. И это не рядовое событие, но я спокойна. Хотя, скажи мне кто-нибудь раньше, что я вот так запросто убью ни в чем не повинного парня, а спустя пару часов сяду спокойно ужинать, я бы не поверила! Человек на моем месте должен испытать что-то сильное, что-то сопоставимое с содеянным. Ведь это что-то значимое, правда? И где мои слезы, где истерика? Почему ничего не чувствую, как будто это меня убили!? Как будто это моя кровь брызгала во все стороны! Это моя голова развалилась, как спелый арбуз!

Ольга говорила громче и громче и, вдруг, разразилась смехом на свое неуклюжее сравнение, в котором, при всей его неуместности, обнаружила просто искрометный юмор, настолько глубокий, что смех перехватил дыхание и комком застрял в горле. Не в силах сдержать хохот, одолевший ее, женщина легко отбилась от попытки напарника обнять ее за плечи. Вспышка неуправляемой радости разом угасла, увлекая в унылую прострацию так стремительно, что на лице от резкой смены выражения стянуло кожу.

– А ты! Ты-то что можешь сказать?!– набросилась она на эксперта.– Ты ведь убивал людей! И что скажешь? А что тут вообще можно говорить? Что стоит вся моя жизнь, все, о чем я мечтаю, о чем думаю?! А чего стоила жизнь парня?! Вот именно, чего стоила его жизнь для него самого и для меня?!!

Последние слова утонули в рыданиях, сотрясавших ее хрупкое тело. Она все продолжала бормотать что-то нечленораздельное.

Серый молча обнял Ольгу за плечи, прижав ее лицо к своей груди. Он не пытался говорить с ней и утешать: это был ее внутренний диалог. Полицейский знал это наверняка, потому что ходил этим путем. А еще он знал, как много подобных диалогов ей предстоит со своей памятью, как много она захочет забыть.