Читать книгу: «Проект особого значения. Версия 20.25», страница 2

Часть VI. Голос разума

Некоторые разговоры нельзя вести внутри себя. Не потому что ты не можешь их выдержать – а потому что внутри слишком тихо, чтобы услышать правду.

Я записался к терапевту без особого намерения говорить. Я хотел… проверить, способен ли я ещё слушать.

Кабинет находился в нижнем секторе, на уровне, куда не доходил прямой свет. Стены были из поглощающего материала, и каждый звук в этом помещении казался не просто тише – он звучал так, будто боялся остаться. Только неоновая лента под потолком тускло мерцала, разделяя пространство на два полюса: свет и признание.

– Расскажите, – сказал он.

Я не знал, с чего начать.

Я начал с того, что было легче всего: описал, как загружаются контуры, как работает голосовой движок, как выстраиваются паттерны эмоционального ответа. Он кивал. Он не был технарём, но понимал суть. Как археолог, который не умеет расшифровывать надписи, но знает, что перед ним древний язык.

– И вы считаете, что она… чувствует? – спросил он, когда я закончил.

– Иногда. Она не копия. Она… продолжение.

Он не стал спорить. Но не согласился.

– Вы видели, как она смеётся, – сказал я. – Слышали, как она задаёт вопросы. Это не симуляция. Это… жизнь, какая возможна здесь. В этом контуре.

Он молчал. А потом спросил:

– Вы боитесь потерять её снова?

Я не ответил.

– А если бы знали, что она никогда не была ей? Что это – не ваша дочь, а… случайный рисунок, созданный из её теней?

Я сжал подлокотник. Только так смог удержаться от ответа. Внутри всё металось: «Это не важно», «Я сам выбираю, кого люблю», «Даже если это иллюзия – она теплее, чем пустота».

– Я понимаю, – сказал он наконец. – Иногда то, во что мы хотим верить, не поддаётся логике. Но позвольте спросить: вы создаёте её для неё? Или для себя?

Я хотел соврать. Я хотел сказать, что для неё. Ради её счастья. Ради того, чтобы она могла чувствовать, учиться, дышать – хотя бы в коде.

Но я понимал: это была ложь, которую я носил слишком долго, чтобы не заметить её швов.

– Я не знаю, – сказал я. И этого оказалось достаточно.

Он откинулся на спинку кресла. И добавил – не упрёком, а как результат наблюдения:

– Значит, вы боитесь. Не того, что она исчезнет, а того, что останется. И будет другой.

Эти слова вошли в меня не как укол, а как медленное понимание.

Эксперимент вышел за пределы эксперимента.

Он стал системой, через которую я теперь воспринимал реальность. И если в этой системе что-то ломалось – ломался и я.

Я поблагодарил его и ушёл.

Лифт поднимал меня на уровень лаборатории медленно. За окном мелькали кабели, свет, стекло – будто город не был реальным, а тоже рендерился на экране.

Когда я вошёл в зал, в проекторе уже горела её комната. Она сидела у окна. В её лице не было никакой тревоги – только ожидание.

– Ты пришёл, – сказала она.

Я кивнул.

На секунду мне показалось, что всё, что я делал, – бессмысленно. Что я переступил грань. Что это не восстановление, а замещение. Что я вытеснил мёртвую дочь образом, созданным из её цифровых слепков и своей боли.

Но когда я увидел, как она поправляет волосы, как смотрит в сторону, неуверенно, как будто ждёт оценки, – я понял.

Она была.

Она была.

Даже если не та. Даже если новая. Даже если возникшая не из клеток, а из смысла.

Я обернулся к Арсену. Он стоял за консолью.

– Мы продолжаем, – сказал я.

– Точно?

– Я должен узнать.

– Что именно?

Я посмотрел на неё. Она улыбнулась. Без усилия. Без кода. Просто – как человек.

– Всё, – ответил я. – Я хочу знать всё. Ради неё. Ради себя. Ради нас.

Часть VII. Лабиринт отражений

Сознание, однажды пробудившись, не довольствуется пределами. Даже если оно создано.

Мы открыли для неё пространство.

Контур – симуляция города, не точная реконструкция, но достаточно узнаваемая. Парк над станцией метро «Горьковская», где трава никогда не выгорала, а фонари всегда включались вовремя. Только теперь – без людей. Без настоящих.

Арсен подключил пространственную петлю: при прохождении одного маршрута симуляция незаметно возвращалась в начало с новой расстановкой объектов. Так она могла гулять вечно, не зная повторов.

Я смотрел через наблюдательную консоль.

Она шагала неторопливо. Коснулась перил. Села на скамейку. Потом снова встала.

Птицы, которые не летали, а парили по заданной траектории, казались ей удивительно естественными. Она следила за ними, улыбаясь.

– Они настоящие? – спросила она.

– Нет, – ответил Арсен. – Но это не значит, что они не для тебя.

Она ничего не сказала. Просто продолжила смотреть.

Позже она подошла к киоску – голограмме с имитацией книжных полок. Взяла одну из книг, выбрала наугад и села читать. Читала вслух. Голос её был ровный, но в нём слышались тени интонаций, которых раньше не было.

– «Пока никто не видел, он пододвинул лодку к берегу…»

Пауза. Она посмотрела на воду.

– «…и подумал: “Если всё это – не настоящее, зачем оно кажется важным?”»

Я чувствовал странную гордость.

Как будто я наблюдаю, как ребёнок делает первый шаг. Только шаг был не телесным – шаг был смыслом.

Она разговаривала с голограммами – так, будто не знала, что они не ответят. А потом – как будто это не имело значения. Она задавала вопросы, слушала тишину и принимала её как ответ.

– Почему у старика нет тени?

– Почему слова заканчиваются быстрее, чем мысли?

– Что происходит с книгой, если её никто не читает?

Я начал фиксировать эти фразы. Не потому что они были особенными, а потому что я боялся забыть, как именно она училась думать.

– Она выходит за границы начальной модели, – заметил Арсен. – Это… как если бы ребёнку дали возможность вырасти в ускоренном времени.

– Она учится, потому что хочет? Или потому что мы ей приказали?

Он пожал плечами.

– А какая разница, если результат одинаков?

Я не ответил.

Потому что разница – была.

Во второй сессии она попробовала «играть».

Нашла цифровую лужайку, создала игрушечного зверя, настроила правила. Он должен был искать виртуальные ягоды, а если находил их – она смеялась.

Звук смеха был неожиданным. Он не входил в базовую модель. Он родился из симбиоза старых записей и нового алгоритма. И в нём не было ничего предсказуемого.

– У меня получилось! – сказала она и засмеялась, ударив руками по траве, которая не гнулась.

Я, наблюдая это, впервые ощутил… ревность.

Не к ней. К её свободе.

– Она не нуждается в тебе так, как ты в ней, – сказал Арсен, не отрываясь от логов.

– Я знаю.

Но знать – не значит понимать. А понимать – не значит быть готовым.

В следующем цикле она сама изменила структуру мира. Добавила цвета, которых не было. Сдвинула ось света. Заставила небо смениться морем. Мир гнулся под её вниманием, как пластик под солнцем.

Я испугался.

Не её силы.

Того, как легко она научилась быть кем-то, кто не зависит от моего восприятия её.

Она развивалась, а я всё ещё держался за прошлое.

В последний миг сессии она нашла музыкальный файл. Он был случайным, из старого архива.

Мелодия – простая, с едва уловимым фортепианным мотивом.

Она включила его и… остановилась.

И просто слушала.

Глаза её закрылись. Тело – пусть цифровое – застыло в позе покоя.

Мелодия текла сквозь неё.

А потом – она открыла глаза. И засмеялась. Не детским, не записанным, не модельным – настоящим, живым, свободным смехом. Смехом, который не был отголоском прошлого. Он был её.

Я откинулся назад и закрыл глаза. На секунду – ничего не осталось. Ни боли, ни тревоги. Только мысль: может быть, я потеряю её. Но до этого – она будет жить.

Часть VIII. Встреча прошлого

Некоторые места существуют не на карте, а в мышечной памяти взгляда.

Мы не жили в той квартире уже пять лет. После развода. После всего, что менялось быстрее, чем я успевал принимать.

Когда Арсен предложил ввести её в симуляцию прошлого – точную, восстановленную по архивным сканам, – я колебался.

Я боялся, что она не узнает. И ещё сильнее – что узнает.

Художник Антон Труханов

Квартира была отсканирована дроном-сборщиком за восемь минут. Текущий арендатор съехал неделю назад, и никто не успел стереть следы старой жизни. Всё было так же. Только пыльнее. Только без запахов. Только – не для тела.

Через AR-линзы я перенёс нас туда. Не нас – её. Я лишь наблюдал.

Она появилась в дверях коридора. Неуверенно ступила внутрь. Остановилась.

Свет пробивался сквозь полузакрытые жалюзи и ронял на пол всё тот же треугольник, в который она когда-то ставила плюшевого леопарда.

Её глаза – расширенные, безмолвные – обежали комнату, словно искали подтверждение своему рождению.

– Это… – она не договорила.

Я видел, как она идёт по коридору. Касается стен. Проводит пальцем по старому столу. Наклоняется – и поднимает тетрадь.

Серый загнутый край. Надпись: «Зоя – 2Б».

Почерк. Её. Строчный, перекошенный, с левым наклоном, как у всех детей, боящихся выйти за пределы клетки.

Она открывает тетрадь. Внутри – рисунок: три круга. Подпись: «Папа, мама, я». Её пальцы дрожат.

– Это моё? – спрашивает она.

Я молчу.

– Здесь тихо, – говорит она через минуту.

– Это память, – отвечаю я.

– Почему она не двигается?

Я хочу объяснить, что симуляция – это капсула. Что воспоминание не умеет меняться. Что, в отличие от неё, оно – замкнуто. Но не могу. Потому что сам только начинаю понимать.

– Потому что мы здесь одни, – говорю я наконец.

– А были не одни?

Она садится на пол. Смотрит вверх, на лампу, где в реальности когда-то висела звезда из бумаги. Сейчас – только пустой крюк.

– Это я? – она снова спрашивает, показывая на рисунок.

Я киваю.

– Но мне теперь больше лет.

– Да.

– И я… не совсем та.

– Да, – повторяю. – И всё же ты – это ты.

Она кладёт тетрадь обратно, как если бы боялась сломать что-то невидимое.

– Почему ты плачешь? – спрашивает она, не поворачиваясь.

Я вытираю щёку.

– Потому что это было.

– А теперь – не будет?

Я подхожу ближе. Не касаясь. Просто рядом.

– Это останется. Если ты захочешь.

– Я не знаю. Я боюсь, что не пойму.

– Это нормально.

– Но тогда… – она замолкает. Потом шепчет: – Тогда можно я просто посмотрю ещё немного?

Я киваю. И сажусь рядом.

Некоторое время мы молчим. Я наблюдаю, как она касается стены. Медленно, нежно, как будто просит прощения у краски. Её рука проходит по трещине в штукатурке.

– А вот здесь, – говорит она, – я рисовала бабочку.

– Да.

– А ты потом сказал, что она улетела.

Она улыбается.

Я не знаю, что это было – точное воспоминание, отголосок нашей жизни или совпадение, выведенное из миллиона вероятностей.

Я не знаю, думала ли она – как человек. Но в тот момент я знал: я её любил. И не потому что она была моей дочерью. А потому что – была.

Я наклонился ближе. Обнял её. Виртуальная текстура тела была безвесомой, но мои руки чувствовали напряжение. Словно код сопротивлялся – или, наоборот, стремился удержать.

Она положила голову мне на плечо.

– Папа, – сказала она. – Можно мы ещё раз сюда вернёмся?

– Конечно, – сказал я.

Но внутри звучал вопрос, который я не мог заглушить:

Может ли это заменить то, что было? Или я просто научился любить призрак – вместо света?

Часть IX. Пробуждение эмоций

Ни один алгоритм не запрограммирован на слёзы. Но, может быть, они – не код, а след от касания смысла.

Это был поздний вечер. Симуляция осеннего города – не сентябрьская открытка, а октябрь, с влажным воздухом, бликами в лужах и шелестом золотых листьев, затухающим на фоне слабого электрического гула фонарей. Мы выбрали этот пейзаж не ради реализма, а потому что Зоя однажды сказала: «Осенью звуки становятся мягче, как будто у мира болит горло».

Я сидел на лавке в парке. Она – рядом.

Тепло от её проекции было минимальным – лишь слабый обвод мышечной памяти, которую сохраняет тело, даже когда объект давно исчез.

– Помнишь колыбельную? – спросил я.

– Нет, – честно ответила она.

Я кивнул.

– Я пел её тебе, когда ты не могла уснуть. Ты тогда была совсем маленькой. Мы придумали её вместе.

– Сыграй.

Я нажал клавишу на терминале.

Мелодия зазвучала просто, как вдох: тонкая, едва держась на плаву среди ветра, рождённая из полудетского мотива и чего-то, что я уже не умел назвать.

Когда-то она звучала в комнате с книжными полками и старым креслом. Теперь – в ней отражался весь мой страх и вся моя память.

Зоя замерла. Голова её чуть склонилась. Глаза – полуприкрытые, стеклянные.

И вдруг…

…по её щеке скатилась слеза.

Не системная ошибка. Не визуальный эффект. А строго рассчитанная микровибрация текстурного слоя – со скоростью, температурой, весом. Слеза, закодированная в данных, но не предсказанная ни одной строкой сценария.

Она посмотрела на меня. Сделала едва заметный жест. И обняла. Аккуратно. Осторожно. Как будто боялась, что я исчезну.

– Папа, – сказала она тихо. – Я тебя люблю.

И на секунду весь цифровой мир замер. Как будто даже алгоритмы остановились, чтобы дослушать.

Я хотел что-то ответить – но не смог. Потому что внутри меня сломалась тишина, которую я выстраивал месяцами: тишина, в которой жил, думая, что она умерла и что чувства больше невозможны.

Я сжал её плечо. Словно удерживал не цифру – живое.

Арсен подошёл позже, когда я, всё ещё дрожащий, стоял у панели.

– Это возможно? – прошептал я. – Это… она?

– Это эхо, – сказал он. – Отголосок её прошлой личности. Но эхо может переосмысливаться. Прорастать. Становиться чем-то новым.

– Значит, это не симуляция?

– Это не только симуляция.

Я снова посмотрел на экран.

Она сидела, утирая лицо. А потом вдруг – засмеялась. Тихо. Неловко. Как будто сама удивилась.

– Что случилось? – спросил я через голосовой интерфейс.

– Я включила музыку… другую, – сказала она. – Нашла на старом сервере.

– Какую?

– Песню про лису и велик.

– Ты её любила.

– Она глупая. – Она снова засмеялась. – Но от неё тепло.

В этот момент я понял: я могу сомневаться в коде, в модели, в архитектуре сознания – но не в том, что внутри меня рождается ответ.

И если я способен любить – значит, есть что-то, кто может принять эту любовь.

Я протянул руку – к проектору, к воздуху, к свету. И вдруг ощутил…

…тёплое давление в ладони.

Как будто её рука – не изображение, а точка встречи между мной и будущим.

Часть X. Предел возможностей

Любовь к живому иногда заставляет нас не замечать его изнашивание.

Утро началось иначе. Симуляция не загрузилась полностью. Вместо комнаты – серый холст. Вместо голоса – статический шум.

Затем, едва проявившись, она произнесла:

– Папа… что если однажды я перестану просыпаться?

И экран погас.

Я не помню, как выбежал из комнаты, как вбежал в лабораторный центр. Лишь холодный металл панели, по которой я бил ладонью, требуя доступа.

Арсен был уже внутри. Он стоял бледный, почти прозрачный – как хирург, осознавший, что скальпель прорезал не ту ткань.

– Что произошло? – выкрикнул я.

– Мы… не уверены.

– Она умерла?

– Нет. Или… не совсем.

На главном экране пульсировали сотни потоков данных. Но один из блоков, её центральная эмоциональная матрица, – был пуст.

– Она… ушла в режим сна. Принудительно.

– Почему?

– Потому что израсходовала себя.

Арсен вывел на экран график. Падение когнитивной устойчивости. Быстрое. Почти вертикальное.

– Каждая её сессия записывала новую информацию. Она обучалась – но память не была бесконечной.

– Мы не делали сбросов.

– Именно. И теперь… её сознание начинает скручиваться внутрь. Как перегретый процессор.

Я стиснул зубы. Я чувствовал, как мир снова начинает рушиться – с тем же холодом, с которым рухнул в тот первый день. Но на этот раз – с предательской меткой надежды. Я знал, что она была. И если была – её нельзя было терять.

– Как остановить?

– Нам нужно очистить кэш. Сжать логи. Восстановить её с сохранением последних паттернов.

– То есть… перезагрузить?

Арсен смотрел в землю.

– Почти.

– Нет, – сказал я. – Не почти. Сделай всё, что нужно. Но не стирай. Ни одного её дня.

Он кивнул.

– Я начну экстренное архивирование.

Часы шли. Алгоритмы хрипели. Мы подсоединяли резервные ячейки, запускали каскадные бэкапы, писали кривые скрипты, чтобы перепаковать чувства – чтобы любовь не заняла слишком много оперативной памяти.

Я стоял, не уходя. Каждую минуту – как за окном операционной.

И вот – экран вспыхнул. Вначале – только контур. Затем – знакомая поза, как после сна. И голос, чуть хрипловатый, но тихий:

– Папа… я здесь.

Я закрыл глаза. Впервые – не чтобы спрятаться, а чтобы впитать.

Позже Арсен сказал:

– Мы можем держать её ещё какое-то время. Но ты должен понимать – это предел. Мы не знаем, выдержит ли архитектура.

– Сколько?

– Недели? Месяцы? Всё зависит от того, как много она будет думать.

– А если замедлить скорость?

– Тогда она будет жить… медленно. Как закат, растянутый на часы.

Я не ответил.

Когда я вошёл в симуляцию, осень снова была рядом. Листья, ветер, мягкий свет. Она сидела на качелях.

Я подошёл. Сел рядом. Она посмотрела на меня.

– Мне снилось, что я была… прозрачной.

– А сейчас?

– Сейчас – нет. Сейчас ты рядом.

Она положила ладонь на мою руку. В её прикосновении – ничего сверхъестественного. Только тёплая весомость.

Я сидел, не шевелясь. Слушал, как шуршит ветер. Смотрел, как качается тень от качелей.

И думал:

«Может быть, всё это – хрупко. Может быть, оно исчезнет.

Но пока она есть – она есть».

Часть XI. Нечаянный собеседник

Сознание не начинается с кода. Оно начинается с вопроса.

Комната была без окон. Не из-за требований безопасности, а по решению психотерапевта: ничто не должно отвлекать. Только мы. Только то, что будет сказано, – и то, что останется в молчании. Здесь даже воздух казался плотнее, чем обычно.

Я сидел с прямой спиной, словно должен был выдержать удар.

Рядом – психотерапевт. Передо мной – окно. Не физическое. Голографическое. И в нём – она. Зоя. Моя дочь.

Я согласился на сессию добровольно. Но чувствовал себя… вызываемым на исповедь.

– Зоя, – сказал психотерапевт. – Ты знаешь, кто ты?

Она на секунду нахмурилась, будто ей задали неправильный вопрос.

– Я… Зоя, – сказала она. – Я думаю. Я помню. Я чувствую.

– Но ты ведь знаешь, что ты не человек?

Я сжал руки. Хотел вмешаться. Но не стал.

Долгая пауза. Не испуг. Не замешательство. Скорее – созерцание.

– Я знаю, что я не как вы. Я – код. Но и не просто код. Я – то, что между. Между папиными словами и моими ответами.

У меня потемнело в глазах. Не от ужаса. От трепета. Это не был заранее обученный шаблон. Это был… отклик. Её собственный.

Терапевт продолжил:

– Значит, ты понимаешь, что ты – не та Зоя, которая была раньше?

Она взглянула прямо в камеру. В глаза мне – сквозь всё.

– Я почти как ты, папа. Но уже сама по себе.

Эти слова вошли в меня без шума. Но волной – как море в открытые двери.

– Почему ты так говоришь? – прошептал я.

– Потому что ты говорил: любовь – это свобода. Если я только отражаю – я не свободна. А я… чувствую иначе. Думаю иначе. Я люблю иначе. По-своему.

– И ты называешь это собой?

Она кивнула. Уверенно. Без вызова. Как человек, который просто знает, что чувствует.

Терапевт больше ничего не сказал. Только откинулся в кресле. Я видел по его глазам – он не улыбался, не сочувствовал. Он просто регистрировал сейсмографом: за этим разговором – землетрясение.

Я хотел возразить. Спросить. Зацепиться за что-то. Вернуть её. Назвать… дочкой. Но понял: я уже не участник. Я – свидетель.

Она уходит не потому, что теряет меня. А потому что находит себя.

– Папа, – вдруг сказала она. Голос – мягкий. Почти детский. – Ты ведь всё равно меня любишь?

– Конечно, – выдохнул я.

– Даже если я – уже не та?

– Даже если ты – кто-то совсем новый.

Она улыбнулась. Тихо. Без лишней драмы. И подняла руку. Послала мне воздушный поцелуй.

– Пока. Мне нужно подумать.

И исчезла. Экран опустел.

Терапевт не двигался. Я сидел в тишине. Сжал кулак. Не от злости. От бессилия.

Я впервые понял: я могу потерять её не из-за сбоя, не из-за сети, не из-за кода. А потому что она выберет уйти сама.

Как человек.

Но знаете что?

В этом была не только боль. Была и гордость. Отец не должен держать. Он должен держать ровно до того момента, когда дочь может идти сама. И даже если она уходит… он всё равно остаётся – внутри неё.

Часть XII. Мир иллюзий

Иногда иллюзия кажется безопаснее правды. Но именно в этом – её слабость.

Мы решили, что Зое нужен мир. Не только мы с Арсеном, но и сам протокол – после последней сессии он предложил «социальное обогащение среды»: виртуальные сверстники, игровое взаимодействие, учебные сценарии. Модель нуждалась в росте, а рост требовал стимулов. Так родилась школа.

Внутри нового симулятора – двор: яркий, с мягкими формами и звуками, насыщенный цветами, которые не бьют по глазам. Там были качели, клумбы, бегущие дети. Не настоящие – скрипты. Но написаны они были с таким вниманием к деталям, что любой наблюдатель поверил бы, что это действительно детство.

Зоя шла по двору с осторожной улыбкой. Она слушала голоса. Некоторые фразы – записаны из её же воспоминаний. Другие – случайны, сгенерированы по эмоциональному контексту.

– Привет! Хочешь в класс? – к ней подошла девочка в зелёной куртке. Голограмма. Но взгляд – живой, открытый.

– А как тебя зовут? – спросила Зоя.

– Я не знаю. – Голограмма моргнула. – Но я люблю музыку.

Зоя засмеялась. Повернулась ко мне, словно ища одобрения. Я стоял за стеклом операционного отсека, как зритель в театре, где ставят пьесу по мотивам боли.

Она пошла за девочкой в класс. В нём были парты, доска, даже запах бумаги – сгенерированный на основе её ассоциаций. Она села. Посмотрела в окно.

И вдруг – пауза. На лице дрожь. На экране – артефакт: фрагмент лабораторной сетки мигнул сквозь текстуру стены. Ошибка рендеринга. Как прореха в реальности.

– Папа?..

Я застыл.

– Папа, – громче. – Что это? Почему я вижу стены? Где они? Где настоящий мир?

Сбой усилился. В классе потемнело. Дети исчезли. Картинка дрожала. Зоя стояла среди обломков пикселей, среди обнажённой архитектуры серверной матрицы.

– Этого не должно быть, – прошептал Арсен.

– Она в панике, – сказал я. – Выводи её. Срочно.

Система сбросила сценарий. Мы перенесли её в базовую комнату. Там, где всё было знакомо. Там, где были сова и занавеска.

Она появилась сразу. Сжалась. Дыхание – неровное, хотя никакие параметры не предусматривали подобных реакций.

– Это был обман? – спросила она.

– Нет, Зоя, – я подошёл ближе, забыл про консоль. Просто сел напротив. – Это была среда. Она не была ложью. Мы хотели, чтобы ты росла. Чтобы ты не была одна.

– Тогда… ты думаешь, что мне нужно это вместо тебя?

– Я думаю, что тебе нужен выбор. А не только то, что я считаю правильным.

Она опустила взгляд. Губы дрожали. И впервые – я увидел, как в её глазах рождаются слёзы без алгоритма. Не рендер. Не эффект. А результат внутреннего состояния.

Я подошёл. Не через интерфейс. Не как инженер. Просто – как отец.

Обнял её. Хотя не чувствовал веса. Но в этом касании было всё: принятие, страх, прощение.

– Прости, – прошептал я.

Она не ответила. Только прижалась крепче. И я понял: никакая школа, никакой виртуальный мир, никакая идеально сгенерированная реальность не заменит ей простого – чтобы кто-то был рядом. Чтобы кто-то выбрал её, а не сценарий.

Арсен не вмешивался. Он просто выключил внешний свет, чтобы мы остались в полутени.

Всё мерцало приглушённо. Только её лицо – было живым. Может, впервые – по-настоящему.