Читать книгу: «Ингерманланд», страница 2

И вот, однажды придя пораньше к себе на службу, он развернул все рабочие планы, наложил на них все точки сообщенные командой слухачей и постепенно меняясь в лице начал осознавать катастрофу. Катастрофа состояла в следующем: тоннель рывшийся от Чкаловской медленно, однако верно двигался в сторону м. Петроградская, в то время как другой тоннель, идущий ему на встречу делал какую-то немыслимую загогулину примерно в районе улицы Шамшева и уходил дальше, буря Петрогроградскую сторону. Встреча этих тоннелей становилась уже невозможной, точнее тоннель, двигавшийся от метро Чкаловская, соединил бы рано или поздно обе станции, но второй. Второй продолжил бы бурение в абсолютно непонятном направлении, пока не уперся бы в берег реки Ждановки, возможно, прополз бы под ней, под Невой, и двинулся бы дальше в сторону Балтийского моря, минуя Васильевский остров. Конечно, существовала еще возможность усилить работы в «заблудившемся» тоннеле, и сбежать по нему в Финляндию или Норвегию, в зависимости от того, куда он выведет. Но, к сожалению для нас, читатель, Степан Матвеевич этот план долго не рассматривал. К перечню его достоинств авантюризм явно не прилагался. А жаль. История эта могла выйти куда как увлекательней. Однако ведя данное повествование, я стараюсь придерживаться только фактов. Нисколько их не перевирать, и не приукрашивать.

Итак, оставалось одно, надо было тянуть время. Степан Матвеевич знал, что и не такие проекты бывает, замораживают. Ну, а в наши нелегкие времена, да еще и в связи с тем, что бюджет был давно превышен и исчерпан надежда оставалась. Однако, первое, что необходимо было сделать, это остановить бурение со стороны Чкаловской. И ждать. Тянуть время и ждать. Ведь если узнают, что половина денег ушла на никому не нужный подземный ход, первый кто ответит за это будет сам Степан Матвеевич Буреляйло. Ведь это именно он был автором замены системы позиционирования на слухачей, вооруженных лозами и эхолотами.

Степан Матвеевич, убрав всю технику из Чкаловского тоннеля и заморозив там всю работу, совсем заскучал. Стал апатичен, пропал и без того отсутствующий аппетит, на работу стал приходить позже обычного, да и работа-то больше радости ему уже не приносила. Бывало, что добравшись до службы, посидит с газеткой у себя в кабинете, попьет чайку, да и домой. А дома, ему все чудился остановившийся черный воронок. Он с ужасом прислушивался к шагам на парадной лестнице. Ожидал, что вот-вот сейчас за ним придут. И будут пытки, допросы на Литейном, в результате которых он, конечно, признает себя турецким шпионом, и будет под конец расстрелян в холодном и мрачном подвале Большого Дома. Извел себя всего. Ей Богу, лучше бы решился на рывок в Скандинавские страны.

Вот как раз в один из таких унылых серых дней от него жена и ушла. Замужняя женщина – существо растительное, живущее атмосферой, питающееся домашним уютом. И напрасно недалекие людишки, обвиняют ее в том, что бросает она свою половинку в момент тяжелый, якобы убоявшись всяких невзгод. Она просто своими корешками-листиками чувствует, что задыхается в доме, что умирает она и чахнет. И уходит она не куда-то, а откуда-то, из дома. Из иссушенной почвы семейного благополучия, из невыносимой атмосферы, губящей её.

Это короткий, но чувственный женский образ, мой уважаемый читатель, я вставил намеренно. Ведь, я понимаю, что читать эти строки может и какая-либо романтически настроенная девица. А ей, наверняка будет приятно то, что в обиходе, порой пренебрежительно, мы зачастую называем «розовые сопли».

После этого, ну кто может обвинить бедного Буреляйло в его пьянстве и безответственности? Наверное, только тот, кто и жизни-то не видел, к кому ни разу не поворачивалась судьба своим широким тылом. А бедный Степан Матвеевич узрел этот тыл во всей его полноте и целюлитности. От того и запил в одиночестве и безысходности. Правда, частенько его одиночество скрашивала прилетавшая к нему огромная ворона. По летнему времени, да еще для проветривания от спиртовых запахов квартиры одно окно в комнате всегда было открыто. Ворона приземлялась на подоконник, степенно сходила по спинке кресла и усаживалась напротив Степана Матвеевича. Она частенько приносила с собой различные гостинцы. То закуску, причем надо заметить, явно не с помойки, вся закуска была в фирменной блестящей упаковке, а когда в доме стали заканчиваться деньги, то и всякие побрякушки, которые можно было заложить в ломбард или сбыть с рук у метро.

Ворону звали Галиной. Как узнал об этом Степан Матвеевич – бог весть. Однако знал он это наверняка, как будто был ей представлен. Галина была молчалива, что с лихвой компенсировалось словоохотливостью Буреляйло. Бывало до темноты они засиживались вдвоем, пока ворона с утробным кряхтением не переводила взгляд на висевшие на стене часы, и словно извиняясь, забиралась на подоконник, кинув прощальный взгляд на Степана Матвеевича, исчезала, чтоб снова появиться завтра.

Порой в буреляйловской квартире раздавались пронзительные звонки телефона. Звонили со службы. Вначале строго требовали, потом пронзительно умоляли явиться Степана на службу. Затем совсем сухо известили, что он уволен, и может забрать свои документы в отделе кадров. Ему было все равно. Наконец телефон отключили за неуплату, и больше уже никто не беспокоил.

Так и поживали они с Галиной душа в душу. Правда, Галина никогда не оставалась на ночь, даже когда и засидится допоздна. Бывало, Степан Матвеевич и скажет ей, мол оставайся, да та только крылом стыдливо прикроется, и скок на подоконник. Что ж, воронья душа – потемки, и Степан Матвеевич поправив занавеску, вновь ложился спать опять один.

А в это время в ведомстве Степана Матвеевича, в Петербургском Метрострое события разыгрывались нешуточные. Поняв, что Буреляйло потерян безвозвратно, и руководствуясь старым надежным принципом «незаменимых людей нет», на должность Степана Матвеевича был назначен новый руководитель проекта. Тот, было обрадовавшись поначалу быстро обнаружил подвох, в виде прорытой на пол-острова никчемной норы, и запил вслед своему предшественнику. Таким же образом пропало в неизвестность еще трое вслед назначенных сотрудников. За ними потянулись и простые работники организации, справедливо рассудив, что место это проклято. Работы почти полностью остановились. По тоннелям метро бродили пьяные растерянные рабочие строители, порой пугая своим внешним видом и неожиданными появлениями обходчиков путей и поздних пассажиров.

По поверхности острова шастали уже бесконтрольные слухачи, пытавшиеся загнать по дешевке свои ставшие уже ненужными рации и эхолоты, лозы спросом не пользовались. Руководство Метрополитена рвало на своих телесах волосы, переписывало на родственников все приобретенное за время строительства имущество и собиралось в дальние поездки, кто на Север, кто как водится на Запад. Однако покуда не упал последний волос с седеющего руководящего темени нашелся-таки человек, который смог обуздать стихию анархии и разгильдяйства.

Был разработан и осуществлен дерзкий своим замыслом, и безукоризненный своим осуществлением план. Человек, очередной раз занявший место Степана Матвеевича Буреляйло, не важно как его звать, (по двум причинам: он больше не будет упомянут в рассказе, он и сейчас занимает эту должность и это может повредить как ему, так и рассказчику), решил заколотить досками чкаловский тоннель, дорыть петроградский, до врезания его в «желтую» ветку и открыть там новую станцию. Станцию назвали «Спортивная».

Так как тоннели копались глубже имеющейся ветки, станцию сделали двухъярусной, и осветили это как небывалый прорыв в метростроении. На открытии станции присутствовало все начальство, включая губернатора и всех его прихвостней. Хлопали в ладоши, с остервенением резали нарядные ленточки, делали памятные фото, и произносили пафосные патриотические речи. Таким образом, руководство Метрополитена смогло спокойно выдохнуть, отложить свои перспективные поездки и начать заново обрастать волосами.

Надо ли говорить, что все бывшие подчиненные Степана Матвеевича были в один день уволены, дабы тайна подземелья не была раскрыта. Им еще повезло, ведь будь на дворе другие времена, судьба той же Зинаиды Викентьевны сложилась бы ой как иначе.

Глава пятая. Предупреждающая читателя об опасностях, которые подстерегают в метро, как безответственных гражданских, так и совсем даже наоборот, вполне себе ответственных военных лиц.

Все случилось в самом начале августа. Стоял субботний ясный день. Набережная реки Карповка – удивительное место, и не только потому, что Ботанический Сад пытается удивить тем, что можно вырастить посреди болота. Не только тем, что Петроградская Сторона целиком пытается отделиться от остального города своей архитектурой, характером, может какими-то устоями, да еще черт знает чем, но таки заметно хочет. Дело в том, что и люди и события, происходящие с ними совершенно другие. Ну, возьмите например Литейный или не дай Бог Гороховою – достоевщина в чистом виде. На каждом углу так видишь созревшую, недозревшую, или что еще хуже перезревшую Соню Мармеладову. И Федор Михайлович тут совсем не причем, он лишь рисовал таких с натуры.

Нет, ну правда. Просыпался с утра, жадно ел приготовленную женой, Анной Григорьевной яичницу, выпивал, придерживая нечесаную поутру бороду, стакан водки, и когда с ней, в смысле с Анной Григорьевной, а не с бородой или водкой, когда и один шел пешочком на Петроградскую сторону. Вы конечно же спросите: «От чего пешком?». С удовольствием вам отвечу. Нет, не для моциона, как вы должно быть сперва подумали. И не ради обозрения прелестных видов. Все гораздо прозаичней. Наш дорогой Федор Михайлович был до бестолковости не расчетлив во всем, что касалось денег. Потому из долгов не вылезал. Задолжал он наверное всем, кого только знал, или просто видел однажды. Задолжал даже извозчикам, которые, не смотря на уважение к его литературному таланту, возить его наотрез отказывались. Знали уже, черти, что он либо портмоне дома оставил, либо попросту возьмет и убежит по проходным дворам. Лови его потом. А что толку? Другой какой, не опытный догонит, так Федор Михайлович развернется, рожу страшенную сделает, рванет с груди манишку, и совсем уж не литературно, не по-писательски такого наскажет, что не приведи Господь. А самое страшное у него под этой самой манишкой. На голой безволосой груди, едва прикрытый бородой, Петропавловский Собор виднеется. А кругом Собора виселицы расставлены. Ох и страшно.

Однако, что касается острова, не могу сказать, что на Петроградской сплошь королевны, но бывает, что есть на что посмотреть.

Приезжаю я сюда совсем за другими видами. У меня есть целая субботняя традиция. Утром, едва проснувшись, покурив, помывшись и слегка позавтракав дежурной овсяной кашей, я облачаюсь в свой выходной костюм. Манишка – довольно поистерлась от бесконечных чисток, хотя и смотрится гармонично с остальной одеждой. Глядя на себя в зеркало, очередной раз собираюсь скопить денег и сменить ее к следующему выходу.

Настоящие сложности появляются уже на входе в метро.

Нет, дежурный полицай уже попривык видеть меня по субботам, и даже как-то дружелюбно, делая вид, что меня он не замечает, отворачивается, когда я спускаюсь по лестнице, но все же иногда они меняются. И тогда начинается сущий кошмар. Новенький начинает страшно суетиться. Заглядывать мне под манишку, теребить манжеты и воротничок, заглядывать в мой цилиндр, будто ожидая, что оттуда выскочит кролик. Не обнаружив оного – огорчается как ребенок и грозит анальным досмотром в присутствии двух свидетелей. Но и на этот случай я также изрядно застрахован. Полицаи очень брезгливы, чтобы ковыряться у меня в заднице. Ну, да и в конце концов он устанет искать желающих, даже в лице своих коллег, для освидетельствования данного процесса. А производить эту процедуру одному – попросту глупо. Служебное рвение тоже имеет свои границы.

Даже, после прохождения полицая испытания не заканчиваются, и если в эту субботу никто не попытался скинуть меня с эскалатора или платформы, начинается вагон. Вагон по выходным дням обычно свободен. Все плебеи уехали на свои ближние земли, возделывать их, а также производить свои летние оргии и возлияния, которые закончатся только сбором урожая картошки и первыми заморозками. И тем не менее остаются в городе различные отбросы, которые в силу их, таки умственной несостоятельности, либо по каким другим причинам, лишены этой радости празднования урожая корнеплодов. Они и есть мое следующее препятствие в пути достижения субботней гармонии.

Иногда эти гомункулы просто кидают мне мелочь в цилиндр, тут я совсем не возражаю. Иногда набирается до 70 рублей за одну поездку. Порой лезут с разговорами. Особенно доставляют удовольствие в общении старухи и алкаши. При том, если первые, видя основательность в моей фигуре и породистость моего лица, нынешнюю власть ругают (старухи всегда и во все времена ругают и нынешнюю власть и прошедшую), вторые наоборот. Старухи непоследовательно ругают почем зря Иоанна III, якобы за то, что не подмог Колумбу в открытии Америки, а занимался черт знает чем. Алкаши, напротив – практичней и рассудительнее, так далеко в историю не закапываются. Может, правда еще и потому, что если и живут дольше одного правления очередного дебила-долгожителя, то пожалуй не на много. Алкаши все же веселые. Однажды один из них попытался насрать мне в цилиндр, однако промахнулся и попал военному в фуражку. За что был безжалостно им бит и еще более безжалостней отведен в полицию вместе со всеми уликами в головном уборе, украшенном как вишенкой на торте блестящей кокардой. Там военнослужащий был снова унижен зычным гоготом блюстителей правопорядка, алкаш был снова бит, на этот раз уже ментами, затем оба были отпущены на волю.

Офицер притом выглядел куда более печальным, чем его битый обидчик. Потухшим взглядом он озирал малолюдный пирон в поисках урны или хотя бы укромного уголка, куда можно было бы пристроить поруганный головной убор. Но дело в том, что ни урн, ни укромных уголков в метро нет. Однако запросто можно встретить военный патруль, который зорко наблюдает за всеми служивыми. При встрече с таким патрулем можно запросто угодить в комендатуру и по совсем пустяковому случаю, такому как не застегнутой пуговице на воротничке или неформенной или не начищенной до антрацитового блеска обуви. Что говорить о том, что патруль, встретивший лейтенанта, просто обомлел от одного его вида. Начальник патруля замер и даже потянулся за сигаретами, но вспомнил, что не курит, быстро отдернул от кармана руку и уж совсем напрасно потянул ее к кобуре.

Навстречу патрулю неуверенной полугражданской походкой вышагивал лейтенант. Взгляд его был печален, вид несвеж. Приблизившись к патрулю, вместо того, чтобы отдать честь и представиться по форме он сказал: « Здрасьте».

Надо заметить, что и честь-то ему было бы отдавать совсем не с руки, ибо голова его была непокрыта, а фуражку он нес на вытянутой вперед руке и перевернутой, подкладкой вверх. Говно, таки удалось незаметно стряхнуть на рельсы, однако от сопутствующих ароматов так просто избавиться не удалось. Не помогли даже широкие взмахи изнасилованным головным убором, с целью его проветривания. Делалось только хуже. Запах из фуражки никуда не исчезал, зато образовалось некое вонючее пространство, которое постепенно охватывало всю станцию, по мере движения лейтенанта вдоль путей.

Когда этот странный лейтенант приблизился, начальник патруля профессионально задвигал ноздрями и втянул воздух. Запах был. Но запах был не тот, который ожидался.

– Лейтенант, вы что, обосрались? – переходя сразу к сути вопроса и тоже не представившись, выпалил из себя начальник патруля.

– Никак нет, товарищ майор!

– А почему же от вас так воняет? Почему фуражка не одета? Почему …? – в общем, у майора образовалось много вопросов, начинающихся с «почему» которые, здраво посчитав, он решил оставить. Пусть комендатура разбирается.

Два сопровождавших майора, похожих друг на друга как две капли воды, бойца в это время неуставно зажав носы, вертели своими головами, глядя то на начальника, то на вонючего лейтенанта, то друг на друга. Лейтенант от испуга решил не рассказывать всю свою позорную историю, а врать, врать до конца что-нибудь, что может его хоть как-нибудь оправдать в глазах майора.

– Разрешите доложить, товарищ майор.

– Докладывайте, и уберите у меня это из под носа. – недовольно морщась от ароматов источаемых фуражкой, и брезгливо отодвигая её от себя, ответил тот.

– Будучи в увольнительной – начал было лейтенант.

– Короче, лейтенант.

– Короче, уронил фуражку в отхожее место

– А больше, ничего туда не уронили? Где ваша увольнительная?

И тут сердце лейтенанта замерло. Он вспомнил, что оставил ее на столе в полиции. Майор заметил растерянность в его глазах.

– Может вы ей подтерлись? – ехидно спросил майор

Два бойца за его спиной, неразжимая носов, тихо заухали.

– Да, где же оно… – оттягивая время и судорожно соображая, что дальше делать, зашарил одной рукой по карманам кителя лейтенант.

Второй рукой он продолжал держать фуражку, которая сама собой, настойчиво стремилась занять прежнее положение, удушая майора своим ароматом.

Тем временем праздный народ, заинтересовавшийся происходящим рядом с ним на платформе, стал прислушиваться к беседе военных. И мало того, что прислушиваться, еще и останавливаться, давать ценные советы и всячески комментировать происходящее.

Вот одна старуха уже остановилась за спиной лейтенанта, припарковала рядом с собой свою сумку на колесиках и, приняв боевую стойку – «руки в боки», обратилась к майору.

– Ну, чего пристал? – делая первый выпад, взвизгнула она – Ишь хулигана нашел! Нет, вы гляньте на него. – усиливая атаку и обращаясь к прохожим, перейдя на скандальный бабий фальцет ткнула пальцем в направлении майора старуха.

Тут же рядом с ней как по волшебству появилось еще две старухи, одна высокая и худая как жердь, другая маленькая и с большущей бородавкой на носу.

– Пристал, пристал, я сама видела – заверещала высокая.

– Еще и форму одел! Я по телевизору видела, что так людей и грабят! Переодеваются и грабят! Ну-ка, давай документы свои показывай, жулик! – вторила та, что с бородавкой.

– Давай, давай, сейчас мы тебя в милицию сведем, вонючка! – обращаясь к майору, и оттесняя в сторону сопровождающих его бойцов, завизжала высокая.

– Грабят! Милиция! – закричали уже на весь пирон бабки хором.

Вокруг патруля уже скопилась толпа зевак, в которую затесался и тот самый битый алкаш. Его любопытная голова выныривала то слева, то справа от лейтенанта. Наконец лейтенант заметил его и с яростным воплем рванулся в сторону обидчика, будто желая предъявить того в доказательство своей невинности.

Надо отдать должное толпе всяких проходимцев. Толпа всегда на стороне обиженных властью. Даже нет, не так. Толпа всегда хочет насолить власти, хоть плюнуть в спину, хоть поставить подножку, хоть что. В этом каждый человечек из толпы именно так проявляет свою безнаказанную доблесть, или может смелость. Черт их различит. Так он это понимает, но не понимает, что смелость никогда не бывает исподтишка.

Майор, поначалу опешивший от волны старушечьего напора, попытался схватить лейтенанта. Однако успел лишь цапнуть его за плечо, от чего лейтенант лишь неловко развернулся и выронил фуражку. Рванувшись за лейтенантом майор споткнулся о старушечью тележку и растянулся на платформе под крики старух и гомон толпы.

– Держи вора! – надсаживалась старуха с бородавкой на носу.

– Милиция! – вторила ей худая.

– Грабят! – заорала бабка с тележкой, и попыталась побольнее стукнуть майора.

Фуражка майора укатилась куда-то и затерялась между топчущихся вокруг ног.

– За ним! – скомандовал с пола майор своим бойцам, и те разжавши уже побелевшие от сдавливающих пальцев носы рванулись за лейтенантом. А тот, подхватив фуражку с пола, уже несся за своим обидчиком вверх по эскалатору. За ним дружно топая сапогами бежали бойцы патруля с красными повязками на рукавах. И они наверняка бы догнали его, но женщина в стеклянной будочке, заметив их сделала им строгое лицо и надсаживаясь в микрофон закричала

– Не бегать по эскалатору!

– Дура! – крикнул ей один из пробегавших бойцов.

Второй ничего ей не крикнул, лишь соглашаясь с ремаркой первого утвердительно кивнул головой. Женщина обиделась и выключила эскалатор.

Лейтенант был уже наверху. Выскочив из метро, он увидел, как негодяй-алкоголик запрыгнул в отъезжающую маршрутку. Бежать за маршруткой лейтенант счел бесперспективным, и он запрыгнул в следующую маршрутку, надеясь догнать своего обидчика на одной из остановок.

Глава шестая. В которой лейтенант пускается в погоню за своим обидчиком, и оказывается в загадочном подземелье.

Познакомимся поближе с несчастным, но от того не менее очаровательным лейтенантом. Итак, звали, именно звали, а не зовут его Семён Петрович Кузь. Далее мы узнаем, что он приобрел довольно обидное прозвище, некоторым образом связанное с той неприятностью, которое с ним приключилось в метро, и звать его стали несколько иначе. Но об этом позже, пока наше повествование не дошло до этого, мы будем называть его так как есть.

Итак молодой лейтенант выглядел, как все лейтенанты в его годы. Высок, строен, светловолос и немного кучеряв. Лицо и фигура его выражали приобретенную в училище бравость. Взгляд излучал искренность и как у всех военных немного верноподданность и дураковатость, что очень ошибочно схоже для простых гражданских лиц. Однако никому не добиться лейтенантских погон, если не уметь регулировать процент этих двух последних качеств во взгляде. Процент этот математически – не определим. Тут все на коком-то природном чутье зиждется. Ко всему прочему, он еще и колеблется от этой самой дураковатости, до верноподданности самым причудливым и непредсказуемым образом. Вот стоит, к примеру, такой генерал, вроде и патриот он, и слова говорит правильные, а глядишь – ведь дурак дураком. Но, тут же думаешь, а каким ему еще быть, чай не профессор – какой. Или, напротив, стоит солдат, или младший офицеришка, тот вроде и умный, и очочки одел, а все равно – нет к нему никакого доверия. Потому, как не хватает во взгляде искренности, эдакой «навсёготовности». Вот по всему и выходит, что взгляд этот – материя сложная, и не каждому данная. Если во взгляде одна верноподданность – быть тебе до пенсии прапорщиком, если сплошь дураковатость – можешь стать старшим прапорщиком, и то навряд ли.

Надо отдать должное Семёну, что взгляд взглядом, но дураком то он не был, да и верноподданность проявлял только на смотрах и парадах. Не в том звании, чтоб стараться. Это, если ты какой-нибудь капитан и в майоры метишь надо глаза пучить. А так, можно зрительный нерв и поберечь. Гляди только, чтоб ненароком на юга-севера не услали.

И в личной жизни у Семёна было все как у всех. Была жена Светлана – молодая, бойкая, с высокими сиськами и крепкой попой, да и не слишком сварливая. Готовила по утрам ему на службу бутерброды, дважды в день целовала, перед и после службы, да и супружеской лаской Семён обделён не был. Хорошая, такая крепкая семья. Имелась даже своя жилплощадь, доставшаяся им благодаря стараниям Светланиной матери, которая путем обменов, залогов и прочих обманов обеспечила им просторную однушку. Там и цвело лейтенантское счастье, омрачаемое лишь приездами тещи-благодетельницы, которой следовало потакать, правда, не чаще чем раз в месяц. Чаще она не приезжала.

Чувствуя приближение такого дня, Семён обыкновенно покупал веник, бутылку пива и шел в баню. И так как интуиция его редко подводила, то и тёщу он видел не часто. Компанию ему, как правило, составлял его сосед Василий.

Василий с удовольствием парился, кряхтел на лежанке, поддавал парку так, что выскакивали обожжённые даже завсегдатаи бани. Вдоволь напарившись и накряхтевшись, он расслабленно опускался в дерматиновые кресла предбанника и с наслаждением высасывал свое пиво, не забывая прихлёбывать запасённую заранее беленькую и ковырять пальцами сушеную рыбёху. Василий знал всех посетителей бани, со всеми он обсуждал непонятные Семёну вопросы их личной жизни, проявляя тем самым недюжую просвещенность в вопросах семейного благополучия, а порой и мироустройства. Правда к вопросам мироустройства Василий подходил лишь тогда, когда бутылка беленькой была уже ополовинена. Семён уважал такую коммуникабельность своего соседа, внимательно прислушивался к беседе, и как говорится мотал на ус. По пути домой пошатывающийся Василий неизменно просвещал Семёна о жизни всех жильцов их дома и даже соседних домов. Таким образом, Семён знал в мельчайших подробностях всё об интимной жизни людей, которых случайно встречал в лифтовой, во дворе или на своей лестничной клетке.

Встречаясь с ними, он даже старался повнимательней вглядываться в их лица и фигуры, пытаясь высмотреть в них все те тайные пороки, о которых узнавал в банные дни.

Однажды он даже смущенно отказался ехать в лифте с одной милой девушкой, узнав от Василия об одной её нехорошей болезни и тайных пристрастиях. На что, та презрительно оглядела Семёна с ног до головы, гордо вскинула голову и исчезла в кабине.

Таков был Семён Петрович Кузь, такова была его жизнь вплоть до того рокового дня, пока судьба-злодейка не столкнула его с хулиганом алкашом.

Итак, мы оставили нашего бравого лейтенанта, за тем, что он, впрыгнув в маршрутное такси и усевшись на свободное место рядом с водителем, начал преследование. Водитель, уроженец Средней Азии будто почувствовал мысленный посыл Семёна, и погнал свою Газель сквозь поток сигналящих машин вдогонку уходящей цели. С каждой вынужденной остановкой по требованию других пассажиров Семён горестно вздыхал и укоризненно оглядывался на медленно выходящих. Однако напрасно, потому, как пассажиры, почувствовав азарт водителя, выпрыгивали из машины весьма резво, и не успевала за ними захлопываться дверь, как маршрутка снова врезалась в дорожный поток, и снова слышались возмущенные гудки из соседних машин.

Тем не менее, расстояние между маршрутками сокращалось. И когда преследуемая маршрутка очередной раз остановилась, и лейтенант увидел выпрыгивающую из нее знакомую фигуру, он скомандовал остановиться своему вознице и начал преследование по городу уже на своих двоих. Алкоголик, увидев стремительно приближающегося к нему Семёна, свернул с людного проспекта и углубился в запутанную сеть проходных дворов. Семён плохо ориентировался на Петроградской Стороне, где он очутился, но приметив арку, в которую свернул алкаш, смело ринулся под её своды.

Он бежал по проходным дворам, и то слева, то справа в переходах между ними мелькал силуэт преследуемого. Он уже запутался в сложном лабиринте и уже стал подумывать о том, что может пора развернуться и начать искать выход к проспекту. Однако, вбежав в очередной двор Семён вдруг остановился как вкопанный. Это был двор-колодец, из которого не вела ни одна арка или вход, кроме того через который он вбежал.

Посреди двора стояло странное сооружение, как определил Семён похоже на вход в бомбоубежище. Подойдя поближе, Семён прочитал остатки надписи на железной табличке, криво прикрепленной к зарешеченной будке: « Вентиляционная камера метрополитена. Вход воспрещён». Ниже таблички был еще нарисован похожий на пиратский знак черепа с костями, подтверждающий, что вход действительно воспрещён, и выведенное неизвестно кем безадресное неприличное слово, как символ обитаемости двора. Навряд ли это самое слово служило символом конца и неудачи погони лейтенанта, но верно было и то, что преследуемый исчез. Из недр вентиляционной камеры пахло неприятно, время от времени оттуда слышалось гудение, похожее на гудение проезжающего электропоезда. Кто, как, и главное, зачем была установлена вентиляционная камера в глухом дворе было не ясно, однако лейтенанта не сильно это и заботило. Решётка камеры была приоткрыта и пошатывалась, всем своим видом давала понять, что алкоголик укрылся именно там.

Лейтенант нерешительно тронул решётку, спускаться в темноту не хотелось, и он решил что жертве деваться и так некуда.

– Эй! – позвал он в темноту – Выходи, придурок!

Для пущей убедительности лейтенант присовокупил написанное на будке слово. В ответ – тишина. Темнота не отозвалась, и Семён решил покараулить снаружи. Ждать оказалось не долго, через несколько минут решетка осторожно приоткрылась и из темноты проёма высунулась голова алкоголика. Голова покрутилась, обозревая двор и увидев сторожащего лейтенанта, тут же нырнула обратно. Лейтенант рванулся вдогонку.

Семён, рванувшись за своим обидчиком, чуть не улетел в развернувшуюся перед ним темноту, однако успел зацепиться за железную приставную лестницу, стоявшую прямо за зарешеченным входом в вентиляционную камеру. Лестница спасла его от падения, однако не рассчитанная на такие кульбиты разлетелась ржавыми осколками, оставив в руках лейтенанта лишь кусок ступеньки. Семён, отряхиваясь и отбрасывая от себя ступеньку, поднял голову кверху. Метрах в трех над ним тускло светилась решетка входа. Семён тихо выругался и, прислушавшись к темноте, уже медленно пошел на звук сопения и шлепающих по грязи подземелья шагов.

По мере того как он продвигался по тоннелю его ненависть к алкоголику шла на спад.

– Эй! Дефективный! Подожди, не убегай. Ничего тебе не сделаю. – выкрикивал он в темноту.

В ответ на призывы впереди слышалось лишь шуршание и какие-то междометия, выражавшие явное недоверие к обещаниям. Глаза Семена уже привыкли темноте, и он прибавил ходу. Наконец он увидел впереди себя знакомый силуэт и даже обрадовавшись ему, догнав, схватил за рукав. Алкоголик не отдернул руку, а лишь подвернув плечом, указал ею на пролом в стене.

– Туда. – произнес алкоголик.

– Зачем туда? – заглядывая в глубину проема, недоуменно спросил лейтенант.

– Ну, лестницу ты же обвалил.

– Резонно.

– Выбираться надо, а то крысы сожрут.

И только сейчас Семён обратил внимание на копошащихся кругом крупных серых, глядящих на него маленькими злобными глазками грызунов.

– Звать-то тебя как, лишенец? – произнес он уже достаточно миролюбиво.

– Стёпа.

– Ну, вот что Стёпа мы с тобой сейчас сделаем – сказал Семён и, доставая свой мобильный телефон, стал подсвечивать им в разлом.

– Да, кстати, меня зовут Семён Петрович.

Сказавши это Семён, освещая себе путь телефоном, просунулся в темный проём. Алкоголик Степан, не желая оставаться в одиночестве, полез вслед за ним. Постепенно узкий проем расширился, превратившись в широкий тоннель. То и дело по пути им встречались остатки брошенной техники и инструмента. В одном месте даже пришлось перелезать через перегородивший проход странного вида трактор. Впереди периодически был слышен гул проходящих электропоездов. И приближающийся звук колес внушал надежду, что скоро они должны куда-нибудь выйти. Однако Семён со Степаном шли, а тоннель все не кончался. Батарейка телефона уже села, и они продолжали двигаться, спотыкаясь в полной темноте. Вдруг Степан остановился и, взяв лейтенанта за руку, сказал: