Читать книгу: «Разлом»

Р а з л о м

Маленькая повесть Большой войны

Темной, до непрогляда, мартовской ночью, когда пологие берега спящей реки уже томно туманятся по утрам, достаточно прогретые теплыми солнечными ливнями, когда сочно набухают, готовые вот-вот лопнуть, почки молодых прибрежных ивняков и когда грозно уже гудит в глубинах древний Дон под посеревшим и защербатившимся льдом, еще достаточно толстым посреди реки, но уже растворившимся по темным закраинам, раздастся вдруг где-то в ночной темени глухой и страшный удар, переходящий в низкий гул. Возникший где-то вдали, выше по течению, многократным эхом пронесется он по речной пойме, по ровному, еще заснеженному ледяному зеркалу, по окрестным займищам и прибрежным лескам, медленно уходя и раскатно удаляясь в туманные низовья.

Это могучая река, повинуясь своему вековечному закону пробуждения, взламывает тяжело сковавший ее ледовый панцирь, разорвав его твердь глубоким разломом где-то над самыми своими быстринами. Разлом этот тут же заполняется быстрой донской бирюзовой струей, ширится, грохоча и отрывая от монолитной еще вчера тверди сперва небольшие, угловатые куски, которые тут же подхватываются неумолимым течением и несутся, несутся вниз, кроша ломкие берега образовавшейся промоины, быстро расширяя ледовое русло и вот уже с канонадным грохотом пошел по реке, вздымая как пушинки, громадные ледяные крыги, ледоход – и уж никакие силы небесные и никакие силы земные не в силах уже остановить, сковать, закабалить вновь ледовыми оковами стремительно мчащееся по течению грохочущее крошево.

И еще не раз оглушительно ухнет и лопнет в ночном воздухе, а иной рыбак или мужик из иногородних, в низенькой своей лачуге над самым берегом взбунтовавшейся реки, спросонья хлопнув рукою по одеялу, поднимет голову и сонно скажет:

– Аль перезимовали, што ль? Тронулася река – то, Маруся!

1

Еще когда торопливо окапывались, обильно исходя терпким солдатским потом и негромко перебрасываясь редкими словами, разогнулся дядя Митя, укладывая желтоватый дерн на узкий бруствер неглубокого своего окопчика, оттер замусоленным рукавом гимнастерки катящиеся со лба теплые солоноватые потоки, оглянулся вокруг и, слегка сощурившись, всмотрелся в мерцающую голубоватую низину, на восток от позиции.

– Гляди, Гриша, где ноне командиры-то наши закапываются… Ить… Почитай, что на версту позади от нас.

–…А это, чтоб тикать сподручнее было! Ихнего брата немчура, в случай чего, на месте… И кончает, – Гришка, молодой, но уже успевший обзавестись семьей парень, рыжий, как зрелая рожь, медленно выпрямился и с ожесточением воткнул лопатку в сухую комковатую глину, – а Саакяну, так и вовсе, беда. А товарищу батальонному комиссару? У фрица ж все мы делимся на русаков и евреев, дядя Митя. Других нет. Тех за колючку, тех в расход.

– Не мели зря, годок. Ты ж там не был. Дай махры малость, – с низу, с первой линии окопов подошел низкорослый и коренастый Игнатка, тоже ихний, хуторской.

– Ага. Я – то не был, миловал пока Бог, сам знаешь. А вот во второй роте есть такой Фома, из шахтеров, ну, мышастый такой, редкоусый, так тот бы – ыл. Вчера ходили мы с ним в лазарет. Рассказывал кое – чего… В окружении был и в плен угодил даже. Говорит, он, фриц, то есть, построил всех, чернявых – кучерявых вывел – юде, мол! Те божатся, не юде мы ! – а он рази слышит? К стенке и в расход!

– Р – разговоры! Сухоруков! – комвзвода, нахмурившись, спрыгнул в окоп. Его посеревшее и исхудавшее за последние дни непрерывного марша, широкоскулое лицо было мрачным, легшая по широкому крестьянскому лбу морщина и заострившийся нос придавали ему суровую зрелость и только живо блестевшие глаза да легкий пушок на подбородке вместо мужицкой жесткой щетины выдавали в нем пока еще раннюю молодость.

– Так мы это… Готово, товарищ лейтенант. Ну и… Ить… Можно, значится так, и курнуть малость, – дядя Митя попробовал добродушно улыбнуться, – фрицем вот, пока и… Не пахнет!

Взводный молча похлопал зачем-то ладошкой уложенные комья глины с дерном и, поведя взглядом, тоже задумчиво всмотрелся в окапывающийся далеко позади комсостав полка. С запада тихий горячий полуденный ветерок гнал по бело – синему небу редкие легкие облака, юркие стрижи вились поодаль над откосным суглинистым берегом уже по – летнему пересыхающей степной речушки. Установилась необычная для последних дней оборонительных боев тишина.

– Тихо-то как… Будто бы и войны – то нет, – мечтательно закрыл глаза Николай Астахов, молодой, смуглолицый чернявый парень, то же из хуторских, только пришлый.

– Война-то, она конечно, еще пока… есть… Товарищ лейтенант, -беспокойно озираясь тихо проговорил Гришка, – а вот фронт… есть ли иш – шо? Ой… Нехорошая это тишина.

– Ты эти думки гони прочь, Козицын! У нас тут вот приказ держать оборону. И мы будем тут ее держать, понятно тебе? А где они, те фронты – не нашего ума дело!

– И ни тебе кухни, ни воды… Как те сироты казанские! – зло сверкнув глазами, сплюнул Игнатка, – пойти до дому пожрать, што ли? Тут уж и рукой подать… До дому – то!

– Ты, Игнат… Иди ячейку свою лучше заглуби еще. Тебе до дому пока никак нельзя, Игнат, – дядя Митя, с прищуром осматривая даль, усмехнулся в седоватые усы, – от тебя твоя Зинка, в случае твоей явки, и мокрого места не оставит. Голодная до мужика баба, она ить похужей фашиста будет!

Раздался дружный смех. Скупо улыбнулся и лейтенант:

– Никому с позиции не отлучаться! Я схожу к комбату, узнаю, что к чему.

– Так это… Товарищ лейтенант! – дядя Митя умоляюще взглянул на командира и тут же опустил глаза, – водицы бы… Там вон, – он показал рукой на северный склон кургана, – родничок есть. Мы, когда шли, видели, бьет из – под горы этой. Разрешите сходить… Фляжки понабирать?

Тот на минуту задумался. Лишние брожения личного состава в такую минуту вовсе ни к чему. Но боец, не имеющий запаса воды в бою тоже -уже не боец. Он отыскал глазами Бричкина, шустрого малого из старого состава.

– Рядовой Бричкин! – соберите все фляжки взвода и обеспечьте взвод водой!

Поснимав мокрые пропотевшие гимнастерки, расстелили прямо по сухой траве их сушить на солнцепеке. Пустили по кругу чью-то флягу с остатками воды. Сбоку и сзади окапывались так же торопливо другие роты их сильно поредевшего за последние дни полка.

Солнце уже томно клонилось к западу, когда откуда – то снизу, с прибрежных суходолов, донесся рыкающий нарастающий гул многих моторов, на горизонте задымилась пыльная круговерть, гонимая боковым ветром в пустую, с поникшими пожелтевшими займищами сухого пырея, степь. Взводный поднял бинокль и, щурясь от солнца, стал сосредоточенно всматриваться вдаль. Гришка, еще голый по пояс, выпрыгнул из окопчика, встал во весь рост, сдернул разношенную выгоревшую пилотку, тоже сощурился, приложив почерневшую ладонь ко лбу:

– Наши! Наши танки прут, я и так вижу. «Тридцатьчетверки». Э – эх! Наконец-то!..

Взводный угрюмо молчит, не отрываясь от окуляров, только слегка шевелятся его тонкие растрескавшиеся губы:

– Двенадцать, тринадцать…, гм…, четырнадцать. Все, кажется.

Он мысленно прикидывает расстояние до колонны, медленно оборачивается к бойцам и глухо, не своим голосом, говорит:

– Рассредоточиться по ячейкам, товарищи бойцы! Были они… Наши… Пока фриц им на башни… свой проклятый крест… Не нарисовал, – и дает бинокль Гришке, – полюбуйся на них теперь.

Гришка, разинув рот, молчит, потом у него срывается:

– С – суки, а… А ну, как повернут… На нас? Чем отбиваться – то, прикладами, што ль?

– Да на кой мы им нужны, сюды они не повернут, – дядя Митя спокойно перематывает прелую порыжевшую портянку, – пехоты ж нету. А… Без пехоты не полезут они. Не дураки ить… Они ить нынче о – о – он, – махнул рукой на восток, – к Волге – реке поспешают…

Танковая колонна, состоящая из трех «тридцатьчетверок» с крупными черно – белыми крестами на башнях – гайках, шедших впереди и одиннадцати легких немецких танков, направлялась по дороге у подножия приземистого степного кургана, мимо позиций полка, расположившихся на западном его склоне и хорошо видимых с дороги.

Вскоре она, ревя моторами и лязгая сверкающими гусеницами, в тучах желтоватой пыли, поравнялась, а затем и мирно миновала курган. Немецкие танкисты в черных круглых танкошлемах, тоже по пояс голые, высунувшись из люков, хохоча и горланя песни, махали нашим бойцам руками. Красноармейцы, теперь уже высыпав из укрытий, сжимая в руках винтовки, растерянно смотрели вслед быстро удаляющейся колонне:

– От те на – а – а…

– Чешут, как по своему огороду, твари!

– Погоди. За ними пехота идет. Те, значит, уже… По нашу душу!

В небе очень высоко завис корректировщик, лейтенант, перекрикивая соседних взводных, зычно дал команду:

– Взво – од! Слу – у – ушай мою команду – у – у !! В укрытие! – и, уже и сам спустясь в окопчик, искоса оглядывая небо, вполголоса добавил:

– Этот может и зайти – поздороваться…

Бойцы, рассредоточившись по ячейкам, мигом посуровели, затягивали мотузки касок, негромко, между собой переговаривались:

– Наши – то, танки, наперед выставили… Как издеваются. С – суки!

– У наших, брешуть, вроде броня потолще. Немец энто любит.

– На Сталинград прут, небось. А мы тута теперь, как сбоку припека.

– Ничего, стемнеет, снимемся и пойдем.

– Куда? Куда ты пойдешь, босота?! Немца догонять, так не догонишь, пехом – то…

– Да – а – а. Окружает гад.

Осмотрев позиции взвода, лейтенант и сам, на ходу натягивая каску, сполз на дно окопчика. Взял в ладонь планшетку, смахнул с нее мелкую желтую пыль, повертел в руке, задумался.

Тяжелые мысли одолевали его с того самого дня, когда он, только что прибывший после ранения и излечения лейтенант, уже побывавший в самом горниле боев осени прошлого года под Таганрогом, впервые увидел новое пополнение и своего взвода и всего полка.

Почти все – мобилизованные, колхозники, половина старше сорока лет, большинство и винтовку в руках сроду не держали. В запасной части побыли десять дней, тренируясь ходить в атаки с деревянными винтовками. Жаловались, что и пострелять по мишеням не довелось. Командиры угрюмо разводили руками, нет, мол, патронов, на фронте еще настреляетесь!

Выстоят ли, не разбегутся ли при первых же ударах?

Вспомнилось лейтенанту, как перли на их позиции в октябре сорок первого молодые, самоуверенные, сытые, полностью всем укомплектованные фрицы из моторизованной дивизии. Шли грамотно, по всем правилам атаки, сперва нанеся артудары по вскрытым с воздуха позициям полка, а полк того состава был почти таким же, с Персиановских лагерей, вооруженный слабо, допотопным оружием.

Ну, продержались, пока патроны не кончились, пока не погибли командир и комиссар полка, подорвав себя вместе с танками врага, а потом…

Потом растерянность, окружение, паника, хаос…

Его самого с развороченным осколком плечом вынесли уцелевшие курсанты артучилища.

Он достал из нагрудного кармана последнее письмо от матери, еще раз перечитал уже затертый на сгибах листочек из его же школьной тетрадки. Закрыл глаза, пожевал травинку. Далеко вы теперь, мамаша, далеко!

Приподнял голову над позицией. Другие роты тоже залегли, только над позицией штаба полка, далеко позади, на восточном склоне кургана, одиноко торчит полуторка да беспокойно кружат над нею черные птицы.

Тихо.

Позавчера, едва построил взвод, едва ознакомился с каждым и наспех запомнил лица, надо было назначить командиров отделений. По анкетам было двое с «семилеткой» и один участник Гражданской, из буденновцев.

Их и назначил. А вечером подошел к нему тот самый буденновец и тихо говорит:

– Зазря Вы, товарищ лейтенант, поставили сержантом Астахова Николая. Эх, не надо было!

– А что так?

– А у ево батька был сотником во время Вешенского восстания. Лютовал над пленными красноармейцами так, што… До сих пор…

– Так у него «семилетка».

– Што ж, што «семилетка». «Особисты» ребяты строгие…

«Рама» летала не зря.

Минут через десять раскаленный нещадным июльским солнцем послеполуденный воздух вдруг наполнился тяжелым воем снарядных корпусов, вздрогнула и встала дыбом земля чуть впереди ломкой линии ячеек и неглубоких окопов, заволокло все вокруг гарью и едким горячим духом пироксилина.

Гришка, втянув голову в плечи, упал на колени, сжался – дальше некуда! калачиком в узком окопчике, зажмурив глаза и до хруста сцепив зубы, трясущимися пальцами никак не мог застегнуть мотузок каски, а потом, когда крупные комья сухой глины, разом оглушив, полузасыпали его, судорожно сжал холодными ладонями и саму горячую каску, пытаясь таким образом прикрыть голову и что – то исступленно бормоча…

Дядя Митя, пересидев так же в окопе первую волну артналета, поверил было вдруг наступившей тишине, все шарил по окопчику и не находил свою винтовку, а потом высунулся так, самую малость, отряхиваясь от мелкой и противной глинистой пыли, и тут сверкнуло у него перед самыми глазами опять, сорвало с головы и покатило по горящей траве каску, померк перед его глазами белый свет, подкосились ноги и тяжело ссунулся он на дно укрытия мешком, ухватившись за лицо обеими ладонями и уже проваливаясь в небытие.

Это по высотке, по засеченным «Рамой» позициям их полка стали бить немецкие шестиствольные минометы и ад, вырвавшись из разверзшейся земной тверди, вдруг затмил собой белый свет, скрыл горячее июльское солнце, весело запрыгал по кургану частыми всполохами разрывов и безжалостно хохоча пронзительным воем от все налетавших и налетавших мин.

От удаленной позиции, позади кургана, где находились командир их полка, начштаба и комиссар, сорвалась вдруг полуторка и, поднимая пыльный шлейф, полетела в степь, подскакивая на желтоватых сурчиных норах и быстро удаляясь.

Напрочь оглушенный Игнатка, порой истово крестясь и по – детски всхлипывая, то матерясь последними словами, то замолкая, сцепив зубы, изредка открывал присыпанные глиной глаза, но в кромешной темноте и полной дикой тишине ему казалось, что ослепительно сверкали только над ним, контуженным, частые вспышки разрывов, пробиваясь сквозь черные косматые дымы. Наконец, крупный кусок дерна тяжело шибонул откуда-то сбоку по лицу его и каске и он, упав на дно окопа, потерял сознание.

Тяжелый едучий дым медленно расходился к подножию высоты почти в полном безветрии. Ад, вволю навеселившись, опять убрался в глубины земные. Вокруг стонали и кричали раненые, кто-то по-бабьи причитал, сидя и отупело раскачиваясь над убитым товарищем.

Гришка на корточках сидел над комвзвода, лежащим навзничь и почти засыпанным сухой землей, осторожно разгребая и продувая его лицо от глиняной пыли. Вдруг тот разомкнул почерневшие растрескавшиеся губы и слабо закашлялся, открыл широко и часто заморгал глазами. Сел. Гришка тут же поднес к губам ему флягу.

– У – у – ух!! Та у Вас, товарищ лейтенант… Контузия! А я уж подумал…

Гришка попробовал улыбнуться. Лейтенант медленно поднял голову, мутными, непонимающими глазами обвел вокруг. Из обеих ушей его рудыми потоками шла кровь.

Снизу, не спеша, осторожно обходя частые дымящиеся воронки, подымались, держа лошадей шагом, три всадника в черных бурках и непривычных черных мерлушковых папахах. Уцелевшие красноармейцы, окровавленные, в изорванных гимнастерках, шатаясь и отхаркиваясь, молча сходились и сползались к сидящему на земле своему комвзвода. Винтовок почти ни у кого не было.

Курган дымился, как кратер оживающего вулкана. Невдалеке молоденький боец Бричкин с белым, как мел лицом в полусознании ползал по кругу, подтягиваясь с силой на руках, а обе ноги кроваво и страшно волочились на одних штанинах кровавым следом. Он, то по-бабьи всхлипывал, то начинал исступленно выкрикивать какие-то слова. Наконец, голова его обвисла и он, судорожно дернувшись, затих, завалившись набок.

Дядя Митя полз на четвереньках, часто останавливаясь и осторожно прощупывая ладонью перед собой выжженную траву:

– Хлопцы, где ж вы, хлопцы, не бачу… Где ж вы, хлопцы… Не бачу я, хлопцы. Не бросайте мене, хлопцы…

Из его плотно сжатых дрожащих век обильно текли, грязно расходясь по впалым небритым щекам, крупные слезы.

Конные, по виду, как казаки, держа карабины на весу, подъехали уже почти вплотную.

Бойцы, окружив сидящего взводного, настороженно, исподлобья, молча разглядывали их, а Гришка, заметив на одном из них выпирающую из-под новенькой бурки немецкую полевую форму, угол кармана с нашитой свастикой, слегка прикрыв собой взводного, ловко, одним махом отодрал с его гимнастерки петлицы с кубарями и незаметно опустил их себе в сапог.

– Э – эй! Бо – сота! Старшой – то… тут есть? – окликнул один из конных сытым низким басом, проницательно вглядываясь в темные посеревшие лица красноармейцев, – я спрашиваю: кто тут из вас стар – шой? – раздельно еще раз спросил командирским голосом казак.

– А вы – то кто будете? С виду, как вроде… наши, а так…– выступив немного вперед, сплюнув, недоверчиво обозвался, немного придя в себя, Игнатка.

– И ты, куча навозная, иш – шо будешь тут вопрос – сы задавать! – молодой казачок, криво ухмыльнувшись, поднял карабин, но старший, положа ладонь на ствол, зычно дал команду:

– Вста – а – а – ть! А ну!! Сходись строиться! Ходячие какие – становись в строй, с – сукины дети!

По всему кургану подтянувшиеся конные теперь собирали мелкие группы красноармейцев и, подгоняя плетками, сгоняли их вниз, к дороге. То тут, то там раздавались удары карабинов, казаки добивали лежачих тяжелораненых.

Пересчитав, не сходя с коня, зажатой в руке плетью пленных, седоватый казак с густыми отвислыми усами подъехал к другому, такому же седому, с красивым лицом школьного учителя, в бурке и немецкой офицерской фуражке и, козырнув не по – нашему, двумя пальцами, бодро доложил:

– Господин есаул! Военнопленные Красной Армии в количестве сто сорок три человека для марша построены!

Вороной жеребчик – трехлетка громко отфыркивался, отбиваясь хвостом от наседающего овода. Гришка крепко держал за плечо взводного, едва держащегося на ногах. Есаул, проезжая неспешно вдоль строя, пристально всматривался в сумрачные запыленные лица пленных, словно ища знакомых. Наконец он, слегка натянул поводья и, поправив фуражку, чуть привстал на стременах:

– Есть ли кто из вас из казаков донских али кубанских?! Таковые – выходи! Али все вы – мужики иногородние?

Красноармейцы, недоуменно переглядываясь, молчали. Из задних рядов послышался шумок и двое пожилых вышли нерешительно вперед, комкая в руках пилотки и опустив головы.

– Откеля вы будете, станишники?

– Станицы Еланской…, мобилизованные, – негромко и не поднимая головы, сказал один.

– В Красной Армии давно?

– Кубыть… Две недели, будет…

Есаул, слегка улыбнувшись, поднял голову и закричал зычно и с гонором:

– Вместе с победоносными германскими войсками боремся с большевизмом и мы – доблестные казаки Всевеликого Войска Донского! И ведет нас за собой в энтой борьбе генерал Петро Николаич Краснов! Слыхали про такового? Не забыли иш – шо?! – он расправил усы, надменно заулыбался и чуть тише продолжал:

– Ежели есть кто… Из вас, желающие поступить в наши ряды, как из казаков, так и прочие, из мужиков, ибо нам нужны и пехота, и артиллерия, а ну – выходи из рядов! – и, уже помягче добавил:

– Добьем краснопуз – з – ых и заживе – е – ем мы тогда, станишники, на Дону – батюшке – эх, вольно!

Развернувши коня и проехав еще раз вдоль качающегося строя, крикнул опять:

– Смелее, ну! Обмундировка, порцион и прочее довольствие – как и у немцев! – он помолчал и, как о чем – то вспомнив, усмехнувшись, добавил:

– Да! Остальные через два часа уже будете сидеть в лагере, за колючкой, без крыши над головой и без жратвы! Срать под себя! Тифа и смертушки своей верной дожидаться! Так что, думайте, станишнички! Крепко думайте!

Пленные угрюмо молчали. Гришка, поддерживая сильно ослабевшего взводного, видел, как шевельнулась шеренга и несмело отошли в сторону еще несколько человек. Он пристально вглядывался, силясь найти знакомых, но со спины выглядели все одинаково: мокрые изорванные гимнастерки да понуро опущенные плечи. Он повернул голову и встретился глазами с Игнаткой. Тот слегка покачал головой. Он держал рукой дядю Митю, всхлипывающего и склонившегося от рези в слезящихся глазах.

Неожиданно из задних рядов, шатаясь и держась на ногах из последних сил вышел человек в командирской фуражке, изодранной гимнастерке и с залитым кровью лицом. Медленно подошел он поближе к есаулу, развернулся к красноармейцам:

– Порцион… Как и у немцев, говоришь?! Да… Так вот этот самый порцион вы… Товарищи бойцы!! – он гордо вскинул черную от пыли и крови голову, – Вы!! Сами и будете отбирать у русских детишек и старух! Последний кусок отбирать будете! Для немцев, своих хозяев и для… себя.

Он склонился, ухватился за грудь, осел, скорчившись на коленях.

Установилась мертвая тишина.

Есаул, удивленно рассматривая пленного, подъехал ближе, спешился, подошел к нему вплотную:

– Ты хто таков будешь?

Тот снова медленно поднялся, вытер лицо ладонями, расправил плечи и многие теперь узнали в нем комиссара полка.

– Я… Я старший полковой комиссар… Саакян Ашот! И я знаю и тебя, казак.

– Знаешь?! Меня?! – удивленно переспросил тот, наклоняясь и пристально всматриваясь в окровавленное лицо комиссара, – и откеля ты меня…

– Знаю я тебя… Ты – трус и предатель! В трудную годину поднявший руку на свой народ!! Вот, скотина, кто ты есть!! – обращаясь к нестройным рядам пленных красноармейцев зычно воскликнул Саакян.

Злоба исказила лицо есаула. Губы его задрожали, кончики редких усов затопоршились, задираясь кверху над обвисшими уголками рта.

Выстрел ударил куда – то в марево горячего неба и оборвал его. Раскинув руки, он медленно осел в пыль, широко раскрытыми глазами так же всматриваясь в ряды красноармейцев.

– Выходи строиться, с – сказал!! – злобно сверкая глазами, заорал есаул – вкладывая револьвер в кобуру и дрожащими пальцами пытаясь ее застегнуть, – хто пойдеть с нами…

Ряды вздрогнули, расступились.

– Ну что же… Хм… Пятнадцать штыков. Не густо! Но! И на том спасибочки! – есаул повернул голову к казакам:

– Хорунжий Стрепетов! Отконвоировать остальных пленных к месту содержания! На подох!

Потом, уже довольным взглядом окинул жиденькую шеренгу:

– Добровольцы – молодцы! Нале – во! Походным ма – а – арш! – и, еще раз обернувшись к пленным, злобно сквозь зубы процедил:

– А вы, собаки… Скатки свои… соберите! Там для вас, оборванцев, кроватев не предусмотрено!..

И когда шеренга добровольцев разом повернулась налево, узнали Гришка с Игнатом, да и другие хуторские, стоящего третьим с хвоста и, разинув рты, отшатнулись: потупив взгляд с сумрачным напряженным лицом, каменно глядя прямо перед собой, прошел мимо них служить немцам ихний, хуторской, хоть и пришлый, Николай Астахов.

2

Рыжий Дунькин кот лениво развалился на широкой колодезной щербатой крышке и, мирно наслаждаясь щедрым теплом поднявшегося уж почти под зенит солнышка, разомлел, отогреваясь после первого зоревого сентябрьского колкого заморозка.

Тихо на хуторе Терновом, ни ветерка, ни звука. Медленно плывут над ним в безмятежной сини редкие беловатые облака, где-то каркают изредка невидимые вороны, да обозвется вдруг задремавший на плетне старый Маруськин петух, раскроет клюв, недовольно расквохчется было на крик, да, разомкнув, наконец, и веко, поймет, старина, что полдень уж на белом свете, да и запнется, не успев возвыситься, заливистый петушиный роскрик, опять сомкнутся петушиные веки и снова установится вокруг сонная мирная тишь.

Да он и сам, хуторок-то, одна кривая, вся увитая разлапистыми абрикосами да старыми акациями пыльная улочка, лениво спускающаяся к неглубокой тихой речушке. А там – небольшая склизская старая деревянная кладка, бабам белье полоскать, да мальчишкам летом купаться. Но теперь, уж после Ильи, и на речке – не видать никого. Только изредка резко шкварчат где-то в камышах полусонные лягухи.

Маруське Астаховой скучно дома одной. То раньше хоть Тишка, поколачивая по заборам неизменной своей палочкой, любовно выструганной им из дубовой ветки, бродил по пустой улице. То там засмеется, то с тем заговорит. Говор у него был невнятный, но разобрать – то при случае можно… Слабоумный был, но добрый, ласковый , встречным всегда улыбался и всем кланялся. Зла никому никогда не делал, ну, шутил безобидно порой, хуторяне его жалели, бабы подкармливали, кто чем мог, ребятишки по – своему любили. Откуда он прибрел на хутор, никто не знал, пристроили его на постой к старому, овдовевшему прошлой осенью, сторожу Аникеичу.

А когда уже фронт, где – то в стороне угрюмо отгремев да отсверкав, как та гроза по июльским ночам, откатился далеко на восток, ехали как – то раз вечером на мотоцикле по пустынной пыльной улице невиданные еще ни разу в этих глухих краях немцы. Пьяные и веселые, с песнями, играли на губной гармонике. Обнаружив в конце прохладной абрикосовой улочки дыбящийся журавель хуторского колодца, вдруг остановились, видимо, решив освежиться холодной водицей. Сбросив горячие запыленные каски, автоматы, ранцы и прочую амуницию, беззаботно хохоча и гортанно подшучивая над одним из своих, самым молодым, вихрастым да белоголовым, с еще полудетским чистым лицом, обливались они ледяной родниковой водичкой.

Из всех укромных мест, из желтеющих терновых кустов, из зарослей широких перезревших лопухов, из-за задернутых занавесок да полузакрытых дверей и ставен робко и с любопытством наблюдали за чужаками десятки пар настороженных хуторянских глаз. А Тишка, в своем тряпье, так же весело смеясь, приплясывая да кривляясь, уже подходил к чужакам. Те сразу, добродушно что – то горланя, окружили его, юродивого, посмеиваясь и приятельски похлопывая по плечам. Один, постарше, протянув ему сигарету, пытался что – то выяснить, настойчиво спрашивая Тишу на чужом противном языке и широко жестикулируя. Но тот только глупо улыбался, да кланялся истово в пояс, вызывая у пришельцев все новые взрывы хохота. Наконец, старший махнул рукой, дал команду, мотоцикл завелся, немцы вскочили по местам, на ходу напяливая свои лягушачьи каски да ранцы, продолжая смеяться и шутить…

Тишка же, напротив, опустив устало руки, поднял подбородок с редким пушком, стал каким-то пасмурным и строгим.

Мотоцикл взревел, резко дернулся и заглох. Рулевой немец, не сходя с седла, скривив тонкие губы, снова сильно крутанул ногой заводную лапку. Мотор опять затарахтел, опять дернулся и снова заглох немецкий мотоцикл! Старший, с ругательствами выпрыгнув из коляски, стал злобно орать на водителя, а тот, несмело огрызаясь, тоже вскочил и нагнулся над мотором.

Но тут другой фриц, молоденький, что сидел на заднем седле, белобрысый да вихрастый, усмехнулся и легонько толкнул водителя в плечо, пальцем показывая на заднее колесо. Там, между слегка погнутых толстых спиц, торчала Тишкина, любовно струганная дубовая палочка, знакомая всему хутору.

Сам же Тишка вдруг весело расхохотался, схватившись картинно за живот, приплясывая и истово кривляясь. Немец со злостью вырвал из колеса и отшвырнул палку в придорожные кусты. Широко расставив ноги и уперев волосатые руки в бока, свысока, хмуро исподлобья уставился на этого издевающегося над ними нищего русского. Лицо его помрачнело и стало багровым. Сдернув со спины автомат, он дал с пяти шагов короткую очередь. Тишку отшвырнуло назад, он завалился на спину и какое – то время еще судорожно бил он ногами по дороге, поднимая пыль и загребая руками.

Когда же за мотоциклом улеглось пыльное марево и стих, удаляясь, перестук мотора, осмелевшие хуторяне бросились к нему, но Тишка уже отходил, только лишь мелко подрагивали его посиневшие губы да широко распахнутые тускнеющие его глаза задумчиво и неподвижно устремились в мирное летнее небо. Две кровавые кляксы грязно растекались по груди на замусоленной изношенной рубахе.

Тишу, безродного, не имевшего на хуторе никакой родни, в тот же вечер похоронили всем немногочисленным миром, бабы да девки жалобно и протяжно тужили, старики, скорбно сомкнув губы, глухо молчали. Прочитал молитву да перекрестил трижды дедушка Митроха свежий крестик, да и тихо разошлись…

Так в мирную жизнь маленького хуторка, потерявшегося в широкой старой балке верхнего Задонья, над маленькой безымянной речушкой, в стороне от больших дорог, грубо и кроваво вошла война.

До этого случая только раз, ранней весной, взорвалась вдруг хуторская полуденная тишина истовым криком Марфуши, получившей на своего мужика похоронку. Обхватив дрожащими руками трех своих малых детишек, уткнувшись лицом в их золотистые головки, долго и тоскливо, одиноко выла она, сонно раскачиваясь и порой подымая в пустое белое мартовское небо мутные глаза свои, сидя на том самом месте, где и застала ее горестная весть, на скамейке, любовно сбитой и покрашенной покойным теперь уже мужем за год до войны. Собрались соседки и, рассевшись вдоль забора, тоже тихо скорбили, изредка всхлипывая и тяжко вздыхая – почитай, у всех были в армии родные. Потом незаметно разошлись.

А Марфуша, простоволосая, со сбившимся на плечи платком, до самой морозной вечерней зорьки все выла и выла, то срываясь тонко в голос, а то, мелко дрожа плечами, затихая над тремя соломенного цвета головками.

Больше немцев в хуторе никто не видел. Только один раз в конце лета пролетел низко – низко большой серый самолет с белыми крестами на крыльях, метнул наискосок через усыпанную падающими абрикосами улицу широкую черную тень и быстро ушел на север.

– Машка! Маруся – я – я!! Иди сюда, че скажу – у! – звонко кричит через плетень Дунька, соседка Маруси, тоже солдатка. Только у нее уж детишек двое, погодки – пацаны. А вот Маруся со своим Николаем, в сороковом году поженившись, так и не обзавелись детками, не дал пока Бог. Может, потом, после… Как вернется?

Хуторские ее Николая малость сторонились, ходили о нем поначалу, как появился он на хуторе, слухи разные: что детдомовский, мол, что и отсидел уж, что родом из каргинских казаков, а родителей поубивало давно, еще во время того восстания… А Маруське – то что? Девка есть девка! Красивый, чернявый, механизатором в МТС, работящий и ее всем сердцем любит! Уж она – то чувствует! А на гармошке как играет! Душевно! Как ни просила, как ни отговаривала ее мать – а все ж пошла она за Николеньку!

И сколько раз потом ни заводила речь с ним про его прошлое, про родителей – все как – то Коля, то отшутится, то рассердится:

– Што тебе моя родня, Машутка? Али тебе с ней жить?

И только раз как-то, на излете золотого октябрьского дня, когда непонятно кто и почему вычеркнул Николая из списка трактористов, премированных по случаю высокого урожая, молча проходил он весь день мрачнее тучи, все переживал. Ой, как переживал! Маша и так, и сяк ему всячески угождала, ластилась, как котенок и уж, когда спать легли, глухо вырвалось у него обидное: