Читать книгу: «Надлом», страница 3

– Вы показывали его врачу? – спросил всё тот же чиновник.

– Конечно, показывали, – ответил Аркадий Вениаминович. – С ним систематически работает наш психолог, невропатолог, педиатр.

– И каковы результаты?

– Все врачи сходятся в одном: в целом ребёнок вполне здоров и адекватен, но, несмотря на это, он страдает повышенной нервной возбудимостью, развившейся, скорее всего, вследствие хронического алкоголизма его матери в период беременности.

– Ну так почему вы считаете, что его нужно исключить из интерната? Что такого страшного он натворил, кроме того, что вы уже рассказали?

– В прошлом месяце он схватил нож и бросился на одного из детей, и если бы я вовремя не подоспел, то произошла бы трагедия.

– Почему он это сделал?

– Как он пояснил, за то, что его избили в группе, устроив ему тёмную.

– Это действительно было? – строго спросил чиновник.

– Да, – скупо ответил Аркадий Вениаминович.

Надежда Павловна стыдливо отвела глаза в сторону. Валентин Петрович тоже как-то неуютно поёжился на стуле и повернул голову к окну.

Все присутствующие прекрасно понимали, что подобные случаи в интернатах далеко не редки, но говорить об этом открыто было не принято.

– То есть нет, – старался поправиться Аркадий Вениаминович, – вы меня не так поняли. Может быть, и не было этого, но дети говорят…

– Продолжайте, продолжайте, Аркадий Вениаминович, – спокойно ответил чиновник, – мы вас прекрасно и правильно понимаем. Продолжайте, пожалуйста.

– Ну так вот, – продолжал воспитатель, – а на прошлой неделе на уроке рисования он достал из кармана неизвестно откуда взявшийся камень и разбил им окно в классе только за то, что учитель рисования выставил его из класса, чтобы он не мешал рисовать другим детям. И надо сказать, что подобные случаи повторяются систематически. Каждую неделю он совершает что-то серьёзное, типа битья стёкол, драк со сверстниками, откровенного саботажа уроков или оскорбления учителей. И почти ежедневно на него жалуются все воспитатели и дети, уставшие от его наглых выходок. Буквально две недели назад он сломал девочке руку, просто ради забавы, столкнув её с лестницы. И несмотря на столь малолетний возраст, он прекрасно понимает значение своих действий и совершенно не раскаивается в своих поступках, какое бы наказание к нему ни применялось. Более того, после применения наказания он становится ещё более агрессивным и злым. Помимо этого, он никогда не забывает ни одной обиды, нанесённой ему. Он помнит их, таит, скрывает в себе и при первом удобном случае мстит. Рубанов очень мстителен, и мстителен до такой степени, что некоторые из учителей даже не хотят с ним связываться. Из-за него страдают не только отдельные дети и группа – страдает весь интернат, страдает имидж нашего заведения и доброе имя Надежды Павловны. И уже сейчас можно с уверенностью сказать, что из него вырастет настоящий преступник, и мы не знаем, как можно это предотвратить. Рубанов не ребёнок, но настоящее чудовище. Вот, видите, – добавил Аркадий Вениаминович в самом конце своего монолога, указывая рукой на лежащую перед ним папку, – это личное дело Рубанова, и оно в пять раз толще, чем аналогичные дела его сверстников. А знаете почему? А всё потому, что оно сплошь состоит из докладных учителей, которые они еженедельно пишут на имя Надежды Павловны, жалуясь на Рубанова. Каждый из вас может их почитать и убедиться во всём этом лично. Хотя здесь, – сказал Аркадий Вениаминович, снова показывая на папку, – нет и десятой доли того, что на самом деле творит этот Рубанов. Здесь описаны лишь самые вопиющие случаи его поведения, такие как драки, нападения на сверстников, умышленное уничтожение имущества интерната и оскорбление воспитателей. О более мелких проступках, ставших для Рубанова нормой поведения, мы уже и не говорим. И я, как педагог с двадцатилетним стажем, считаю своим долгом ответственно заявить, что, несмотря на свой малолетний возраст, Рубанов – это настоящее чудовище, которому не место в детском коллективе нашего интерната.

Аркадий Вениаминович закончил речь и опустился на стул.

– Ну что же, – деловым тоном промолвил чиновник, – мы вас поняли, Аркадий Вениаминович. А мы могли бы поговорить с самим Рубановым? Насколько я понимаю, ему уже исполнилось десять лет и, как вы утверждаете, он вполне адекватен, чтобы самому ответить на некоторые вопросы.

– Да, конечно, – поддержала идею чиновника Надежда Павловна, – вы совершенно правы, мы обязательно должны с ним поговорить. Аркадий Вениаминович, будьте так любезны, приведите, пожалуйста, к нам Рубанова.

– Сию минуту, – ответил воспитатель и торопливо вышел за дверь.

Спустя пять минут дверь кабинета открылась и на пороге появился Аркадий Вениаминович, держащий за руку мальчика.

– Проходи, проходи, – сказал он мальчику, втягивая его в кабинет, – сейчас перед комиссией будешь отчитываться.

Сказав это, Аркадий Вениаминович прикрыл дверь, отошёл в сторону и уселся на прежнее место, рядом с лежащим на столе личным делом Рубанова.

Родион прошёл на середину большого кабинета и остановился там, где указала ему Надежда Павловна, прямо напротив членов комиссии, возле самой доски, на которой ещё продолжали висеть карты и схемы, развешанные Валентином Петровичем.

Все присутствующие сразу же повернулись в сторону ребёнка и принялись его рассматривать, словно ожидая начала какого-то концерта или представления.

Грузный Валентин Петрович вальяжно откинулся на спинку стула, удобно вытянул ноги и положил руки на стол. Ему всегда нравились подобные мероприятия, что называется, с душком. Особенно хорошо было тогда, когда вся эта история не касалась его лично, но он имел возможность принимать в ней непосредственное участие в качестве наблюдателя или, ещё лучше, человека, принимающего судьбоносные решения. Хотя в данном случае его мнение не являлось определяющим, но само присутствие здесь доставляло ему какое-то тайное и незаметное для окружающих удовольствие.

Григорий Александрович в этот момент пребывал в ужасном расположении духа, и если бы не представители государства, так смущавшие его в этот раз, он выплеснул бы весь свой гнев, всё своё раздражение на это чудовище Рубанова, из-за которого, по сути, он находится сейчас здесь, а не в театре с супругой. Но поскольку Григорий Александрович сделать теперь решительно ничего не мог и понимал это, то ему ничего не оставалось, кроме как безучастно наблюдать за всем происходящим.

Оба детских психолога, прекрасно знавшие Рубанова и много раз общавшиеся с ним, тоже притихли и, повернувшись к центру зала, приготовились слушать.

И лишь чиновники, впервые видевшие Родиона, смотрели на него не как на малолетнего преступника, но как на простого и несчастного ребёнка, волею судьбы оказавшегося в интернате.

Да и на самом деле, с первого взгляда Родион не казался таким ужасным и страшным, как совсем ещё недавно рассказывал о нём Аркадий Вениаминович. Родион послушно стоял перед грозными членами комиссии, собравшимися здесь, чтобы решить его судьбу, и безмолвно глядел в пол. Это был самый обыкновенный десятилетний мальчишка в старенькой байковой рубашке в клеточку и потёртых штанишках. Он скромно стоял перед членами комиссии и, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, то и дело без надобности поправлял рукою свой кудрявый чубчик. Его длинные белокурые волосы, голубые и даже несколько мутные глаза, опущенные вниз, придавали детскому лицу какую-то задумчивость.

Он молча стоял напротив разглядывающих его членов комиссии и за неимением лучшего смотрел в пол, разглядывая свои сандалии.

Родион знал и достаточно ясно понимал, что эта комиссия может исключить его из интерната и отправить в колонию. Об этом неоднократно говорили ему и воспитатели, и сверстники. Этим часто пугал его и Аркадий Вениаминович, угрожая разобраться с ним, как он выражался, «по всей строгости и несмотря на возраст».

И вот теперь, кажется, эти угрозы начали сбываться.

Родион знал, что в колонии, куда его хотят отправить, будет намного хуже, чем здесь, в интернате, и потому он не хотел, чтобы его исключали. Но с другой стороны, за свои десять лет он уже успел пережить столько бед и унижений, что дополнительные трудности его совершенно не пугали. Родион привык относиться к своей жизни потребительски, без излишнего трепета и почитания. В десять лет, не имея никого на свете и не рассчитывая ни на чью помощь, он привык обходиться лишь самым малым и самым необходимым. Для того чтобы жить, ему достаточно было лишь скудной пищи, непритязательной одежды и места для сна. Причём именно места, а не кровати с уютными подушками и одеялом. Уже несколько раз за эти семь лет, что он находился в интернате, он предпринимал попытки побега, три из которых удавались. По нескольку дней кряду он скитался по городу, питался объедками, что находил на помойках, просил милостыню, ночевал в подвалах заброшенных домов, на железнодорожных вокзалах, в вагонах поездов, стоящих в депо, или просто под платформой. За эти несколько дней безумной свободы он учился выживать в этом огромном и пугающем мире. Один, никому не нужный, всеми покинутый и брошенный на произвол судьбы, он вступал в схватку с этой судьбой, с этим миром и с этой жизнью. Он бросал вызов не только интернату, из которого сбегал в никуда, но и самому обществу людей, так привыкших не замечать его. И он старался не замечать это общество, старался нарушать все установленные им законы и правила, презирать его и ненавидеть. И пусть этот постыдный мир сильнее его, пускай все его усилия и борьба превратятся в прах, в ничто, но эта борьба стоит того, чтобы жить. И не существовало для Родиона такого человека во всём мире, которому он не мог бы смотреть прямо в глаза. Не было таких авторитетов, что могли бы подчинить себе его волю. Родион не признавал никого. Он сам сделал себя самодостаточным. Он не нуждался в людях, он ненавидел и презирал их. И даже тогда, когда ему подавали милостыню, он не говорил спасибо, не целовал руку дающего, но просто брал деньги и клал их себе в карман. Родион не понимал, за что он должен благодарить этих людей и этот мир. Он просто брал то, что ему положено, без эмоций, без сожаления и без благодарности. Родион поступал так же, как поступает хищник, настигший свою жертву. И он так же, как и животное, не испытывал жалости ни к своей жертве, ни к самому себе, потому что он сам хищник, он сам – животное.

Наконец Родион поднял голову и неторопливо обвёл взглядом всех окружающих, заглянув в глаза каждому. И в этот момент каждый из присутствующих смог почувствовать на себе этот тяжёлый таинственный взгляд. Взгляд ребёнка, у которого внутри бездна – чёрная и пугающая. Этот взгляд, будто хирургический скальпель, разрезал пространство и самим своим остриём впивался глубоко в душу. Этот взгляд являлся настолько пронзительным и неподвижным, что далеко не все могли выдержать его, чтобы не отвести глаз. В эту минуту в душе Родиона росло безразличие. Уже давно он научился сознательно вырабатывать в себе это чувство, так часто его спасавшее. Какое-то время он копил в себе это безразличие ко всему: безразличие к людям, к обстановке и к самому себе. Именно оно иногда и помогало ему выжить. Например, тогда, когда вся группа, накинув ему на голову одеяло, неистово лупила его руками и ногами, стараясь причинить ему как можно больше боли и мучений, чтобы научить его жить так, как положено в коллективе. В эти минуты его спасало именно безразличие. Оно помогало сносить чудовищные удары, переносить боль и страх, оно делало его невосприимчивым к неистовым криками и оскорблениям сверстников, к страшным ударам, сыпавшимся на него со всех сторон, и к самой жизни. Безразличие к жизни – вот девиз, позволявший ему выжить в такие минуты. И в те дни, что Родион жил на улице, а питался на помойке, это же чувство позволяло ему не сойти с ума и не сломаться. И однажды поняв это, он научился воспринимать всё, что готовила ему злая судьба, с потрясающим безразличием и спокойствием, чем всегда удивлял не только сверстников, расстраивавшихся от малейшей неудачи, но и взрослых. Только на вид Родион являлся ребёнком, но глубоко в душе этот десятилетний мальчишка с голубыми глазами и худощавой фигурой, многое повидавший и многое переживший, был твёрдым, как камень, и беспредельно убеждённым в своей правоте. Казалось, что никто и ничто в мире не могло остановить его от того действия, которое он задумал совершить. Никакие угрозы, побои и оскорбления не влияли на принятое им решение и не заставляли его хоть на миг усомниться в необходимости и правоте своих действий и желаний. И даже сейчас, стоя перед десятью членами комиссии, запросто могущей отправить его в колонию, Родион глядел на них не как провинившийся и нашкодивший ребёнок, но как гордый и убеждённый человек, без трепета смотрящий им прямо в глаза, чем немало обескураживал не только чиновников, видевших его впервые, но и воспитателей интерната.

«Вот нахал, – подумал Аркадий Вениаминович, – ничего не смущает этого грубияна. И даже в присутствии такого количества взрослых людей он продолжает стоять, нагло смотреть им в глаза и чуть ли не смеяться. Ну нет, это просто возмутительно. С этим необходимо кончать».

Родион продолжал стоять посередине комнаты, а члены комиссии молча сидели и, не говоря ни слова, разглядывали его уже несколько минут. Непреднамеренная пауза слишком затянулась, и чиновник решил начать диалог сам.

– Ну здравствуйте Родион, – негромко произнёс он, обращаясь к мальчику. – Вы знаете, почему мы вас сюда вызвали?

– Знаю, – честно признался Родион.

– И почему же?

– Потому что вы хотите отправить меня в колонию, – абсолютно спокойно и уравновешенно ответил Родион, будто речь шла вовсе не о нём.

– И вы понимаете за что?

– Нет, – так же скупо промолвил Рубанов.

Все члены комиссии внимательно следили за происходящим.

– Ну а если вы не понимаете, за что вас хотят отправить в колонию, тогда откуда же вам известно, что вас вообще хотят куда-то отправить?

– Мне об этом каждый день говорят.

– Кто вам говорит об этом?

– Вот он, – небрежно ответил Родион и кивнул в сторону Аркадия Вениаминовича.

Аркадий Вениаминович вспыхнул краской, поскольку ему стало очень неудобно за то, что у членов комиссии могло сложиться впечатление, что он сознательно борется с малолетним ребёнком.

– Да как ты смеешь так говорить, негодник?! – не выдержав, выпалил Аркадий Вениаминович, действительно уже давно желавший избавиться от Родиона. – Ты что себе позволяешь?

Но Родион продолжал стоять на том же месте и даже не обратил на выступление воспитателя никакого внимания.

– Вот, – возмущённо продолжил Аркадий Вениаминович, – вы видите, господа, видите вы этого наглеца. Да он даже разговаривать с нами не желает. Возомнил себя бог знает кем, хотя сам собой ничего не представляет.

– Спокойно, пожалуйста, Аркадий Вениаминович, – оборвал его чиновник, – не забывайте, что перед вами десятилетний ребёнок.

От такого нелепого замечания в свой адрес Аркадий Вениаминович обомлел. Он сделал несколько неуклюжих резких движений и недовольный уселся на место.

– А почему они хотят отправить вас в колонию, как вы сами считаете? – так же вежливо и деликатно спросил у Родиона чиновник.

– Потому что они меня ненавидят.

Такой ответ весьма удивил не только чиновников, но и всех присутствующих.

– А за что они вас ненавидят? – снова поинтересовался чиновник.

– Откуда мне знать? – скупо ответил Родион.

– Ну а почему же вы, Родион, ведёте себя таким неподобающим образом, как про вас говорят? Дерётесь, мешаете учиться другим детям, бьёте стёкла в классах, девочку толкнули. Почему вы всё это делаете?

– Я не делаю этого, – бесцеремонно соврал Рубанов, – они на меня просто наговаривают. Они все хотят исключить меня из интерната и направить в колонию, потому и наговаривают на меня.

Все присутствующие переглянулись. Такого ответа от Рубанова не ожидал никто.

Редкий ребёнок может так беззастенчиво врать в присутствии десяти взрослых, решающих его судьбу. Родион Рубанов мог. Ещё раньше, за несколько дней до этого совещания, он знал, что на этой комиссии его попытаются исключить из интерната, и чтобы этого не произошло, он решил всё отрицать, и теперь ему оставалось лишь неукоснительно следовать выбранной им тактике.

– Ну как же так? – недоумённо произнесла Надежда Павловна. – Как же ты можешь так говорить, Родион? Ты ведь знаешь, что всё то, что о тебе говорят, правда.

– Нет, – продолжал жёстко стоять на своём Рубанов.

– Ну и как можно с ним разговаривать, господа? – вдруг неожиданно выступил Григорий Александрович. – Вот он стоит перед нами, нагло врёт всем нам прямо в лицо, и мы, взрослые люди, вынуждены слушать это враньё. Это просто возмутительно!

– А ты знаешь, Родион, – словно бы не заметив выступления Григория Александровича, продолжил чиновник, – а я ведь тоже в детском доме вырос. Да, только вот об этом мало кому известно.

Родион поднял глаза и посмотрел на чиновника.

– Правда? – сам не зная для чего, спросил он.

– Да, правда, – честно ответил чиновник, после чего на него внезапно нахлынули далёкие воспоминания.

И как-то в один миг перед ним пронеслись яркие обрывки детских впечатлений: и детский дом с прохудившейся крышей, и строгие воспитатели, и жестокие драки во дворах, и первая любовь, и его старенькая бабушка, единственная навещавшая своего внучка. Это были голодные тяжёлые годы разрухи и нищеты, не предвещавшие ничего хорошего в будущем.

Спустя мгновенье чиновник поднял глаза на собравшихся и как-то внезапно представил себя на месте этого маленького Родиона, стоящего сейчас перед ними и яростно дерущегося за самого себя. Да не просто дерущегося, но сражающегося с таким хладнокровием, какому могут позавидовать многие из сидящих здесь воспитателей. Чиновнику давно стало понятно, что всё то, что говорят о Рубанове Родионе, чистая правда. Но это была не вся правда. Правда заключалась ещё и в том, что этот маленький человек шёл наперекор судьбе, словно сознательно играя с нею. Он не боялся будущего, он смотрел ему прямо в глаза, без страха и трепета, ломая тем самым стандартные стереотипы о детской психологии. Вольно или невольно, Родион заставлял воспитателей терять перед ним лицо. Он побеждал их. Он был выше них. Он был выше всех тех, кто находился в этом зале. И чиновник, сам прошедший сквозь жернова детдома, оказался единственным, кто понимал это.

– Ну хорошо, – неожиданно громко произнёс чиновник и, поглядев на коллегу, сидевшего рядом, спросил: – У вас есть какие-либо вопросы к Родиону?

– Нет, – ответил тот, – мне всё предельно понятно.

– Ну тогда, – резюмировал он, – полагаю, что на сегодня всё и наше заседание можно считать закрытым. Решение по Рубанову будет принято после детального изучения его личного дела, о чём письменно будет сообщено заведующей интернатом. А вы, Родион, можете пока быть свободным.

Родион ещё раз глянул на чиновника, затем повернулся и, не говоря ни слова, вышел из кабинета.

А через две недели на имя заведующей интернатом пришло письмо из районной комиссии по делам несовершеннолетних, оставшихся без попечения родителей, в самом конце которого было указано: «В удовлетворении ходатайства об исключении Рубанова Родиона Николаевича (1985 года рождения) из интерната для детей, оставшихся без попечения родителей, отказать».

III

Аркадий Вениаминович пребывал вне себя от гнева. Он нервно ходил взад и вперёд по кабинету Надежды Павловны, неистово тряс головой и вздымал вверх дрожащие руки.

– Нет, ну это просто возмутительно! – громко и непрерывно твердил он. – Это совершенно, абсолютно безответственное решение. И о чём они вообще там думают, в этой администрации? Как можно было отказать в ходатайстве интерната? Нет, я этого решительно не понимаю. Я просто отказываюсь это понимать. Рубанов – преступник, малолетний преступник и совершеннейший подлец. Он ещё ничего не совершил, видите ли, – неистово повторял он слова, высказанные ему чиновником при личной встрече в здании районной администрации, – ничего не совершил. Да чего они там ждут? Они ждут, чтобы он совершил чудовищное преступление, ограбил кого-нибудь, избил, убил, может быть? Какое преступление они ждут? Неужели им непонятно, что ребёнок с таким возмутительным и чёрствым характером не может, не должен находиться вместе с остальными детьми? Такого ребёнка необходимо изолировать от коллектива, и в первую очередь для его же блага. Да что они вообще про себя там думают? Почему из-за таких нелепых, поспешных и, я бы даже сказал, глупых решений должны страдать другие люди? Почему должны страдать дети, воспитатели и вы, Надежда Павловна, в конце-то концов? Почему все мы должны страдать из-за этого Рубанова? Ну нет, это просто возмутительно, Надежда Павловна. И я думаю, что вы со мной согласитесь. Это решение необходимо обжаловать. Немедленно! – прокричал Аркадий Вениаминович в порыве буйного нервного потрясения. – Немедленно необходимо написать жалобу в область, в прокуратуру, в суд, да куда угодно, лишь бы отменить это возмутительное решение. Рубанову не место в интернате. Да и я со своей стороны решительно заявляю, что я приложу все усилия для того, чтобы и духа этого Рубанова не было в нашем интернате. Они возомнили себя великими психологами, педагогами! Они полагают, что, поговорив с ребёнком в течение каких-то жалких десяти минут, можно сделать о нём правильный вывод? Ха-а-а-а, – нервно засмеялся Аркадий Вениаминович. – Дилетанты, недоучки! Да они и понятия не имеют о детской психологии и тем более о психологии таких, как Рубанов. Ведь такие, как этот негодяй Рубанов, не понимают ничего, кроме грубости и силы. Вы видели, Надежда Павловна, как вёл себя этот Рубанов на комиссии? – с пеной у рта кричал Аркадий Вениаминович, обращаясь к заведующей. – Нет, ну вы видели это или нет? Да он ведь откровенно смеялся над нами и врал нам прямо в глаза. Он, не стесняясь, врал всем нам, и при всём этом мы с вами, Надежда Павловна, ещё и в дураках остались. Ему поверили, а нам нет. Получается, что все мы некомпетентны. Рубанов пересилил всех нас. Вы понимаете это, Надежда Павловна? Вот именно поэтому решение комиссии незамедлительно должно быть обжаловано. Другого выхода у нас нет. Иначе над нами будут просто смеяться, а этого я допустить категорически не могу. И потому, Надежда Павловна, я лично буду обжаловать и писать письма во все инстанции. Я добьюсь правды, отправлю этого малолетнего преступника за решётку и восстановлю наше доброе имя. А другого выхода у нас нет.

И проговорив это, Аркадий Вениаминович решительно и резко подошёл к столу, за которым сидела Надежда Павловна, и попросил, а точнее говоря, просто потребовал выдать ему несколько официальных бланков интерната для того, чтобы начать готовить жалобы.

– Постойте, Аркадий Вениаминович, – тихо произнесла заведующая, сидевшая всё это время за столом и внимательно следившая за монологом воспитателя, – мне кажется, что сейчас это уже не поможет. Более того, это обжалование лишь навредит нам.

– Как это не поможет, Надежда Павловна?! – возмутился Аркадий Вениаминович. – Да что вы такое говорите? Не поможет… Обязательно поможет, и Рубанов, я вас уверяю, не ранее как через месяц отправится в колонию, и вы больше никогда не увидите это чудовище. И я лично позабочусь об этом. Это уж я вам обещаю. Это дело я так не оставлю. Я покажу им там. Отказать, ишь чего удумали. Я им откажу, мы и на них управу найдём. Найдём, – протяжно произнёс Аркадий Вениаминович, вновь протягивая руку к бланкам интерната.

– Да погодите, вы, Аркадий Вениаминович, – уже более настойчиво повторила заведующая, – постойте, я вам говорю.

– Да что стоять-то, Надежда Павловна, – не унимался воспитатель, – что стоять-то, чего ждать? Мы исключим этого Рубанова из интерната и чиновнику этому покажем, что с нами нельзя так разговаривать. Я всё устрою.

– Я сказала, нет! – резко и внушительно ответила Надежда Павловна, стукнув рукой по столу, после чего Аркадий Вениаминович опешил и остановился. – Нет, я вам говорю, – повторила она. – Не хватало нам ещё обжаловать решения администрации. Вы понимаете, что вы мне предлагаете, Аркадий Вениаминович? Вы предлагаете мне публично усомниться в компетенции районной комиссии и пойти на открытый конфликт. Из-за кого? Из-за Рубанова! Ну нет, Аркадий Вениаминович. Вы уж меня извините, но я ещё из ума не выжила и такие глупости совершать не стану. Вопрос с Рубановым решён – он остаётся в нашем интернате. Всё! Точка!

Аркадий Вениаминович оскорбился таким ответом заведующей, но, ничего не сказав, просто молча вышел из кабинета и громко хлопнул дверью. А через месяц, подыскав новое место работы и продолжая считать себя глубоко оскорблённым, он уволился из интерната.

Но Родион ничего не знал ни об ответе из администрации, ни о разговоре, что сложился между Аркадием Вениаминовичем и заведующей. И лишь после внезапного и совершенно неожиданного для всех увольнения воспитателя Родион инстинктивно почувствовал облегчение и успокоился. После этого дни потекли своим чередом. Но по-прежнему Рубанов оставался трудным ребёнком. Это признавали все: и воспитатели, и администрация интерната, и даже родители, лишённые родительских прав, что изредка, навещали своих чад. Но сам Родион не обращал никакого внимания на оценки окружающих. Он жил в своём сложном мире своей, только ему понятной жизнью и ни на кого не рассчитывал. В последнее время Родиона не навещал никто. Лишь в первые годы жизни Родиона к нему иногда приходила Пелагея Степановна, та самая женщина, что когда-то принимала у его матери кабачки, и единственный человек, кто искренне плакал после смерти Рубановой Веры. Но по прошествии нескольких лет Пелагея Степановна, будучи уже в преклонном возрасте, заболела и уже не могла более навещать Родиона, а ещё через год она умерла. Так что можно сказать, Родион совершенно не помнил Пелагеи Степановны, хотя и знал, что когда-то к нему приходила какая-то бабушка. Помимо неё, несколько раз за эти годы судьбой Родиона интересовался и главврач больницы, где родился Родион, и однажды даже сам лично он приходил в интернат, чтобы поговорить с мальчиком. Но по какой-то причине милой беседы между Родионом и Романом Борисовичем не получилось, и вечно занятый главврач пропал, лишь изредка продолжая присылать в интернат небольшие посылки для Родиона, в которых находилась либо новая одежда, либо фрукты и шоколад. Родион принимал эти подарки, носил одежду, ел фрукты, и только один раз под давлением заведующей он написал Роману Борисовичу письмо с благодарностью.

Шли годы. Родион подрастал и постепенно превращался из ребёнка в подростка. В пятнадцать лет он выглядел уже вполне взрослым. Его детская худоба постепенно исчезала, а частые занятия физическим трудом на свежем воздухе, от которого он никогда не отлынивал, и физкультурой, которую он любил больше других предметов, превращали его тело в образец, достойный подражания и зависти сверстников. Его белокурые волосы немного потемнели, но продолжали оставаться кудрявыми, а сильный пронзительный взгляд приобретал дополнительную осмысленность и проницательность.

Многое изменилось за это время. Родион заметно поумнел. Его прежняя нелюдимость несколько притупилась, и он даже завёл себе одного товарища, единственного человека, с которым он мог говорить искренне. Этим человеком оказался Митька Рябов, такой же воспитанник интерната, как и Родион, но на два года младше его по возрасту. Родион сам не понимал, почему именно с Митькой ему так легко и комфортно. Внешне Родион и Митька казались совершенно разными и не похожими друг на друга, отчего все дети и воспитатели приходили в недоумение и совершенно не понимали, как могли сойтись Рубанов, этот несносный Рубанов, и спокойный Митька Рябов. В отличие от Родиона Митька не был круглым сиротой. У него была мать и была бабушка. Но после рождения под давлением строгой бабушки мать вынужденно отказалась от Митьки, поскольку, так же как и Родион, Митька не являлся желанным и долгожданным ребёнком и, так же как и мать Родиона, Митькина мать не знала, кто является его отцом.

Но не это сблизило Родиона и Митьку. На такие мелочи биографии Родион не обращал никакого внимания. Их сблизил случай, произошедший незадолго до дня рождения Родиона, когда ему должно было исполниться пятнадцать лет.

Родион прекрасно помнил, как в тот дождливый и холодный день ноября, когда сильные порыва ветра яростно срывали с деревьев ещё не успевшие облететь старые засохшие листья, а металлическая крыша интерната громыхала так, будто наверху здания был установлен колокол, тринадцатилетний Митька, которого в то время Родион знал лишь в лицо, вышел из ворот интерната и направился в сторону продуктовых палаток.

На улице вечерело. К тому времени все уроки в интернате уже закончились, и у воспитанников было свободное время. Как обычно, Родион проводил всё своё свободное время на улице, либо помогая дворникам убирать территорию интерната, либо занимаясь спортом на площадке. Убирая территорию, Родион старался не для интерната, но для себя. И за этот труд он ни от кого не ждал ни похвалы, ни почестей, ни даже простой человеческой благодарности. А когда дворники всё-таки говорили ему спасибо, он неизменно отвечал им: «Не стоит меня благодарить. Я это не для вас, а для себя делаю». Таким образом Родион занимал время, и под монотонный звук метлы он думал о своём прошлом, о настоящем, а иногда даже строил планы на будущее. Родион любил думать в одиночестве и мог полностью уходить в себя лишь тогда, когда его никто не отвлекал.

Так было и в этот раз. Но, заметив мальчишку, вышедшего за ворота интерната, Родион почему-то почувствовал, что должно произойти что-то нехорошее. И понимая причины своего волнения, он, спрыгнув с турника, принялся неторопливо прогуливаться вдоль забора и глядеть за ворота, как раз в ту сторону, куда направился паренёк. Все воспитанники интерната знали, что в одиночестве, и особенно поздно вечером, выходить за территорию интерната опасно. Местные хулиганы любили нападать на воспитанников интерната, бить их и отнимать всё, что было, включая одежду и обувь. И очень часто такие нападения приводили к тяжёлым последствиям. Случалось, что в жестоких драках молодые ребята даже погибали. И на своём веку Родион помнил два подобных случая. Но бывало, что и воспитанники интерната тоже выходили в город, чтобы бить городских. И такая беспричинная вражда продолжалась уже много лет и никак не могла завершиться.