Читать книгу: «Надлом», страница 2

Он поднял голову и внимательно посмотрел на медсестру, продолжавшую нетерпеливо стоять в дверях, ожидая срочных распоряжений. Затем, не говоря ни слова, он машинально поправил рукой свои седые волосы, отодвинул в сторону лежавшие перед ним больничные карты и, не говоря ни слова, набрал телефонный номер.

– Светлана Васильевна, – строго произнёс он, когда на другом конце провода сняли трубку, – к нам везут роженицу, срочно приготовить операционную. Валентина на месте? Как нет? А где она? Ах да, забыл совсем, что она у нас в неплановом отпуске до конца недели. Тогда берите с собой Катерину – и срочно в операционную. Я сейчас подойду. Катерина, вы всё поняли? – спокойно спросил Роман Борисович, обращаясь к стоящей в дверях медсестре.

– Не совсем, – скупо ответила Катерина.

– Вы, я и Светлана Васильевна, наш врач-гинеколог, будем сейчас принимать роды, – так же спокойно объяснил он.

После этих слов Катерина, будто спохватившись, выскочила из кабинета и спешно засеменила по пустынному коридору на первый этаж, где располагалась операционная.

Роман Борисович поднялся со стула и мельком глянул в окно.

Дождь со снегом продолжал хлестать по стеклу, стекая на подоконник. Серая, мерзкая, сырая погода ноября совершенно не радовала глаз. Старые яблони привычно и угрюмо качали облетевшими корявыми ветками, а за решетчатым забором больницы то и дело мелькали одинокие фигуры недовольных прохожих, спешащих по своим делам.

«Не самое лучшее время для рожденья», – сам не зная почему, подумал Роман Борисович и бесшумно вышел из кабинета.

Скрипя старыми тормозами, карета скорой помощи влетела на территорию больницы и остановилась возле дверей приёмного покоя. Оба врача и водитель выскочили из машины. Водитель принялся шустро открывать задние двери автомобиля, а женщина-врач зашла внутрь больницы, чтобы оформить необходимые документы о доставке роженицы.

Веру занесли в отделение приёмного покоя, где её срочно осмотрели и переодели во всё чистое, и уже через десять минут, громко стуча железными колёсами по старому дощатому полу поселковой больницы, Рубанову Веру везли на кушетке в самый дальний кабинет первого этажа, где располагалось операционное отделение.

К этому времени всё было готово. Роман Борисович стоял возле операционного стола в зеленоватом халате, марлевой повязке, закрывающей лицо до самых глаз, и в специальном головном уборе, из-под которого не выбивался ни один волос. Руки его были затянуты в стерильные резиновые перчатки, согнуты в локтях и немного подняты вверх. В этот момент он стал похож на опытного хирурга, готовящегося к сложной операции.

Дежурные санитары подвезли кушетку к операционному столу и осторожно переложили на него Веру.

Вера открыла глаза и абсолютно безучастно окинула взглядом окружающих. В этот момент она не думала ни о чём. Ей было больно, невыносимо больно, мучительно больно. Но она не кричала, поскольку уже не могла кричать. Её горло пересохло и будто бы сжалось. Она не могла выговорить ни слова и лишь тихо стонала.

В её набухшие вены вставили катетеры, на лице была кислородная маска, а область сердца опутывали датчики, подключённые к какому-то аппарату, стоящему на соседнем столе. Родовые схватки усиливались.

– Тужься, тужься, – громко говорила Катерина, обращаясь к Вере, – тебе нужно тужиться, постарайся.

Словно в тумане Вера слышала какие-то голоса, но переставала понимать их. Изо всех сил инстинктивно она начала тужиться, её тело неестественно выгнулось, она вся напряглась, и в этот момент у неё открылось сильнейшее кровотечение. Через пару минут Вера обмякла и потеряла сознание.

– У неё резко падает давление, – вытирая пот со лба, произнёс Роман Борисович.

– И пульс тоже, – словно вторя ему, подтвердила Светлана Васильевна, следившая за аппаратом и подававшая главврачу необходимые инструменты.

– Большая потеря крови, нужно срочно делать кесарево сечение, сама она не родит, – словно приговор, произнёс врач. – Скальпель, зажим, тампон, спирт, – отрывисто и чётко, словно выстрелы, раздавались в тиши кабинета слова Романа Борисовича. – Подключите её к аппарату искусственного дыхания и вентиляции лёгких. Срочно. Да, вот так.

В этот момент всё существо Романа Борисовича превратилось в глаза и руки. Его зрачки бегали между хирургическими инструментами и разрезанной окровавленной плотью, и казалось, что его пронзительный взгляд проникает внутрь, глубже скальпеля, и что он видит того ребёнка, которого собирается спасти. И одновременно с этим, несмотря на всё физическое и психическое напряжение, что свойственно человеку, делающему операцию, его спокойные хладнокровные руки с поразительной точностью продолжали делать своё великое дело. И лишь струйки пота, стекающего по лбу врача, выдавали в нём и сострадание, и жалость.

Минуты шли одна за другой. Состояние Веры постоянно ухудшалось. Полностью остановить кровотечение так и не удалось. Давление продолжало стремительно и угрожающе падать, пульс угасал, а она сама, бледная и беспомощная, совершенно бесчувственно лежала на операционном столе.

– Срочно приготовить реанимацию, – снова смахнув пот со лба, распорядился Роман Борисович.

И только он успел произнести эти слова, как у него в руках появился ребёнок, которого он только что вытащил из почти неподвижного и обессиленного тела матери.

Катерина перерезала пуповину, и спустя пару секунд ребёнок закричал на руках у главврача. И это был не простой крик младенца, но пронзительный яростный крик победителя, решительно и бесповоротно входящего в жизнь.

От крика младенца Вера внезапно пришла в себя и открыла глаза. И это произошло настолько неожиданно, что Катерина и Роман Борисович недоуменно переглянулись.

– Мальчик! – торжественно произнесла Катерина. – У вас мальчик родился, – снова повторила она, указывая Вере на малыша, что кричал и шевелил ножками в руках у главврача.

– Мальчик, – безмолвно, одними губами произнесла Вера и вновь потеряла сознание.

В этот момент в кабинет вошли ещё три врача и срочно забрали Веру в реанимацию, где приняли все неотложные меры к её спасению. Но всё было тщетно. Через несколько часов Рубанова Вера Николаевна умерла.

Поздно вечером того же дня Роман Борисович в ужасном расположении духа сидел у себя в кабинете и что-то быстро записывал в больничной карте. В двери кабинета постучались.

– Войдите, – произнёс он, не поворачивая головы к двери.

– Здравствуйте Роман Борисович, – сказала Катерина, скромно появившаяся в дверном проёме.

– Я слушаю Вас, Катя, вы что-то хотели?

– Да, Роман Борисович, – ответила Катерина, – сейчас я заполняю документы на родившегося ребёнка и хотела узнать, какое имя я должна вписать?

Роман Борисович откинулся на спинку скрипучего стула и о чём-то задумался. После длинной паузы он вновь пододвинулся к столу и внимательно посмотрел на Катерину.

– А вы знаете, Катя, – негромко произнёс он, – а я ведь узнал эту девушку.

– Какую девушку? – поддерживая разговор, переспросила Катерина.

– Да, Рубанову Веру, – вполголоса и как-то грустно ответил главврач. – Ещё во время операции я узнал её. Это ведь родная дочь Рубанова Николая, что умер много лет назад. Господи, как же она изменилась за эти годы. А я ведь хорошо знал её отца, Катя, – заявил он и снова впал в глубокую задумчивость.

Со стороны было хорошо видно, что Роман Борисович сильно переживает из-за этой смерти, и переживает намного больше, чем положено переживать профессиональному хирургу, честно выполнившему свой долг и сделавшему всё возможное для спасения человеческой жизни. В этой скорби было что-то необъяснимое, что-то глубоко личное.

И почему-то именно теперь на Романа Борисовича нахлынули старые воспоминания, и ему отчётливо вспомнилось, как много лет назад они вместе с ещё молодым Николаем, будущим отцом Веры, вместе бегали в клуб на танцы, как ухаживали за девушками, как дружно проводили длинные вечера и мечтали о будущем. Уже тогда Рома хотел стать хирургом, чтобы спасать жизни людей, а Николай мечтал стать мастером, чтобы работать на большом заводе или фабрике и приносить пользу своей стране. Как наивны и чисты были тогда эти мечты. Но прошли годы, и пути товарищей на некоторое время разошлись. Роман уехал в Москву, чтобы поступать в медицинский институт, а Николай остался в посёлке, где и прожил до конца своих дней. Спустя несколько лет, по возвращении Романа в родной посёлок, он устроился на работу фельдшером скорой помощи в единственную поселковую больницу, и они с Николаем продолжили общаться. Роман в качестве свидетеля был приглашён на свадьбу Николая, он присутствовал и на крестинах Веры, как раз в тот день, когда ей исполнилось всего пять месяцев, и честно помогал Валентине Петровне после смерти её мужа и главы семейства Рубановых. С тех самых пор Валентина Петровна жила тихо и незаметно, и лишь несколько раз Роман Борисович случайно встречал её на улицах посёлка: один раз на рынке и пару раз в своей больнице. А после её смерти Рубанову Веру он не видел ни разу, но часто слышал о ней от общих знакомых, которых в небольшом посёлке было предостаточно. Он знал о безобразном и недостойном поведении Веры и о том, что она окончательно спилась за эти годы и почти потеряла человеческий облик, а также о том, что большинство людей совершенно не жалеют и открыто осуждают её. Всё это Роман Борисович знал. Но спустя десять лет при виде Веры, беспомощно лежащей на операционном столе, ему стало невыразимо жалко её, и твёрдое сердце хирурга, привыкшее хладнокровно переносить чужую боль и страдания, сжалось и заныло.

Роман Борисович продолжал молча сидеть на стуле с отсутствующим взглядом, а в его голове, как пазлы, проносились картинки из жизни, сменяющие одна другую, словно кадры с телеэкрана. Немое оцепенение главврача продолжалось уже несколько минут, до тех пор пока Катерина, стоящая в дверях, не вывела его из этого состояния.

– Роман Борисович, – сказала она, – ну так что же с ребёнком?

Главврач очнулся.

– С ребёнком? – переспросил он. – Ах да, с ребёнком. Его фамилия – Рубанов.

– А имя-то, имя-то его как? Я слышала, что у него, кроме матери, и не было никого.

– Да, это правда, – мрачно ответил Роман Борисович и после небольшой паузы добавил: – Какое сегодня число, Катя?

– Двадцать третье ноября, – тут же ответила Катерина.

– Двадцать третье, – задумчиво выдавил из себя Роман Борисович и приподнялся со стула. – Ребёнок родился двадцать третьего ноября.

С этими словами главврач открыл ящик рабочего стола и, достав оттуда какую-то книгу, принялся её листать.

– Что это за книга, Роман Борисович? – с любопытством поинтересовалась Катерина.

– Вы знаете, Катерина, это книга имён.

– Вы хотите выбрать ребёнку имя?

– Я хочу узнать, как его зовут, – поправил Катерину Роман Борисович.

– Это как так? – снова не поняв ответа главврача, переспросила Катерина.

– Я хочу посмотреть в этой книге, – объяснял Роман Борисович, – чьи именины празднуются в этот день.

– А-а-а-а, – протянула Катерина, догадавшаяся о замысле Романа Борисовича, – я всё поняла, вы хотите назвать его именем святого, чьи именины празднуются сегодня. Правильно?

– Совершенно верно, – подтвердил главврач, продолжая неторопливо листать книгу. – Родион! – вдруг радостно и торжественно произнёс Роман Борисович, – его зовут Родион. Так и запиши, Катя, имя мальчика – Родион!

– А отчество? – не отставала Катерина. – Отчество-то какое писать?

– Его родного деда звали Николай, а потому пиши в честь деда – Николаевич.

– Хорошо, Роман Борисович, – удовлетворённо кивнула Катерина. – Благодарю вас, – произнесла она напоследок, после чего тихо вышла из кабинета и закрыла за собой дверь.

Так 23 ноября 1985 года, в день смерти своей матери, появился на свет Родион Николаевич Рубанов.

II

…Прошло десять лет.

В просторном светлом кабинете третьего этажа центрального здания районного детского дома-интерната по воспитанию детей, оставшихся без попечения родителей, происходило ежемесячное совещание. На заседании присутствовали десять человек: заведующая интернатом, её заместитель по хозяйственной части, два детских штатных психолога, врач-педиатр, три воспитателя и два представителя государственных органов.

Все присутствующие пребывали в прекрасном расположении духа, они с привычной лёгкостью решали важные хозяйственные вопросы интерната, улыбались и охотно шутили.

– Надежда Пална, – томно произнёс, глотая буквы и обращаясь к заведующей, заместитель по хозяйственной части интерната, худощавый мужчина средних лет, одетый в серый недорогой пиджак, с зачёсанной назад нелепой причёской из редких лоснящихся волос, стыдливо скрывающих огромную лысину, – я хотел бы в присутствии коллег сообщить вам приятную новость.

– Я вас слушаю, Григорий Александрович, – так же учтиво и манерно ответила заведующая.

– Вы знаете, коллеги, – продолжил он, – не далее как вчера я имел честь присутствовать на одном из пленарных заседаний районной администрации, где лично председателем в отношении подведомственного нам интерната была высказана искренняя благодарность за то качество воспитания детей, которое выгодно отличает наш интернат от других специализированных заведений не только района, но и области, что также отметила и центральная областная комиссия, работавшая у нас в течение нескольких дней.

После этих слов все присутствующие принялись дружно аплодировать.

– Но и это ещё не всё, – важно подчеркнул Григорий Александрович, поправляя указательным пальцем круглые очки на своём носу. – Поскольку наш интернат занял почётное третье место в областном конкурсе на звание лучшего специализированного детского учреждения, то нам районной администрацией будет выделена целевая денежная помощь на приобретение дополнительного оборудования для интерната и проведение внепланового ремонта всего здания.

Члены комиссии вновь начали дружно аплодировать.

Григорий Александрович, весьма довольный тем положительным впечатлением, которое он смог произвести на окружающих, окрылённый своим успехом и желая ещё больше усилить его, чтобы в очередной раз подчеркнуть свою значимость, как можно более торжественно добавил:

– А ещё я хотел бы сейчас вручить Надежде Павловне, – на этот раз он произнёс отчество полностью, не проглотив ни одной буквы, – вот эту почётную грамоту, подписанную лично председателем областной комиссии.

Сказав это, Григорий Александрович достал из портфеля грамоту и, торжественно пройдя вдоль длинного стола, вручил её расплывшейся в умилённой улыбке Надежде Павловне.

– Браво! – неожиданно крикнул один из представителей государства.

– Браво! – поддержали его другие члены комиссии, после чего зал утонул в громких овациях и булькающих аплодисментах.

Приняв почётную грамоту, Надежда Павловна начала умилительно раскланиваться всем присутствующим, поддерживая рукою высокую причёску и одновременно стараясь произвести как можно более приятное впечатление на всех членов комиссии.

После того как смолкли последние аплодисменты, слово взял один из старейших воспитателей интерната, грузный мужчина пятидесяти лет, опытный педагог и почётный член всех районных комиссий, касающихся интересов несовершеннолетних, – Валентин Петрович Крыжаков.

Поднявшись из-за стола, он подошёл к доске, где с самого начала заседания висели какие-то таблицы, графики и непонятные схемы, взял длинную указку и, словно на уроке, принялся наглядно объяснять окружающим, каких значительных успехов достиг их интернат за последний год. Представленные графики наглядно показывали, насколько выросла успеваемость воспитанников интерната за год и как это соотносится с общими показателями по области. Судя по представленной информации, дела интерната шли как нельзя лучше. Воспитанники разных возрастов участвовали во всевозможных конкурсах, организованных районом и областью, и чаще других занимали призовые места, что не могло не радовать администрацию интерната, получавшую за это почётные грамоты, всевозможные награды и государственную помощь на развитие интерната.

Валентин Петрович с жаром рассказывал собравшимся, как в этом году одна из старших групп интерната заняла первое место в спортивной эстафете и как младшие воспитанники заняли несколько призовых мест на конкурсах по рисованию, музыке и географии.

– Дисциплина в интернате образцовая, – продолжал докладывать Валентин Петрович. – Трудные дети постепенно перевоспитываются, приучаются к общественно полезному труду, вливаются в коллектив и начинают сознательнее относиться ко всему происходящему в интернате. И всё это, – на этих словах Валентин Петрович поднял вверх указательный палец, – всё это исключительно благодаря нашей заведующей – Надежде Павловне Неклюдовой. Лишь благодаря ей мы смогли за какие-то пять лет вывести когда-то отстающий во всех отношениях интернат в разряд самых успешных, положительных и позитивно развивающихся детских учебных заведений. Мы смогли создать в детских коллективах атмосферу доброжелательности, взаимоуважения и дружбы. Мы смогли привить детям чувство ответственности не только за себя, но и за весь коллектив, что очень и очень важно в деле воспитания подрастающего поколения.

Валентин Петрович говорил уже минут пятнадцать, и всё это время он перелистывал страницы многочисленных таблиц, показывал длинной указкой на мудрёные графики и беспрерывно расточал изысканное красноречие, особенно в адрес заведующей, на что та отвечала немного стеснительной, но одновременно снисходительной улыбкой. Все собравшиеся, внимательно и с интересом слушавшие его в самом начале, стали понемногу отвлекаться.

Григорий Александрович периодически поглаживал ладонью свою голову и мельком поглядывал на часы, стремительно приближающие окончание рабочего дня. В этот вечер, у Григория Александровича было запланировано одно очень важное мероприятие, а именно поход в театр, куда он наконец-то соизволил пригласить свою супругу и куда совершенно не желал опаздывать. И с каждой новой минутой бесконечно тянущегося монолога Валентина Петровича Григорий Александрович становился всё более нетерпеливым и всё чаще поглаживал себе лысину.

Оба штатных психолога – сорокалетний холостяк, вечно ходивший в старом поношенном свитере и приходящийся, по непроверенным слухам, каким-то дальним родственником заведующей, а также его молодой коллега, тридцатилетний парень, устроившийся на работу в интернат лишь в этом году, – всё заседание молча просидевшие и не проронившие ни единого слова, начали потихонечку, еле слышно разговаривать между собой, продолжая при этом делать заинтересованные лица и смотреть в сторону выступавшего Валентина Петровича.

Оставшиеся члены комиссии, по всей видимости, никуда особенно не торопившиеся, продолжали молча следить за выступлением старшего воспитателя, лишь изредка поглядывая в окно.

И только один из представителей государственных органов не просто слушал, но даже периодически делал какие-то заметки у себя в ежедневнике, словно старался что-то законспектировать и запомнить, что невольно заставляло и всех остальных дослушать выступление старшего воспитателя до самого конца.

И когда Валентин Петрович всё-таки закончил это длинное и утомившее всех выступление, ему начали аплодировать так, что создавалось впечатление, будто присутствующие обрадовались не столько качеству его длинного доклада, сколько его благополучному завершению.

– Благодарим вас, Валентин Петрович! – радостно прокричала восторженная Надежда Павловна. – Вы подготовили просто блестящий доклад, качественный, насыщенный и очень познавательный. Теперь и все наши гости смогли убедиться в том, что наш интернат действительно является одним из самых успешных в области, чему мы искренне рады и чем мы по-настоящему гордимся.

Григорий Александрович, уже явно опаздывающий в театр, нервничал и потому хлопал громче всех, желая как можно скорее закончить это скучное и неприлично затянувшееся заседание.

Перестав шептаться, разразились бурными аплодисментами и оба психолога и оставшиеся воспитатели. И даже врач-педиатр, присутствующий здесь лишь для галочки, также принял активное участие во всеобщей овации.

– Ну что же, товарищи! – желая подвести итог подходящему к концу совещанию, немного приподнявшись со своего места, заявила Надежда Павловна. – Наше ежемесячное собрание, которое в этот раз является ещё и годовым, подошло к концу. Я хотела бы искренне поблагодарить всех присутствующих за активное участие в жизни нашего интерната, за качественную работу, за профессионализм и, конечно же, за огромный и неоценимый вклад, что вносит каждый из присутствующих в наше общее дело воспитания подрастающего поколения. И пусть каждый из нас помнит, что в наших руках – будущее.

После этих слов вновь раздались громкие аплодисменты, а Валентин Петрович на удивление всех собравшихся достал из-под стола букет цветов и торжественно вручил его Надежде Павловне.

– Ох, Валентин Петрович, – тихо промолвила Надежда Павловна, – как это неожиданно! Благодарю вас, мой дорогой. Огромное вам спасибо. Я, право, не ожидала ничего подобного. Вы опять нас всех удивили.

Всё это время Григорий Александрович громко аплодировал и продолжал улыбаться, но затянувшееся собрание всё более и более раздражало его. Он уже явно опаздывал в театр и потому сердился не только на Валентина Петровича, вечно старающегося выделиться и показаться в лучшем свете, но и на саму заведующую, так бесцеремонно расточающую драгоценное время перед выходным днём.

В этот момент к Надежде Павловне подошёл один из тех воспитателей, что всё время просидел рядом с Валентином Петровичем, но ни разу не выступал.

Это был воспитатель второй группы, где учились особенно трудные дети.

Надежда Павловна поморщилась.

– Боже мой, – тихо произнесла она, отвечая на слова воспитателя, – ну где вы раньше-то были, Аркадий Вениаминович, ну почему вы раньше-то об этом мне не напомнили? Ну не могу же я обо всём помнить.

– Ну, Надежда Павловна, ну вы же сами говорили, что этот вопрос нужно оставить напоследок.

– Ну да, да, – недовольно согласилась заведующая, – но может быть, не сегодня уже, ну вы же видите, как сейчас это неудобно. Все уже собрались уходить, да и собрание как-то позитивно окончилось, а тут опять. Может быть, мы в другой раз этот вопрос рассмотрим? Может быть, перенесём на следующий раз? Ну куда он денется, в конце-то концов?

– Никак нельзя, Надежда Павловна, вы ведь лучше меня знаете, что этот вопрос можно решить только на комиссии, а когда вы в следующий раз соберётесь в таком составе, неизвестно.

Надежда Павловна приподнялась и окинула взглядом всех присутствующих, пытаясь понять, можно ли ещё ненадолго продолжить собрание, чтобы решить этот неприятный вопрос.

В этот момент Григорий Александрович нервными движениями упаковывал свой портфель, который никак не хотел закрываться, и по привычке периодически поглаживал себя по голове, прижимая слипшиеся волосы к затылку, чем выдавал явную нервозность.

Психологи стояли возле противоположной стены кабинета, как раз там, где располагалась школьная доска, и, улыбаясь, о чём-то тихо беседовали.

Представители государственных органов хотя ещё и сидели за столом, но уже явно собирались выходить, обмениваясь между собой впечатлениями от встречи, поскольку их консолидированное мнение об интернате необходимо было представить на предновогоднее заседание районной администрации.

И только Валентин Петрович вёл себя так, будто это собрание так ему нравится, что уходить отсюда он явно не собирается. Он стоял возле висевших на стене схем и неторопливо перебирал их.

Все остальные, менее важные члены комиссии Надежду Павловну не особенно волновали, и потому, оценив общую ситуацию, она решила ненадолго продолжить заседание, несмотря на явно торопящегося куда-то Григория Александровича.

– Товарищи! – вдруг неожиданно и громко сказала она.

Все присутствующие оглянулись и посмотрели на заведующую.

«Ну этого ещё не хватало», – подумал про себя Григорий Александрович, уже стоявший в дверях с портфелем в руках и шарфом, накинутым на шею.

– Товарищи, – уже менее громко повторила Надежда Павловна, – я прошу прощения за вынужденную задержку, но, как выяснилось, у нас остался ещё один неотложный и не вполне приятный вопрос.

Все присутствующие недоумённо переглянулись.

– Что случилось, Надежда Павловна? – вежливо поинтересовался государственный представитель.

– Дело в том, – неохотно начала Надежда Павловна, – что в нашем интернате, в группе Аркадия Вениаминовича, – и она указала рукою на стоящего рядом воспитателя, – учится ребёнок, категорически не желающий подчиняться всеобщей дисциплине, систематически нарушающий распорядок дня и провоцирующий к этому весь коллектив. Его безобразное поведение приводит к частым нервным срывам у других детей, отчего в группе нередко происходят драки и ссоры. Этот ребёнок попросту мешает воспитанию и развитию остальных детей, показывая им дурной пример. Короче говоря, мы по ходатайству Аркадия Вениаминовича хотели бы поставить вопрос о его отчислении из интерната и направлении его в колонию для малолетних. Ну, Аркадий Вениаминович, – обратилась она к воспитателю, – теперь прошу вас, продолжайте, пожалуйста.

Все присутствующие, за исключением двух представителей государственных органов, сразу поняли, о каком ребёнке идёт речь, и охотно уселись на свои места, чтобы посмотреть, что будет дальше.

В эту минуту Григорий Александрович поменялся в лице. Его сухое и обычно бледное продолговатое лицо покрылось испариной, и на щеках появились некрасивые красные пятна. Он был вне себя от такого неожиданного сюрприза. Словно ведомый на казнь, он опустился на стул, плюхнул на пол старый портфель, глухо бухнувший чем-то тяжёлым, и, небрежно бросив перчатки на край стола, презрительно глянул на Аркадия Вениаминовича, будто пытаясь сказать ему: «Да, подвёл, подвёл ты меня, коллега. Не ожидал я от тебя такого…» Григорий Александрович понимал, что эта задержка как минимум минут на тридцать, а то и больше, и что теперь о театре не может быть и речи, и что его жена, премилейшая женщина и мать двоих детей, будет в очередной раз обманута из-за какого-то…

Но Григорий Александрович не успел окончить свою гневную мысль, поскольку Аркадий Вениаминович принялся делать запоздалый доклад. Он вытащил из портфеля папку с личным делом одного из воспитанников интерната и положил её перед собою на стол таким образом, что все присутствующие смогли прочитать написанное крупными буквами на лицевой стороне обложки имя – Рубанов Родион Николаевич.

Все члены комиссии вновь сделали задумчивые лица и приготовились слушать.

– Пожалуйста, Аркадий Вениаминович, – деловым тоном сообщила заведующая, – доложите, пожалуйста, всем присутствующим суть дела.

Григория Александровича передёрнуло. Он уже сто, а может быть, и тысячу раз слышал суть этого дела и прекрасно знал этого малолетнего преступника, этого негодника и выскочку Рубанова. Ведь он и сам неоднократно предлагал заведующей исключить его из интерната и закрыть раз и навсегда этот щекотливый вопрос. Но почему-то именно теперь, поздно вечером, когда начинаются выходные и когда он пригласил свою супругу в театр, всем понадобилось решать этот надоевший вопрос. Григорий Александрович сделался пунцовым и злым.

– Итак, господа, – начал Аркадий Вениаминович, – речь пойдёт об одном из наших воспитанников по имени Родион Рубанов. Он родился в N-ском посёлке нашего района. Его мать умерла при родах в поселковой больнице, и таким образом ребёнок остался один. После его выписки из родильного дома он был направлен на воспитание в известный всем нам детский приют для новорождённых детей, оставшихся без попечения родителей, «Малютка», где и провёл три первых года жизни, и лишь затем его перевели в наш интернат.

– Аркадий Вениаминович, – не выдержав, вмешался Григорий Александрович, – да вы расскажите, что он творит и за что мы все желаем его исключить из интерната. Вы об этом рассказывайте, а не про то, где и как он родился. Ну кому это интересно?

– Позвольте с вами не согласиться, Григорий Александрович, – веско произнёс один из государственных чиновников. – Для нас, – и он посмотрел на коллегу, сидевшего рядом с ним, – эта информация очень важна.

Григорий Александрович осёкся и замолчал. Он понимал, что теперь всё его торжественное выступление оказалось смазанным. И это расстроило его ещё больше. Он повернулся в сторону выступающего и за неимением лучшего принялся безмолвно и пристально глядеть на него.

Аркадий Вениаминович неторопливо продолжил:

– Ну так вот, господа, в три года Рубанов попал в наш интернат, и с тех пор уже семь лет мы пытаемся воспитать его и сделать из него человека. В первые два года пребывания в нашем интернате, то есть до пяти лет от роду, Рубанов кое-как ещё поддавался воспитанию. Однако позднее, когда ему исполнилось пять лет, его словно бы подменили. Он стал нервным, раздражительным, непослушным и злым.

– А кто были его родители? – спросил с места тот же самый представитель государства, что ещё недавно недружелюбно ответил Григорию Александровичу.

– О его отце нам ничего не известно, – пояснил Аркадий Вениаминович, – и даже сама мать не знала, кто является отцом ребёнка. А вот что касается матери, то тут ситуация предельно ясна. За несколько лет, прошедших со смерти её родителей, она окончательно спилась и опустилась. И всё это время она вела исключительно аморальный и противоестественный образ жизни, за что, собственно, и поплатилась. Но сейчас не об этом.

– А другие родственники у него есть?

– Нет, других родственников у него нет. По крайней мере, отец о себе не заявлял. Таким образом, Рубанов – круглый сирота.

– Понятно, – кивнул интересовавшийся чиновник. – Продолжайте, пожалуйста.

– Да, ну так вот, – возвращаясь к потерянной мысли, продолжал Аркадий Вениаминович, – начиная с пяти лет его поведение стало совершенно невыносимым. И чем старше он становился, тем хуже становилось его поведение. Да и не только поведение, но и отношение к людям вообще. У него нет друзей, все дети сторонятся его. Он нелюдим и мрачен не по годам. Он не может находиться в коллективе сверстников. Ему доставляет наслаждение видеть, как другие дети дерутся. В такие моменты он сам подзадоривает их на драку или принимает в ней активное участие, становясь на сторону то одного, то другого. Его цель не достичь компромисса, выявив победителя и тем самым окончив борьбу, но напротив, он старается создавать всё новые и новые конфликтные ситуации, он желает, чтобы злость и раздражение не проходили никогда. Многие дети, даже те, что старше, просто боятся его. У него страшный, неподвижный и какой-то недетский взгляд. Он не по-детски угрюм и мрачен, замкнут и молчалив. Он может молчать несколько дней кряду, не проронив ни слова, будто немой. Зато потом внезапно способен накричать на любого из своих сверстников, да так, что у многих после этого начинается настоящая истерика.