Читать книгу: «Хвостиком махнула», страница 2

Завязав мешок с трофеем, рыцарь взглянул на поверженного. Тот лежал, искаженный болью, окровавленный, покрытый серой пылью.

– Ты… не уйдешь… – прошептал Сви, губы его побелели. – Шлем… погубит тебя… Не тебе… его носить!..

– Для начала он погубит тебя! – сказал Кариан и занес топор для последнего удара.

Сви зажмурился. В голове пронеслось отчаянное воззвание к Мышке. Почему в смертный час он молил о спасении разрушительницу, а не благую Курочку, он бы и сам не смог объяснить.

Удара не последовало. Сви открыл глаза. Увидел спину убегающего рыцаря. И лишь потом услышал за спиной шаги. Повернувшись, он разглядел смутные силуэты людей, спешащих к нему. Сви хотел крикнуть слова благодарности нежданным спасителям, но сумел лишь открыть рот. Тьма нахлынула. Он рухнул на пыльную дорогу, теряя сознание.

Глава третья. Потухший в безмолвии

Бластодиск лежал в вечной дымке рассеянного света, просачивающегося сквозь скорлупу-небо. Его улицы не столько строились, сколько извивались, как жирные, сытые черви под серо-жемчужным куполом. Дома, слепленные из благородной тёмной глины и блестящих осколков скорлупы, собранных Ловцами Падающих на самой границе Закраины, цеплялись друг за друга, образуя немые закоулки и глухие дворы-колодцы. Тишина здесь была не просто отсутствием звука – это был плотный, тяжелый кокон, пропитанный страхом. Страхом громкости. Знакомцы, встречаясь на мощеных влажным камнем улочках, сливались в беззвучном шепоте, губы едва шевелились. Тот, кто осмеливался говорить вполголоса, тут же отмечался презрительными взглядами и мысленным клеймом «провинциального хама». В двери не стучали – скребли тонким костяным ножичком по крошечным мутноватым окошкам, вставленным в двери. Звук получался похожим на царапанье мыши в стене – тихий, назойливый, безопасный. Музыка? Только на пиянте – изысканном, утонченном представлении для знати. Девиз королевского дома витал в самом воздухе: «Тише воды – ниже травы». Запахи были приглушенными: сладковатая пыльца меланжа, сырость камней, чуть уловимый, как память, запах вареного белка – альбумина.

В одном таком закоулке, за двойным извивом стен, напоминавшим кишечник гиганта, звучали голоса. Не шепот, а настоящие, рвущие тишину голоса. Истинные пандерцы, заслышав это кощунство, мотали перед собой стиснутыми кулачками, изображая знак Курочки, и семенили прочь, горбясь, будто от удара плетью. Самые отчаянные, прежде чем скрыться, бросали испуганный взгляд в подворотню. Там, в сером полумраке, копошились три фигуры в походных, пропыленных плащах цвета засохшей крови – ведуны, халазары Тянуки. Они не замечали ни брезгливости, ни страха вокруг. Их занимало Величие Мгновения: они умирали.

Гототана уже лежал на холодных, влажных камнях мостовой, лицом к жемчужно-серому небу. В его груди, вогнанный по самую рукоять, торчал клинок.

– Что ж, теперь – я, – сказал, растягивая губы в оскале, больше похожем на предсмертную гримасу, чем на улыбку, Хакачет. Голос его звучал громко, вызывающе, нарушая гнетущее безмолвие Бластодиска.

Он встал на колени рядом с Гототаной, костлявые пальцы мертвой хваткой впились в рукоять кинжала.

Гевайорн машинально шагнул вперед, готовый подхватить тело, если оно упадёт лицом вниз.

– А ты? – спросил вдруг Хакачет, его горящий взгляд уперся в Гевайорна. – Ты пойдёшь за нами? Завершишь Путь?

Вопрос, нарушавший все табу. На него не отвечали. Но Гевайорн, чуть помедлив, лишь покачал головой. Слов было не вытянуть – они застряли комом в горле, тяжелые, как камни.

– Нет?! – Голос Хакачета взлетел, резкий и пронзительный, как крик раненой птицы. Эхо глухо отозвалось в каменных стенах закоулка.

Это уже переходило все границы. Объяснять? Лепить из слов глиняные фигурки своего горя? Хакачет, не дождавшись, с яростью отбросил кинжал – металл звякнул о камень – и вскочил на ноги. Оскал мгновенно сполз, сменившись ледяной маской презрения.

– Ты думал когда-нибудь об этой минуте? О том, что будет, когда всё кончится? – Его слова падали, как камни, в гробовую тишину, нарушенную лишь их дыханием.

Еще один удар по табу. Любой Тянуки нет-нет да и задумается о жизни после Провода, но вслух? Гевайорн никогда не считал Хакачета другом. Совместный путь лишь отдалил их: страх за микроса заполнял все пространство души, не оставляя места другим чувствам. Не раз в кромешной тьме Закраины, под вой ветра и скрежет когтей хищников, Гевайорн истово, до боли в зубах, молил Тёмную Мышку забрать любого из спутников, хоть всех разом, только не его микроса. Даже когда они дрались спиной к спине, это не было единством братьев – это были загнанные звери, огрызающихся плечом к плечу.

– Так что, ты так всё себе представлял? – допытывался Хакачет, его глаза сверлили Гевайорна.

– Ничего я не представлял, – выдавил Гевайорн, голос хриплый, как скрип несмазанных петель.

– Нет, скажи! – Хакачет шагнул ближе. Запах пота, пыли и чего-то кислого от него ударил в ноздри. – Чего теперь бояться? Мы росли в каменных стенах Халазы, истязали тела до кровавых мозолей, глотая слезы. Кто-то сгинул, так и не дождавшись своего микроса! Всю жизнь – на алтарь Провода! И вот он – финал! Единственное, на что мы годны! Исполнен долг. Микрос дома. И… Всё? Конец? Ради этого мы жили?!

– Ты никогда не нравился мне, Хакачет, – прошипел Гевайорн, чувствуя, как холодная ярость поднимается из пустоты внутри. – И знаешь, если бы тебя скосил клинок кривородца или коготь баборицы… я бросил бы твоего микроса. Бросил бы и пошел своей дорогой.

Он ждал ярости, удара. Но Хакачет только захохотал. Дико, оглушительно, как безумец. Звук, чудовищно громкий в тишине Бластодиска, заставил заглянувшего в подворотню пандерца побледнеть как мел и юркнуть за угол.

– Дурак ты, Гевайорн! – Хакачет вытер слезу безумия. – Хочешь впутать меня в свою трясину? Выкарабкаться на моих костях? А вот и нет! Я уйду чистым! Проткну свое сердце и уйду в вечность! А ты останешься сидеть здесь, рядом с нашими пустыми оболочками! Слабый! Бесполезный! Ты будешь выть, как реновина под ножом мясника, только безутешнее! Бесконечно безутешнее!

– Иди в бездну! – крикнул Гевайорн, и его собственный голос, громовой раскат в каменном ущелье, испугал его самого.

Хакачет схватил кинжал с земли. Оскал вернулся, широкий и безумный. Острие блеснуло тусклым серым светом, направленное к его собственной груди.

– Чтоб ты сожрал землю! – успел прохрипеть Гевайорн, видя, как клинок вонзается – глухой, влажный звук. Хакачет дернулся, и начал падать лицом вниз.

«Проклятье!» – мелькнуло в оцепеневшем мозгу Гевайорна. Умерший лицом вниз халазар – страшная примета, несчастье для проведенного им микроса! Хакачет знал! Дергаясь в предсмертных судорогах, он выставил руку, уперся ладонью в мокрый камень и оттолкнулся. Падение остановилось, тело медленно повалилось на спину.

Хакачет замер. Глаза, остекленевшие, уставились в серое небо. На его губах застыл счастливый оскал, пронзивший Гевайорна сильнее любого клинка.

Гевайорн рухнул на колени. И завыл. Дико, по-звериному, разрывая гнетущую тишину Бластодиска. Звук, немыслимый для этих улиц, эхом отразился от каменных глоток закоулков.

Казалось, внутри него – высасывающая душу пустота. Не только в черепной коробке, где мысль не шелохнется, но и в груди, в конечностях. Ноги переступали по неровной мостовой, глаза скользили по глиняным стенам, уши ловили шепот проклятий из-за ставней – но все это происходило где-то рядом, словно он был пустой куклой из папье-маше, обтянутой кожей, а кто-то невидимый дергал за ниточки. От него шарахались как от прокаженного. Вслед летели не только проклятья, но и комья грязи, гнилые огрызки меланжа. Он не чувствовал ударов, не слышал слов. Пустая оболочка – вот все, что осталось от халазара клана Тянуки. Мысли, желания, сердце, душа – все умерло в том сером закоулке рядом с Хакачетом и Гототаной. Снова и снова он чувствовал – не помнил, а именно чувствовал кожей – как кинжал вонзается в его грудь, как он падает, как счастливые мертвые глаза Хакачета прожигают его насквозь. И на миг наступало странное, ледяное спокойствие: ни страхов Закраины, ни вечной тревоги, ни изматывающей усталости. Но это был лишь миг – потом он снова проваливался в гадкую яму реальности.

Микрос. Его маленький, доверчивый микрос… теперь он, наверное, уже настоящий пандерец в чистой одежде, забывший и ведуна, и весь ужас Пути. Да и сам Гевайорн гнал мысли о нем прочь. Не от равнодушия, а от жуткой, физически ощутимой тоски, сжимающей горло и давящей на солнечное сплетение, как тяжелый камень.

Усталость, наконец, сломила его. Халазар вдруг осознал, что сидит на пыльной обочине дороги, ведущей прочь от Бластодиска. Потом почувствовал, как земля холодит его спину, а перед глазами плывут размытые травинки и неуклюжие жуки-трухляки. А потом – провалился в больной сон. Он шел по вязкой, липкой топи Закраины, ноги увязали. Кого-то рубил тупым клинком, руки не слушались. Кого-то закрывал своим телом от удара, чувствуя далёкую боль и жар крови. Кричал хрипло, скалился, как зверь, ругался и до костного страха боялся проснуться.

Но проснуться пришлось.

Трава, жуки, влажный запах земли и меланжа – все осталось. Гевайорн зажмурился, не в силах вынести этот мир, но почувствовал на себе пристальный взгляд. И еще – терпкий, щекочущий ноздри запах дрянного кровавого шнапса, пойла глэглов. Именно запах заставил его повернуть голову.

Он увидел стоптанные до дыр, заплатанные ботинки. Выше – подол длиннополой рясы, вытертой до белесой дряблости, пропитанной дорожной грязью и пылью. И наконец – лицо. Лицо с разными глазами: один карий, другой – зеленовато-серый, словно мутный камень, – смотрящими на него с нездоровым интересом поверх небольшой деревянной чаши, источающей тот самый запах.

– Когда-то один мой товарищ потух, – произнёс незнакомец голосом, в котором сквозила странная смесь усталости и любопытства. – И все радовались. Горел он по-настоящему, ярко, да по дурости своей побежал этот огонь… в амбар тушить. Его повалили, облили водой, присыпали землей… ну, он и потух. А ты… – Он покачал чашей. – …тоже Потухший. Но не радуешься. Хотя бежал в тот же амбар, только не сам – тебя туда загнали. Горел-горел, да и погас. Жив остался. И теперь из-за этого помереть собрался?

Гевайорн смотрел на него, пытаясь выдавить хоть звук. Горло было пересохшим.

– Я вот думал недавно – а я, знаешь ли, любопытствую о несуразном, есть у меня такая слабость, – зачем так заведено, что вы, халазары, приведя микроса, либо помираете, либо с ума сходите. Кому это нужно? – Он говорил неспешно, растягивая слова, будто перебирая четки. – Я сейчас не про ваши догматы: миссия, место в мире… Тут всё ясно, как скорлупа над головой. Не придерешься. Я про систему. Возьмем, к примеру, рыцарей Гоготуна. Почему они, раз свершив доброе дело, не вскрывают себе вены? Исполнили миссию – и баста. Какая разница – однажды или сто раз? Миру-то что? Исполнено – и ладно. А с вами – не так. Я вот мысль эту до конца довести не могу… Может, ты подсобишь? Пока тебя во сне не прирезал какой прохожий злодей. Уже, кстати, один польстился, я его спугнул. Не дал свершить скорый и, в чем-то, даже праведный суд. Корысть моя взыграла. Ты меня, видишь ли, заинтриговал.

– Кто ты такой? – хрипло выдавил Гевайорн.

– Монах! – ответил незнакомец с готовностью, будто ждал этого вопроса. – Из обители Хираньягарбха. А ты – ведун, халазар из клана Тянуки. Видел я тебя вчера, с двумя другими. Входили вы в Бластодиск с микросами. Нынче это… подвигом считается.

– Почему? – спросило что-то из глубины Гевайорна – ему самому не хотелось ни говорить, ни слушать. Монах вызывал смутное раздражение.

– Ну как же! – монах приподнял брови, делая вид удивления. – Ты ж не слепой крот подземный? Всем ведомо: Людя лютует! Весь Бластодиск на иголках! Из-за знамения этого дурацкого. Ты что, не в курсе? Или всегда по дорогам столько железных уродин, петерей, шастает?

Потухший молчал. Он медленно моргал, его взгляд прилип к жидкости в чаше. Монах заметил.

– Э-э, братец. А вот этого – не надо. Кровавый шнапс – утеха веселых да беззаботных. Им оно радость множит, а тебе… горечь усугубит. Не сомневайся, когда одумаешься – поделюсь. Так что? Не слыхал про знамение?

– Не знаю я ничего, – глухо, как эхо из колодца, проговорил Гевайорн.

– Хм. Хотя… чего «хм»? У ведунов Провод ведь единожды свершается, откуда тебе знать о численности петерей? Верно? Ну что ж, поведаю, хоть и не положено. Тайна сия велика есть, и неважно, что о ней на каждом углу судачат. Беда в том, что все ожидают явления Мышки. Придет, мол, стукнет хвостом – и конец. Уразумел?

Ведун покачал головой, его взгляд был пуст.

Монах вздохнул театрально.

– Тяжко с вами, Потухшими. Изливаешься перед вами – а вы сбегаете в позу скорбных истуканов, слова не вытянешь. Ладно, изъяснюсь пространно. Бабка восьмым ударом отметилась давно – об этом-то ты знать должен? То есть стукнула она ровно столько же, сколько и Дед. Раньше Великий Курорябит увещевал король-леву, мол, считать удары их равными – глупость несусветная, и вроде бы убедил. Но заноза в душе у всех осталась. И вот пошли знамения, и Людя усомнилась в речах Курорябита – да как ему, пропойце веры, верить-то? – и приняла бразды. Рассудила, что лучше переусердствовать в предосторожности, нежели недосмотреть. И начала отлавливать микросов. По ее разумению, всякий микрос – потенциальная Мышка. Вот она и ополчилась на спасение мира. Ну, это она так полагает. Спасать всех, истребляя беззащитных – меньшее, дескать, зло. Ладно… – Он протянул чашу. – Глотни. Тебе, чай, тошно слушать эти тягостные вести?

Гевайорн взял чашу дрожащими руками и выпил залпом. Жидкость обожгла горло терпкостью незрелого плода, но внутри разлилось странное, пустое тепло. Стало чуть легче дышать.

– Мы догадывались, что неладное творится, но не верили, – пробормотал он.

– Ну такова уж наша природа! – Монах развел руками. – Охотно уверуем в удобное, и до последнего открещиваемся от горькой правды. Вы же, халазары, – ты только не злись! – действуете максимально прямолинейно. Куда бы ни вели микроса – дорога предсказуема. Перехватить вас – дело нехитрое. К тому же, назад никто не возвращается, поведать некому. Одни гибнут с микросами, другие… – он кивнул в сторону, откуда пришел Гевайорн, – …завершают путь сами. Выходит, вы несказанно облегчили задачу Люде. Она бы вас наградить должна была!

– Мы дошли, – буркнул Гевайорн, глядя в землю.

– Вы – да. Без трёпа, свершили невозможное. Когда вы вошли в Бластодиск, весь город остолбенел. Только о вашем Проводе и толковали. А Людя… та чуть умом не тронулась. Говорят, в тот миг она и начала обращаться в Лютату. Но ты мне поведай – тяжко было?

– Не знаю, что есть «тяжко». Никто не утверждал, что вести микроса – легкая прогулка. Не смыкали глаз. Дрались без отдыха. Четверых петерей уложили, одного – огромного, втрое выше человека.

Монах кивал, деловито наливая еще шнапса в чашу. Жидкость струилась густо, переливаясь тусклым коричневым блеском.

– Микросов в Бластодиске, разумеется, не тронут, но житье им уготовано… непростое. Ох, зря я, видать, проболтался?

Ведун вырвал у него чашу.

– Зря.

– Не стану более. Вернемся к трудностям. Вот вы там, в Халазе своей – мудрецы вы или просто упрямые ослы? Люди опытные, которым надлежит понимать, как вернее доставить микроса, или слепые фанатики, коим доктрина дороже всего?

Халазар не ответил. Но обиды не показал.

– Так позволь мне спросить иначе, – продолжил монах, потирая затылок. – Почему, согласно установленному порядку, микроса сопровождает один ведун? Неужто людских ресурсов не хватает? Но нет! Из Провода живым возврата нет, вы – расходный материал, одноразовые, как… ну, скажем, как игла для подкожного впрыскивания. Микросы появляются исправно, каждому – сопровождающий. Так отчего же, за шестнадцать эпох, вы не внедрили практику движения отрядами? И не искоренили этот диковинный обычай самоуничтожения? Разве опыт в этом деле – лишний? Разве ты, будь у тебя второй шанс, не сделал бы все искуснее?

– Невежда ты, хоть и в рясе, – вскипел Гевайорн, терпкий привкус шнапса смешивался с горечью. – Для тебя Провод – как за хворостом сходить? Один, с десятком слуг – без разницы? А микрос – не вязанка дров! Его не просто доставить надо! Ему жизнь нужно дать! Потому и ведун один. Как может даровать жизнь орава? Каждый со своим умом, характером, своекорыстием? Болтун ты, монах, и несмышленыш! Мы не ведем микроса – мы отдаем ему себя! Крупицу за крупицей! И когда он приходит… он уже готовый человек! А от ведуна… – голос Гевайорна сорвался на хрип, – …остается пустота. Безысходность. Тоска смертная – то, что микросу не отдать… нельзя…

– Вот оно что… – протянул монах, почесывая щетину на щеке. Его взгляд стал задумчивее, острее. – Я как-то не вник в сей аспект. Ну ладно, пусть ведун будет один. Но что мешает другим быть охраной? Первым заслоном?

– Монах… – устало покачал головой Гевайорн. – Не рассуждай о том, чего не постиг. Путь этот проходят двое: микрос и его ведун. Только так рождается новый житель. Ты думаешь, первый такой умник нашёлся? Не было мудрецов, пытавшихся по-иному? Откуда, по-твоему, кривородцы берутся? С неба падают? Вот такие, недопроведенные, или проведенные с нарушением канона – ими и становятся.

Монах поджал губы, словно проглотил горькую пилюлю. Потом неловко кашлянул и поднялся, отряхивая грязь с рясы.

– Ты, Потухший, зла не держи за мои праздные умствования. Просто одержим я реформаторством, все под свой аршин перекроить норовлю.

– Нету во мне ни зла, ни добра. Ничего. Все микросу отдано. Потому мы Потухшими и зовемся.

Так они пошли дальше. Монах постукивал посохом по твердой земле дороги – глухой, ритмичный звук, почему-то умиротворявший угасающее сознание Гевайорна, возвращавший его по крупицам в мир. Вот он взглянул вверх – небо было все тем же: жемчужно-серым, вечно светлым. Вот оглянулся: меланж колыхался разноцветными метелками под слабым ветерком. Ползали жуки, шуршали в траве уженоги. Деревца поблескивали листьями, будто присыпанными истончившимся альбумином.

– Звать-то тебя как? – спросил Гевайорн. Голос все еще хриплый, но уже человеческий.

– Иванов.

– Диковинное имя.

– Меня тут иным именем нарекли, – охотно признался монах. – А это я сам выбрал. Точнее, вспомнил.

– Вспомнил? – Гевайорн нахмурился.

– Ну да. Я все жизни свои помню, и имя это – из одной из них. Прочие тоже помню, но это – любимое.

Гевайорн покачал головой. Он всматривался в мир и думал, что ничего не видел за свою жизнь. С рождения – угрюмые стены Халазы, изнуряющие тренировки, сон, еда, опять тренировки. Картинки страшных тварей Закраины в учебных свитках. Зубрежка географии, законов, особенностей стран. День, когда начался его Провод… Он помнил каждый миг. Маленький микрос выполз на главную площадь Халазы. Торжественный глухой гонг. Ведуны выстроились в ряд, недышащие статуи. И микрос… пополз прямо к его сапогам. Страх, почти парализующий. И одновременно – дикий, опьяняющий восторг. Зависть и облегчение в глазах остальных… Он вдыхал этот момент.

– Чую, там неладное творится! – прошипел Иванов, и Гевайорн, встряхнувшись, увидел: впереди, на дороге, стоял огромный, в темных, побитых доспехах рыцарь с топорами в руках. У его ног трепыхался скомканный толстяк в дорогих, но измазанных одеждах.

– Рыцарь Гоготуна? – не веря глазам, пробормотал Гевайорн.

– Он самый. Только аура у него… нечистая. Смутная.

Они ускорили шаг. Рыцарь резко повернул голову в их сторону. И повел себя странно: швырнул на плечо мешок и ринулся прочь, топча стебли меланжа, прямо через поле. Оставленный человек лежал, не двигаясь. Гевайорн, приблизившись, понял – без сознания. Едва они склонились над толстяком, из придорожных зарослей выскочил доходяга с кривой палкой.

– А ну, прочь, негодяи! – заорал он, размахивая палкой.

– Уйми пыл, чудик, – бросил Иванов, даже не глядя на него. – Мимоходом мы. Не нужен нам твой страдалец.

Доходяга опустил палку, сбитый с толку.

– А где… тот?

– Если ты о гоготуниере – он дал деру.

– Какой он гоготуниер?! Разбойник и убийца! Он…

– Нам недосуг, – отрезал монах. – Разбирайтесь сами.

– Не уходите … – простонал очнувшийся толстяк. Лицо его было землисто-серым, как у покойника, щёку украшала свежая кровоточащая царапина. Дыхание хриплое, прерывистое. – Помогите… Не дойдем … Отблагодарю! Щедро!

Гевайорн всмотрелся. Голос… такой знакомый.

– Ты – Великий Крэгра Пандерии? Ты встречал нас у врат дворца?

Толстяк поднял заплаканные глаза.

– Какой я Великий? Вот оно, величие мое: в пыли лежу, милостыню вымаливаю.

– Мышке помолись, – прошипел Потухший, чувствуя, как холодная ярость снова поднимается из пустоты. Он резко развернулся и зашагал прочь так быстро, что Иванов едва поспевал, шлепая стоптанными ботинками по пыльной дороге.