Читать книгу: «Покаяние пророков», страница 3

– Говорил… Что, так и не объявился братец твой?

– Будто на Ловянке видели, зимовал. Ушел потом…

Гурий был поскребышем, любимым младшим братцем, которого Вавила вынянчила. Клестя-малой рассказывал, что когда Ириней уводил семью в мир, его силком оторвали от сестры, которая благословения его не получила – так не хотел расставаться, будто чувствовал, как сложится судьба.

Странников, нарушивших заповедь «Не убий», совершивших смертный грех, называли заложными: мол, души антихристу заложили. Однако же их не чурались, хотя заживо отпевали и не впускали в скиты, они уподоблялись блаженным и бродили по Соляному Пути в одиночку, и если оседали, то селились в землянках поблизости от своих. Заложные были страстными молельниками и постниками, носили вериги и выполняли обязанности судей, судоисполнителей и палачей одновременно. Они ловили и казнили разбойных людей, зашедших на Тропу пограбить староверов, отбивались от казаков в прежние времена, а потом – от всевозможных начальников, уполномоченных и карательных отрядов. На Пасху старообрядцы посылали стариков с пищей и дарами к отпетым, которые не христосовались, но задабривали их как злых, но очень нужных духов. Среди молодых девушек на выданье существовала примета: если где на пути тебе встретился заложный, значит, точно в этом году жди сватов.

Космач единственный раз встречался с заложным странником, и то не ведая того – вместе ночевали в путевой землянке. Ничего особенного не заметил, молчаливый, самоуглубленный человек, угощал вяленой медвежатиной и наутро охотно рассказал, как спрямить дорогу.

– А что же Клестя-малой не благословил тебя, чтоб в мир вышла? – вспомнил Космач.

Вавила потупилась, перебрала руками край скатерти – будто бы раздумывала, как лучше сказать.

– Сама не захотела…

– Почему?

– Пора уж назад возвращаться, в скиты, – проговорила натянуто.

– Вот как? Кто же это решил так? Уж не Клестиан ли Алфеевич?

– Клестиан Алфеевич, – подтвердила осторожно, будто опасалась ненароком выдать какую&то тайну. – Повздорил он с братией на Сон-реке. Обвинил старцев, мол, напрасно они писали на весь Соляной Путь, что в мир выходить пора.

– А сам благословлял, чтоб выходили?

– Был такой грех у него. Да говорят, раскаялся он и братию к тому же призывал, но не послушали Клестю. – Боярышня вдруг заговорила с состраданием: – Тогда он в мир пошел, в большие города, чтоб поглядеть на него со всех сторон и старцам правду доказать. Мол, рано извели Соляной Путь, надобно вернуть отпущенных обратно и еще лет сто бы простоять… Но слух был, схватили Клестиана Алфеевича и посадили то ли в тюрьму, то ли в какую&то больницу. Клавдий Сорока выручать бегал, много где побывал, сам в юзилища попадал, но не сыскал нигде.

Эта история окончательно расстроила ее, и Космач пожалел и закаялся дальше спрашивать, пусть сама говорит. Однако боярышня сидела с опущенной головой и, видно, все еще жалела Клестю.

– Как же тебя бабушка отпустила? В эдакий путь? – все&таки спросил он, чтоб отвлечь ее от тяжких воспоминаний.

– Отпустила. – Она встрепенулась, равнодушно взяла кубик сахара и кружку с огненным чаем, отхлебнула. – Елизарий бы, конечно, до Ергача добежал, но далее&то как? Примрет еще по дороге…

– А что же, на Ергаче тоже некого послать, коль сама дальше пошла?

– Аверьян с Евдокимом в бегах, на следующий год токмо ждут, а Шемяка старую избу ломал да ногу на гвоздь напорол. Лежит теперь, гниет. А ему сказывали: не забивай в дерево железные анчихристовы гвозди, не уподобляйся катам Пилатовым…

– И на Красном Увале никого не нашлось? – Космач поторапливал ее, зная, что если начнется хронологическое повествование, до утра не выслушать, и так уже скоро рассвет. – Там Авенир был легкий на ногу, да и Феодор Бочка…

– Ох, Ярий Николаевич, давно ты не ходил Соляной Тропой. – Она встряхнулась и стала отщипывать виноград по ягодке. – Авенир&то и правда скор был, да ведь жену себе привел из Килинского скита. Помнишь ли Софроньку Прибылова? Так его медведь заломал, вдова осталась. Как услышал Авенирка, так и побежал за тыщу верст, сватать. Встречал ее где&то по молодости, а после того забыть не мог, всю жизнь в сердце таил… Говорили, краса писаная, а привел – страх божий… Возле себя держит, не отпустила. Ну, а Бочка&то совсем худой стал, и так заговаривался, ныне же и вовсе мелет что ни попадя… А по-за Обью странников почти не осталось, боятся ходить. Говорят, тамошние кержаки выдавать стали наших, и меня еще на Увале предупредили… Да ничего, встретили… Разбогатели они там, клюкву собирают и сдают, денег много стало, и мне давали. Мол, не бей ноги, иди до Угута, оттуда самолеты летают, садись да лети. Только паспорт надо… Я уж ничего не сказала, лыжи новые у них взяла, мои совсем сшоркались, денег на автобус сами пожертвовали…

Вавила что&то вспомнила, задумалась, взяла цветы с колен, полюбовалась, прижала к лицу.

– Розы… Помню, ты мне дарил. Только те белые были.

И надолго замолчала, опустив глаза…

Темно-синее платье из домотканого полотна было с высоким и глухим стоячим воротом, скрывавшим шею, и по нему к груди и плечам растекался вышитый замысловатый узор – что&то вроде арабского орнамента, наверняка срисованного с книжных заставок. Космач ощутил желание прикоснуться к ней, тронуть влажные волосы на плече, руку, но она угадала его чувства, смутилась еще больше.

– Что так смотришь, Юрий Николаевич? – впервые назвала его настоящим именем.

– Отвык от тебя, боярышня. – Он отодвинулся подальше вместе с табуретом. – Давай-ка пировать! Сейчас я поставлю варить пельмени, и мы с тобой выпьем за встречу! Скоро утро на дворе, а мы сидим…

– Ой, да что ты говоришь&то, Ярий Николаевич? – устрашилась. – И не думай даже! Зелья в рот не возьму!

– Это шампанское…

– Лучше фрукты поем! Да вот еще маслины…

Вкусы у нее были неожиданные для староверки-скитницы и оригинальные. Если кто&то из странников заходил к Космачу, тот обязательно посылал Вавиле баночку маслин. Она ела их по одной ягодке в день, растягивая удовольствие, а косточки садила в землю или горшочки, пытаясь вырастить оливковое дерево…

Космач вскипятил на плитке воду, засыпал пельмени, и когда вернулся, боярышня с детской непосредственностью играла гроздью винограда.

– А ты давно ли здесь живешь? – спросила невзначай.

– Седьмой год пошел…

– Значит, Наталья Сергеевна с тобой из города не пошла?

– Опять ты за свое, Вавила Иринеевна! – шутливо заругался он. – Я тебе много раз говорил, она мне не жена. Мы вместе работали.

Непонятно было, удовлетворил ее такой ответ или просто решила уйти от неприятного ему разговора.

– Росли бы у нас такие сладкие ягоды, – сказала с неожиданной грустью, рассматривая виноград. – А то все клюква да брусника, как ни морозь, все горько. И цветы такие не цветут… Все у тебя так красиво! Виноград какой, а маслины так и есть&то жалко.

Спохватилась, что много говорит пустого, достала и подала скомканную бумажку.

– Анкудин… С Красного Увала послал. Для лодки ему надо.

На клочке газеты была нарисована дейдвудная труба с редуктором от лодочного мотора «Вихрь».

– Ладно, куплю ему запчасть, – пообещал Космач. – Но с кем послать?

– Унесу, – бездумно обронила она.

– Знаешь, сколько эта штука весит?

Вавила промолчала, глядя в пол. От златотканого кокошника алое лицо ее золотилось и напоминало иконописный лик.

– И это ведь не один заказ. – Космач подталкивал ее к деловому разговору – отвлечь хотел и думал: может, хотя бы намеком обмолвится, что погнало ее в такую дорогу.

– Еще Филумен с Урмана кланяться велел и патронов просил. К винтовке. Триста в аккурат…

– Вот, еще шесть килограммов…

– Феофания Сорока тоже кланяется. Ей сковородку надо. Кто&то сказал, есть такие сковородки, к которым не пригорает. Но даром ей сковорода, на голову ослабла…

– Скажи-ка мне, боярышня… Сам Сорока письма с тобой не прислал?

– На словах велел передать… В Стрежевой старице бочки засмоленные утоплены. Да не поднять никак, замыло, и больно глубоко, до семи сажен будет. И еще есть бочки в Варварином озере, которые зимой со льда можно достать воротом, ежели летом нырнуть да веревки привязать. Ну и на Сон-реке возле Красного Яра. Токмо там известно что. – Она перекрестилась. – Мумы египетские, старцы покойные.

Сонорецкие старцы, жившие монастырским братством, хоронили своих умерших способом невиданным и, в представлении других старообрядцев, поганым и антихристовым: еще теплое тело покойного садили в бочку и заливали свежим, а если зимой, то разогретым медом. Через три дня мед сливали в специальную яму и закапывали, а мертвеца заливали новым. Таких операций производили до восьми, в зависимости от роста и полноты, постепенно превращая тело в мумию. После чего бочку наполняли в последний раз, закупоривали, засмаливали в несколько слоев, обматывая холстом, и погружали на дно реки в самом глубоком и тайном месте.

А говорили так: когда на земле наступит такое время, что и Сон-река высохнет, то старцы встанут. И горе тому, кто поднимет хоть одну бочку со дна и выпустит муму раньше срока.

– А еще Адриан Филатович просил… бусы янтарные.

– Это зачем ему бусы?

– Дочка у него младшая зобом заболела. Сказали, будто помогает.

– Что же не сведет к сонорецким старцам? Полечили бы…

– Говорит, они птицам молятся да солнышку кланяются. Еретики и бесермене…

– Ты же знаешь, это не так.

– Да знаю… – Она снова осеклась, случайно выболтав сокровенное.

– И бусы найдем… Ну а сколько времени шла&то? – осторожно спросил Космач.

– А на Федора Стратилата побежала, так получается, двадцать девять дней. Три пары лыж исшоркала до Северного. Не ходом шла, отдыхала. Зимовья по тропе еще стоят, хоть и неказистые, да не порушились. Натоплю камелек, нагрею воды, вымоюсь вся да и сплю себе… Две ночи лишь в снегу ночевала, какие&то люди избушки заняли, следы видела. Должно, охотники иль беглые. Это уж возле Аргабача…

– Неужели и в Аргабаче странников не принимают?

– Как не принимают? – изумилась Вавила. – Там есть наши. Правда, многие в бегах. Я и в баньке напарилась уж по-настоящему, и на перинке поспала. Авксентий Зыков сам вызывался, заодно, говорит, и Юрия Николаевича повидаю… Да что уж я, триста верст не пробегу до Северного, коли больше пробежала? Там у них заветный камень стоит, Клестианом Алфеевичем намоленный. Так я забралась на него, помолилась о дороге, путь мне и открылся. Другие лыжи взяла и так ходко пошла, что за седьмицу прискочила. Снег добрый был, не теплел, так я раз толкнусь и будто на крыльях!..

Она пригасила в себе восторг, словно в лампе свет убавила, но через мгновение что&то вспомнила, снова рассмеялась.

– В Северном пришла на автобус, там паспорта не спрашивают… Хотела билет купить, деньги подаю… А мне говорят, старые деньги! Давно уж не годятся!

– Обманули тебя заобские, боярышня…

– Да как обманули? Ни!.. Должно, и сами того не знают. Им за клюкву такие дают! Мужики с самоходки!

– Как же ты без билета приехала? – любуясь Вавилой, спросил он. – Сейчас даром не возят.

Странница улыбнулась с детской хитрецой:

– Когда я у Савелия Мефодьевича переоделась в Северной… Не стерпела и колечко надела на пальчик, с маленьким камушком. А мужик из автобуса увидел, говорит, отдай, так я тебя даром свезу. И свез!

Космач лишь головой покачал:

– Я говорил тебе… Никогда ничего не отдавай.

– Да оно простое было, серебряное, – виновато вымолвила она и полезла в свою котомку. – У меня еще есть! Красивые!.. А то как бы я доехала? От Северного еще двести верст… Вот, смотри!

Вавила достала узелок, развязала одну тряпицу, вторую, и в третьей оказалось несколько перстней – нанизала их на пальцы, показала Космачу. А он, пользуясь случаем, взял ее руки в свои – горячие и от того немного жестковатые, поднес к своему лицу, как сокровища.

Золото было холодным и леденило пальчики.

– Погляди-ка, какие они красивые!

Пожалуй, Алмазный фонд купил бы все без всякой экспертизы: сапфиры, изумруды и один крупный бриллиант наверняка индийской работы. Даже на глазок этим сокровищам будет лет шестьсот – семьсот, а может, и того больше…

– А почему ты так смотришь? – вдруг спросила она. – Ты не смотри по-ученому, на красоту полюбуйся.

– Да я любуюсь. Только зачем таскаешь с собой такое богатство?

– Какое уж богатство?.. Это мне матушка дала, на приданое. Больно поносить хочется. Остальное в Северном оставила…

Он не стал пугать ее миром и современной жизнью, ни к чему ей знать, что за паршивую сережку убить могут не моргнув глазом.

– Мы завтра и то колечко вернем, – пообещал, не отпуская рук.

– Да уж не надо, нехорошо. Совсем уж простенькое…

– Он тебя обманул!

Вавила не хотела быть обманутой, смутилась.

– А как же мы вернем?

– Найдем водителя на автостанции… Ты запомнила его?

– Такой бритый…

– Они все бритые. В лицо узнаешь?

– Да узнаю. – Она что&то заподозрила, осторожно высвободила руки, но один из перстней коснулся огромной окладистой бороды Космача и зацепился. Вавила потянула и засмеялась: – Ишь, привязал! Отвяжи-ка, не то и веника твоего не останется! Как дерну вот!

И пока он выпутывал перстень, ее пальчики бездумно трогали бороду, и едва рука освободилась, как Вавила покраснела и отвернулась в великом смущении. Торопливо посдергивала украшения, завязала в тряпочки, сунула в глубину котомки. И что&то там нащупала еще, просияла.

– Свиточек тебе принесла, вот возьми-ка…

– Что это?

– Да ты искал… Сонорецких старцев послание пророческое на окончанье великого лесного сидения.

Свиток находился в кожаном чехле, завязанном с двух сторон, и напоминал длинную и толстую конфету. У Космача непроизвольно затряслись руки.

– Боярышня… Свет очей моих… Где же ты отыскала?..

– Спросила стариц на Сон-реке, они и благословили меня свитком.

Случайно проговорилась, что была у сонорецких старцев…

– С этим и шла ко мне?

Вавила спохватилась, что сказала лишнее, вдруг принюхалась:

– Ой, дымом пахнет! Ужель не чуешь?

Космач бросился на кухню; из кастрюли с пельменями шел синий дым. Впопыхах сдернул ее с плитки, обжегся, уронил, и пока искал тряпку, чтоб прихватить и поднять, задымился линолеум. Залил все из лейки, кастрюлю выставил в сени, вытер шваброй пол. И эти бытовые хлопоты слегка отрезвили его, а тут еще в окошко глянул – рассвело и метель завивает.

Когда же закончил с уборкой и вернулся, Вавилы за столом не было. Заглянул в горницу – лежит в постели, и розы рядом, на подушке.

– Ступай-ка спать, Ярий Николаевич, – строго посоветовала она. – Утро вечера мудренее. А как пробудишься, так и спросишь. Ты ведь спросить пришел?

Он встал на колени рядом с кроватью.

– Сегодня скажи, сейчас… Зачем ты вериги носила?

– Ты ученый, ты все знаешь…

– Ничего я не знаю. Впервые на тебе и увидел…

– Грешна, Ярий Николаевич, оттого и наряд суров. А ты взял да и лишил меня крепости.

– В чем же грех&то твой, ангел?

– Замуж в срок не пошла. У нас ведь строго, коль к семнадцати летам не взяли – на´ тебе власяницу, абы мысленно не грешить.

– Кто же сплел ее?

Боярышня заговорила неожиданно низким, грудным голосом и нараспев, словно молитву:

– Сама и сплела. Белому коню хвост да гриву остригла. – Она резко села, сронив одеяло с груди. – Ты&то в миру живешь, свои законы и правила. И не знать тебе мук душевных и телесных, ибо ученый ты муж и вериги сам плетешь, из ума своего. Не знаешь, как грызет душу пустое чрево, а стыд какой и срам, когда скажут – перестарок! А когда всякую ночь страсти телесные треплют, подобно болезни падучей?.. Власяница, Ярий Николаевич, се есть спасение мое. Ты же снял с меня оберег, но ведаешь ли обычай?

– Не ведаю. Но догадываюсь. И мне радостно…

– Коли утром повторишь свои слова – поверю…

– Да ведь утро! Светает!

– Поди-ка спать, Ярий Николаевич, не мучай…

– Возле тебя останусь.

– Хоть ты и снял власяницу, но со мной не ложись, – назидательно произнесла она. – А вот когда ты мне наутро свое слово скажешь да заживут мои язвы и рубчиков не останется…

Не договорила, умолкла настороженно. Он нашел руку боярышни, прижал к щеке. Пальцы зарылись в бороду, потрепали ее и вдруг замерли.

– Оно и так грех… Ты ведь ученый был, да так и остался… Позрела, как взволновался, когда свиток взял. Наутро откажешься от меня, и снова вериги плести. Знаю, отчего в Полурады не пошел, а здесь поселился, при тракте. Ведь затосковал бы в скиту, к науке своей потянулся. И сейчас тоже затоскуешь. Что тебе станет лесная девка-перестарок? Неграмотная по-новому, в мирской жизни глупая…

– Никогда больше не говори так, – оборвал Космач. – Не желаю слышать.

Вавила немного помолчала, зашептала тихо:

– Пресвятая Богородица, прости и помилуй. Не ведаю, что творю, да ведь муж сей от вериг избавил…

Космачу показалось, она заснула с этими словами, веки опустила, пальчики на щеке ослабли, и дыхание стало ровным.

– Человек от тебя пришел, – вдруг внятно и трезво проговорила. – На преподобного Савву…

– Какой человек?.. Кто?

– Назвался, а не ведомо, кто… От тебя, сказал…

– Я никого не посылал! Слышишь?.. Я никого не посылал!

– Да ведь пришел… Должно, худой человек. А я обрадовалась и к тебе побежала…

Несколько минут он стоял у кровати молча, руку ее спрятал под одеяло, жгут волос высвободил, потом взял за мизинец (говорят, так можно со спящими беседовать), спросил несколько раз, что за человек пришел и где он, но Вавила не отозвалась, лишь пальчик свой отняла.

Он снова взял, теперь всю руку, спросил:

– Пойдешь за меня?

Веки у Вавилы дрогнули – услышала, но глаз не открыла и ответила совсем невпопад:

– Мы его в сруб спустили… Обрадовалась и побежала.

Столь неожиданное сообщение боярышни не особенно&то встревожило Космача. Сразу же подумал о бывшей своей ассистентке Наталье Сергеевне, которая теперь заведовала кафедрой в университете: она послала человека в Полурады! Больше никто бы не решился таким образом проникнуть в потаенный скит, где сама бывала, тем более никто бы не посмел воспользоваться его именем. Скорее всего, за неимением специалистов на кафедре, способных работать со старообрядцами, нашла подходящего человека, какого&нибудь профессионального артиста (слух был, строила такие планы), и заслала будто бы от Космача. И видно, не удался эксперимент, не ко двору пришелся чужак, коль Вавила здесь…

Космач поставил розы обратно в лейку с водой, пристроил ее в изголовье Вавилы на стул, чтоб запах чувствовала, и вышел из горницы. На глаза попал свиток, последнее послание сонорецких старцев, которое искал несколько лет, и потому где&то в глубине сознания поблескивал маячок любопытства, однако и распечатывать не стал, унес и спрятал в тайник. Потом побродил немного по узкой кухне, чаю хотел попить, отвлечься, но от смешанных, распирающих чувств захотелось чего&нибудь крепкого. Накинув полушубок, двинул на улицу, в метель.

Единственную улицу в Холомницах забило вровень с заборами, сунулся было вброд, но вернулся, нацепил лыжи. У Почтарей уже горел свет не только в избе, а и во дворе, значит, скотину обряжали. Старики эти жили в Холомницах особняком, сами никуда из хаты не вылазили и к себе не принимали, если только придет кто за молоком или горилкой, да и то за ворота вынесут. Все дачники считали их немного чокнутыми, а из&за нелюдимости подозревали, что связаны они с колдовством и нечистой силой. Особенно бабку Агриппину Давыдовну, которая, говорили, в лесу шалила: появится как черт из пня, напугает грибников или ягодников, и когда те убегут, корзины побросав, высыплет себе дары природы и была такова. В общем, плели о них всякую всячину. Работая в скитах, Космач и не таких чудес и россказней наслушался, так что относился ко всему иронически, хотя по поводу необычности поведения и психического состояния Почтарей общее мнение разделял.

Он переступил ограду и вкатился по сугробу чуть ли не в сарай.

– Здоровеньки булы, соседи!

Агриппина Давыдовна корову доила, чуть подойник не опрокинула.

– Мыколаич? Та шоб ты сказився! Сердце у пятках!

Дед Лука метал навоз сквозь окошко на улицу и даже не оглянулся. Его стоическому спокойствию в любых ситуациях можно было позавидовать.

– Прости, тетка Агриппина! А не продашь ли горилки?

– Та на шо тебе? Ты же ж не пьешь?

– Да вот что&то захотелось с утра пораньше!

Относительно спиртного старуха держала деда в черном теле.

Достала ключ, подала мужу.

– Видчини ларек, принеси горилки. Да сам не смий! Усе сосчитано.

Почтарь принес бутылку самогонки, запечатанной как на заводе, но без этикетки, от денег отказался.

– Як ведьмак скончается, коня твоего возьму, за сином…

– А что, ведьмак умирает?

– Дывись, як витер дуе? Чортова душа метелится…

– Где же этот ведьмак?

– Да с того края хата. – Дед махнул рукой в конец деревни – не хотел даже по прозвищу называть Кондрата Ивановича: они то конфликтовали по неведомой причине, то мирились – не разлей вода.

– Он что, умирает?

– Свит усю ночь горит. Пишов побачить – лежит як мертвец…

Космач не дослушал и от Почтарей побежал напрямую, огородами, к усадьбе Коменданта – кто его знает? Может, не зря вчера исповедаться приходил?..

А тот, живой и здоровый, преспокойно орудовал лопатой в своем дворе.

Хозяйство у старика было маленькое, десяток кур в подполе, стайка ручных синиц, летающих за ним по деревне и просящих корма, да знакомый заяц, которому позволялось обгрызать яблони. По этой причине он больше занимался общественно-полезным трудом – расчисткой снега, и если не буранило, то пробивал дорожку вдоль всей деревни, до столба с фонарем и избы Космача.

Смотреть на бесполезный труд старика было больно, разрытую траншею тут же забивало снегом.

– Почтарь сказал, ты лежишь, как мертвец! – засмеялся Космач.

– Все, я лавочку эту прикрою! – сердито крикнул старик, а сам обрадовался. – Вчера яду какого&то продал, гад! Я с горя целый губастый стакан осадил и правда чуть не умер. Всю ночь полоскало, хорошо, организм крепкий, тренированный.

На самом деле самогонка была наверняка хорошей, за все время не было ни одной рекламации, просто Комендант всегда болел с похмелья…

– Пойдем-ка выпьем за праздник. Бросай лопату.

– А что выпьем&то?

– Горилки!

– У Почтаря брал?

– Где же еще?

Комендант хотел было отказаться наотрез и уж лопату вонзил в снег, однако в последний миг заколебался.

– Ну, он тебе какой&нибудь заразы не продаст, – сдержанно рассудил.

– Ему конь нужен, сено возить… А что за праздник?

– Вчера было Восьмое марта!

– Да-а… Великий праздник. Вот ты историк, должен знать, что произошло в этот день.

– Ладно, Кондрат Иванович, пошли в избу, там разберемся.

Комендант обрадовался Космачу, его приход, да еще с утра пораньше с бутылкой горилки, означал, что обиды больше нет. И выпить ему хотелось, однако просто так, без прелюдии и значительности, для него было несолидно, и он продолжал экзаменовать с наводящими вопросами.

– Ну так во имя чего революционерка Клара Цеткин провозгласила восьмое марта женским праздником?

– Если не хочешь со мной выпить, я уйду, – попугал Космач.

– С тобой хочу. Но мы должны знать, чьи праздники отмечаем… Так вспомнил, что произошло в этот день?

– Не вспомнил. Давай стаканы!

– Это праздник женской подлости и коварства. В этот день Юдифь отрубила голову Олоферну.

– Что за привычка у тебя? Возьмет и все испортит!

– Это должен знать каждый!

В доме у него была идеальная чистота и порядок – все, что осталось от его немецкой натуры, – так что пришлось скинуть валенки и надеть старенькие калоши. Старик выставил на стол тарелки с огурцами и помидорами, блюдце с сыром и рюмки, после чего набил яиц на сковородку.

– Женщина к тебе пришла – вот это праздник! – забалагурил, разливая первач. – Потому ты и прибежал, счастливый! А то придумал – Восьмое марта… Она что, спит?

– Спит.

– Значит, притомилась… Как зовут&то?

– Зовут Вавила Иринеевна, – сдержанно проговорил Космач. – Думаю, фамилию знать не обязательно.

Это имя было у нее для всех, кроме собственной семьи, родных и некоторых близких единоверцев. Существовало еще одно, первое, с которым она принимала крещение и держала почти что в тайне, – Елена Дмитриевна, поскольку ее отец тоже имел два имени, а еще и прозвище – Скула.

У старообрядцев из толка странников имена для общего пользования были такие, что без привычки язык сломаешь, и чем хлеще называли новорожденных, тем считалось достойней.

– Мудрено зовут… Слушай, Николаич! Ты же молодой, а женщины ездят редко. На моей памяти вторая за шесть лет, верно?

– Да нет, первая…

– Как же! Первая!.. А помнишь, приезжала из университета? Погоди, сейчас вспомню, как звали…

– Так это же с работы!

– Ну да! А чего же она не уехала, ночевать осталась? – Он выпил и подмигнул. – Эта, Вавила Иринеевна, опять из университета или невеста? Если думаешь, я для доноса спрашиваю, не говори.

– Хоть как не скажу. Суеверный стал, – усмехнулся в бороду Космач. – Спугнуть боюсь.

– Правильно, дело такое… Откуда будет?

Все это напоминало допрос, но скрывать от него что-либо сейчас не имело смысла: если он уже в течение шести лет отслеживал всех гостей с Соляной Тропы, знал тайники в доме и ничего особенного не произошло, то, пожалуй, и в самом деле прикрывал его от всех любопытных.

– Помнишь, рассказывал, как в экспедиции ходил, к старообрядцам?

Комендант обладал хорошим воображением и профессиональной памятью, все понимал с полуслова, головой покачал.

– Замечательная история… Так она из лесу пришла?

У Космача после рюмки на голодный желудок зашумело в голове.

– Из Красноярского края. Пересекла поперек всю Западную Сибирь, на лыжах, в одиночку и без всякого обеспечения. Примерно по шестидесятой параллели, за двадцать девять дней две с половиной тысячи километров.

– Такого не может быть, – решительно заявил Комендант. – Это что получается, больше восьмидесяти в сутки? Да с такой скоростью самый крутой спецназ не бегает.

– А странники бегают. Некоторые в два раза больше.

Похмелившийся Комендант тоже разогрелся, убрал маломерные рюмки и достал два граненых стакана, налил до краев.

– Легкая на ногу, ничего не скажешь. А песен, случайно, не поет?

– Не слышал.

– Должно быть, много молится, если из кержаков?

– Тоже вроде не замечал. Так, перекрестится, пошепчет…

– Это еще ничего… Ладно, поздравим ее с переходом! В Книгу рекордов Гиннесса можно заносить.

Комендант выцедил горилку до дна, закусил моченым помидором.

– Не все так просто будет, Юрий Николаевич. Не сейчас, впоследствии развития отношений.

– Да и сейчас есть кое&какие проблемы, – признался Космач. – Может, придется с ней в скит пойти.

– Вот этого не советую! Ни при каких обстоятельствах!

– Нет, мы пока еще не решили. Проснется – поговорим.

– Не оттягивай, надо решать! Послушай старого опытного человека. – Кондрат Иванович уже входил в возвышенное состояние. – Был один памятный случай. Шестьдесят шестой год, маленький островок Талант в Карибском море, всего в трех милях от Кубы. Архипелаг Хардинес-де-ла-Рейна, прошу не путать с островом Мари-Галант в архипелаге Малых Антильских. Да… Там находился строго засекреченный объект… Представляешь, буйная растительность, влажный, тенистый тропический лес. А местные жители – испаноговорящие изрядно одичавшие метисы, совершенно мирные и покладистые рыбаки. Галантные люди!.. Выходить в море было нельзя, кругом стояли американские катера, минные заграждения, и несчастные островитяне питались водорослями и моллюсками. Передо мной была задача вписаться в их среду и выявить сигнальщиков. Предатели завелись, американским кораблям семафорили обо всех передвижениях береговой охраны. А я в молодости был чернявый да еще загорел, и меня скоро стали принимать за своего. Я построил хижину под пальмами и поселился в тридцати ярдах от моря. После каждого отлива на берег приходила девушка талантка, я ее Любой звал. Собирала водоросли и складывала их в сумку от противогаза. И пела при этом! Все время слышал ее голос сквозь прибой…

Комендант неожиданно склонил голову, молча налил себе полстакана самогонки и попробовал запеть на испанском, но лишь сдавленно засипел, махнул рукой и выпил.

– Голос был удивительный. – Утер кулаком слезы. – А сама так прекрасна!.. Маленькая, миниатюрная, но тело в совершенных пропорциях. Взял бы на руки и не спустил больше на землю… И прошу заметить, носила только набедренную повязку – одежды у талантов давно не было, да она там и не нужна… Никогда больше не встречал такой красоты! Я ждал сначала прилива, потом отлива, считал минуты, когда она придет, и лишь наблюдал за ней, иногда с небольшого расстояния. И так страдал! Но даже не мог подойти к ней и заговорить, инструкции были очень строгие. Она тоже меня видела, я не прятался… И вот однажды сама прибежала ко мне взволнованная и сказала, что движется тайфун, мне надо спасаться, иначе я погибну в своей хижине. Никаких предупреждений о тайфуне не поступало, и я сначала не поверил, но таланты, эти дети природы, чувствовали приближение разрушительной стихии как звери… В общем, мы побежали в глубь острова и спрятались в небольшом гроте. Бурю пересидели, прижавшись друг к другу, и когда утихло, нам не захотелось выходить…

– Счастливый ты человек, Кондрат Иванович, – грустно позавидовал Космач, воспользовавшись паузой. – Такая содержательная жизнь… Только про это вроде бы сериал показывали? Испанский?

– Ты что, какой сериал? Это все из личной жизни прапорщика Гора!

– Тогда да, приключения у тебя, как у Робинзона.

– Ну уж на хрен такие приключения! – неожиданно зло отозвался Комендант и допил остаток из горлышка. – Нет бы подождать, присмотреться, а я на следующий день побежал и доложил по команде, мол, так и так, – строго у нас было. Начальство вдруг признает мою адаптацию к среде успешной и дает добро. Я на крыльях! Новую хижину вместе построили, до прилива по джунглям червей всяких, улиток собираем да едим – она поет, после отлива водоросли, потом всю ночь у нас любовь с ней – она все поет. На сезон дождей пещеру оборудовали и перебрались туда – красота! Месяц все это гуано едим, я песни слушаю, второй едим – слушаю. Когда один был, снабжали и консервами, и хлебом, и фруктами. Кофе по утрам пил! Тут же ничего не дают по соображениям конспирации. Сразу подозрение – откуда взял?.. Но главное не это, конечно. С ней ведь не о чем говорить! У меня к тому времени десятилетка была за плечами и два года специальной подготовки. Она же, кроме еды и любви, ничего больше не знает и знать не хочет. На пятый месяц наконец&то к словам ее песен прислушался – поет про червяков, про водоросли, ну и про это самое, конечно, открытым текстом! Мой любимый, овладей мной, и у нас родится красивенький сыночек, а я ему соберу самых вкусных червячков… В общем, как у чукчей… А в семейной жизни, Юрий Николаевич, важен душевный разговор. Общение!.. Ты не обижайся, но о чем ты, кандидат наук, станешь разговаривать со своей девушкой из красноярских джунглей?