Читать книгу: «Причал для одиноких душ», страница 3

Глава 2. Честная сделка

«Только бы не скрипела кровать, – лихорадочно металась мысль Елены Сергеевны, пока его натруженные пальцы с непривычной робостью скользили по застежке ее халата. – И чтобы соседи не услышали. Хотя, черт с ними, пусть думают, что у меня гонки по вертикали. Господи, я как шестнадцатилетняя дура на первом свидании… Хотя нет, в шестнадцать я была глупее и не ценила главного: что за неловкостью скрывается настоящая, дикая ценность момента».

«Какая же ты… хрупкая, – с почтительным, животным изумлением размышлял Витя, с непривычной осторожностью обнимая ее стан, который казался ему тоньше корабельного рангоута. – Как чайка в руки попавшая. Надо бы не помять, не спугнуть. А пахнет-то как… Не духами, нет. Чем-то чистым. Как берег после шторма, когда вода отступила и осталась только влажная галька и запах тишины. Спокойно и хорошо».

В темноте, настолько густой, что ее, казалось, можно было жевать, как смолу, все немедленно пошло наперекосяк. Если, конечно, у этих двоих, оглушенных вином и внезапной смелостью, вообще был какой-то план, кроме смутного желания дойти до горизонта.

«Черт возьми, – тихо и с досадой выругался Витя, его пальцы, привыкшие чинить моторы и вязать узлы, безуспешно скользили по крошечному крючку ее лифчика. – Эти штуки, они вроде и простые, а пальцы, будто с похмелья, становятся клешнями как у рака. Прости, Леночка, щас, кажется, сломаю».

«Боже, он нервничает, – пронеслось в голове у Елены Сергеевны с странным умилением. – Из-за меня. Такой здоровенный, весь из себя морской волк, а дрожит, как мальчишка на выпускном. Это же трогательно, черт возьми». «Ничего, ничего, – проговорила она вслух, и голос ее прозвучал подозрительно высоко, почти пискляво. – Давайте я… сама.»

Она потянулась к застежке, и их лбы с глухим, костяным стуком встретились в кромешной тьме.

«Ай!»

«Ой! Прости, я слон в посудной лавке… Твою дивизию…»

Они замерли, а потом оба одновременно рассмеялись – смущенно, со сбитым дыханием, почти истерично. Этот смех, грубый и звонкий, разрядил напряжение лучше любых нежностей.

«Эх, Витя, Витя, – с горьковатой иронией подумал он сам о себе, потирая налившийся жаром лоб. – Весь океан прошел, штормам в лицо смеялся, а с одной-единственной женщиной в постели управиться не можешь. Позор флоту и всем парусам. Теперь она точно меня за неумеху посчитает».

Наконец-то лифчик, сжалившись, сдался под натиском ее тонких пальцев. Но тут настала очередь ремня на его прочных рабочих штанах. Пластиковая пряжка, издеваясь, не поддавалась.

«Погоди, я щас… – бормотал он, безуспешно теребя ее, и по его лицу проступал пот от усилий и смущения. – Раньше они, у стариков, были железные, простые, как якорь… А эта, современная, чертова штуковина…»

«Дайте сюда, – с внезапной, отчаянной решимостью сказала Елена Сергеевна. – Я, кажется, поняла этот ваш механизм. У нас в бухгалтерии сдавались сейфы и посложнее».

«Вот это да, – с восхищением подумал Витя, глядя, как ее пальцы ловко щелкают по капризной застежке. – Настоящая хозяйка положения. Мне бы такую сноровку, петли на сетях завязывать – мы бы весь берет рыбой завалили».

Когда наконец все преграды были устранены и они оказались обнаженными в прохладном ночном воздухе, наступила новая, оглушительная пауза. Неловкая, полная немых вопросов и сомнений.

«Вот он, момент истины, – панически просигналил ее внутренний голос. – Свет выключен, а все равно кажется, что я на сцене. Господи, а вдруг он разочаруется? Вдруг я вся какая-то дряблая, обвисшая? А он… О, Господи… Он-то совсем не дряблый. Совсем. Наоборот. И это "наоборот" выглядит… внушительно. И немного пугающе».

«Ты не бойся, – тихо сказал он, касаясь ее плеча, и его пальцы были удивительно теплыми на ее прохладной коже. – Я… я давно не практиковался, если честно. После жены… ну, ты поняла. Так что не жди чудес».

«Я тоже, – прошептала она в ответ, и голос ее сорвался. – Очень. Давно. Так что мы… два сапога пара. Неумелые, но амбициозные».

Их движения сначала были робкими, угловатыми, как у подростков. Он боялся придавить ее своим немалым весом, она – показаться неловкой, несексуальной или смешной. Они натыкались на ненужные подушки, ее длинные волосы запутались в его цепких, шершавых пальцах, а старое ватное одеяло с комом съехало на пол с тихим шлепком.

Но потом, сквозь эту комедию положений, пробилось что-то иное. Простота. Доверие. И та самая «тишина», о которой он говорил, но которая на самом деле была наполнена гулом крови в ушах и частым, прерывистым дыханием.

Его ладонь, шершавая, как наждак, и невероятно горячая, медленно скользила по ее боку, от талии к бедру, и каждый нерв на ее коже отзывался тихим, забытым электричеством. «Боже, как давно… – пронеслось в голове. – Как давно никто не касался просто так, без требования, без скрытого умысла, а просто потому, что хочет прикоснуться». Он нашел ее губы в темноте – не страстно, не жадно, а с вопросом, с проверкой, и она ответила, позволив тому самому электричеству разлиться по всему телу, согреть озябшие конечности и заставить напрячься соски.

И вот настал главный момент. Тот самый, когда теория переходит в практику. Он был над ней, огромный, теплый, пахнущий потом, кожей и чем-то неуловимо мужским. И она почувствовала его. Остро, ясно, без всяких прикрас.

«Никогда», – сказала она себе когда-то, поставив крест на этой части жизни. Это слово было холодным и плоским, как страница бухгалтерского отчета. Никогда – ни одного мужчины. Ее мир сузился до размеров собственного тела, которое должно было служить лишь функциональным сосудом для души, тихо доживающей свой век.

И вот сейчас, в этой южной темноте, ее собственное тело, этот «сосуд», нагло и беспощадно лгало. Оно не просто принимало мужчину – оно принимало его с таким размахом, с такой ощутимой, давящей реальностью, что у нее на миг перехватило дыхание. Он был… большим. Не просто крупным, а именно весомо, солидно, основательно большим. Каждый сантиметр его продвижения был немым утверждением его присутствия, его особости, его неоспоримой мужской сути. Это было не больно. Это было… потрясением основ. Ее внутреннее пространство, которое она считала навсегда закрытым, сморщившимся и забывшим свой язык, вдруг оживало. Оно не сопротивлялось, а, наоборот, раскрывалось, обволакивало, вспоминало давно забытые инстинкты. И в этом воспоминании была паника, смешанная с диким, животным восторгом. «Как же так? – пронеслось в голове коротким, отчаянным сигналом. – Я же решила. Я же закрыла эту дверь навсегда. А он… он не просто вошёл в нее. Он ее распахнул, и оказалось, что за ней – не заброшенный чулан, а целый мир, жаждущий этой самой, грубой и нежной, наполненности».

Это была не просто близость. Это было возвращение территории. Возвращение ей самой себя – той, что способна чувствовать не только боль и тоску, но и эту давящую, сладкую, всепоглощающую реальность другого человека внутри себя. Он был реальным. А значит, и она, в этот миг, снова становилась реальной, живой, полнокровной женщиной, а не тенью, поставившей на себе крест.

И тут ее, как ушатом ледяной воды, окатила новая волна паники. «А я лежу тут как бревно, как мешок с костями! – застучало в висках. – Он целый день забор чинил, он устал, а теперь еще и тут работает, как на пашне, один! Это же я его должна благодарить, ублажать, а не он меня! Ведь это я его позвала, это мне нужна была помощь… во всем. Я же не труп, в конце-то концов!»

Стыд и странное чувство долга встряхнули ее, как удар током. Ее руки, которые до этого не знали, куда деться, наконец ожили. Она обняла его за мощные, покрытые жесткой щетиной плечи, притянула ближе, почувствовав, как напряглись его мышцы от неожиданности. Ее бедра, будто повинуясь древнейшему инстинкту, сами пошли навстречу его осторожным, почти робким толчкам, найдя давно забытый, но такой родной ритм.

«Вот так… – с облегчением подумала она, чувствуя, как его дыхание на ее шее стало глубже, прерывистее. – Да, вот так. Теперь мы вместе».

Ее внезапное движение, этот встречный, робкий, но настойчивый импульс бедрами, застали его врасплох. До этого он чувствовал себя немного… механиком, который с огромной осторожностью пытается починить хрупкий, драгоценный механизм, боясь повредить его грубыми руками.

«Лежит подо мной, как птичка, вся напряглась, дрожит, – думал он, стараясь дышать ровнее, сдерживая свой напор. – Надо бы помягче, полегче… А то кости хрустят, я ведь не легкий, как пушинка… Черт, а сам уже на взводе, как пацан».

И вот это ее ответное движение – оно все перевернуло с ног на голову.

«Она… – с изумлением пронеслось в его голове. – Она не терпит, а… участвует. Ожила!»

Ее ладони, которые до этого лежали на простыне, будто пришитые, вдруг обвили его плечи, притянули с силой, которой он от нее не ожидал. И это был уже не жест нежности, а жест необходимости, полного согласия, даже небольшой, влажной требовательности.

«Вот это да… – мысленно свистнул он, и его собственное тело отозвалось на этот призыв мощной, горячей волной. – А она, оказывается, какая… Настоящая тигрица под этим халатом бухгалтера! Не фарфоровая куколка».

Ее бедра нашли свой ритм – не быстрый, не яростный, а глубокий, размеренный, и он с радостным облегчением уступил ей инициативу, следуя за этим давно забытым, но таким родным тактом. Его собственное тело, скованное вначале страхом сделать больно или показаться неловким, наконец расслабилось. Напряжение ушло, сменившись глубоким, почти первобытным удовлетворением. Теперь это был не просто акт, а тихий, доверительный разговор на языке прикосновений, пота и синхронного дыхания, в котором не было ни одного лишнего слова, но было все понятно.

И тут вновь, как обухом по голове, ее осенило. «Презервативы. Господи, я совсем о них не подумала. Совсем вылетело из головы! Аптеку надо было пройти, стыд и срам! Идиотка беспамятная!» Паника снова, уже в который раз, сжала ее горло ледяной рукой. Но почти сразу же ее сменила странная, ироничная, почти усталая покорность. «Да какой сейчас, к черту, презерватив, в наши-то с ним годы? – с горьковатой, но облегченной усмешкой подумала она. – Мужчина-то с виду здоровый, не мальчик, не шляется, поди. А уж насчет "залететь"…» Мысль эта вызвала не страх, а почти что радостное, дикое облегчение. «Так мне уже сам Господь Бог контрацепцию выдал, почетную и пожизненную. Климакс, милый мой, лучший в мире предохран от нежелательной беременности. Какое счастье, что об этом можно наконец-то не думать!»

Это освобождение – от необходимости быть идеальной, от страха последствий, от груза прошлой, правильной жизни – стало последним ключиком, сорвавшим все замки. Она полностью, без остатка, отдалась ощущениям. Шершавой, как наждак, коже его спины под ее ладонями. Тяжелому, влажному, горячему дыханию у самого уха. Глубокому, размеренному, набухающему движению внутри, которое уже не было неловким, а стало общим делом, общей работой, общим причастием.

Он нашел ее щеку во тьме и коснулся губами. Нежно, почти несмело, и она почувствовала на своей коже солоноватый привкус его пота и моря.

«Хорошая ты,Леночка… Ой, какая хорошая…»

И в этой простой, корявой, запыхавшейся фразе было больше тепла, нежности и настоящей страсти, чем во всех высокопарных признаниях ее прошлой жизни. Она прижалась к нему, к его грубой, пропахшей морем, табаком и мужчиной коже, и почувствовала, как внутри тает, с треском и шипением, последняя, многолетняя льдина одиночества.

Потом они лежали, разметавшись, как после кораблекрушения, и сквозь открытое окно в комнату вплывал влажный, соленый ночной воздух. Витя тяжело, с наслаждением вздохнул, и его рука, лежавшая на ее талии, казалась теперь не грузом, а якорем, удерживающим ее в этой новой, невероятной реальности.

«Знаешь, Леночка… – его голос прозвучал на удивление задумчиво, без привычной хрипотцы, только с легкой усталостью. – Я думал, все. Кончилось. Чувства эти… отсохли, как старый сук на выброшенной на берег лодке. После жены, после всего этого пьяного блуда… Думал, теперь только рыба да стакан. А тут ты. Как бриз свежий.»

Он помолчал, собирая мысли, как ракушки.

«У нас в море,бывало, шторм утихнет, и наступает такая тишина… Редкая, драгоценная. Ни ветра, ни волны. Только небо и вода. И ты в середине этого. Так вот у тебя… внутри такая же тишина. И тепло. Я аж забыл, как это бывает».

Елена Сергеевна прижалась щекой к его плечу, чувствуя под кожей твердую, надежную кость и спокойный, ровный пульс.

«А я думала,что во мне уже ничего нет, кроме отчетов да воспоминаний, которые тоже уже выцвели, – прошептала она, и голос ее был хриплым от пережитых чувств. – А оказалось… есть. И оно не просто дрожит. Оно… поет. Громко».

«Дрожит и поет, говоришь? – он хрипло, с довольным присвистом рассмеялся. – Это ты мои коленки послушай, когда я к тебе  шел – они трепетали, как у юнги в первый штормовой рейс. Я уж думал, палочку придется взять , чтобы не опозориться и до постели-то дойти».

«Врешь, старый моряк, – улыбнулась она в темноте, проводя рукой по его могучей, волосатой груди. – Ты тверже скалы. А вот кровать, к счастью, не скрипнула ни разу. Я уже мысленно завещание писала, представляя, как тетя Люба из-за забора крикнет: "Елена Сергеевна, а у вас там штормовая тревога что ли?"»

«А, наплевать на тетю Любу! – махнул он рукой, и тень от нее промелькнула по потолку, как призрак. – Пусть завидует, старая коза. Ей-богу, я лет на двадцать моложе себя почувствовал. Сердце стучит, кровь играет… Только вот спина, грешным делом, напомнила, что я все-таки не двадцатилетний матрос, а старый морской волк, которому нужен уже не шторм, а хорошая, тихая гавань».

Она рассмеялась, и смех их слился в темноте – ее звонкий, почти девичий, и его, похожий на скрип старой, но добротной палубы.

Ага, понял! Вот вариант в более простом и грубоватом стиле, как у старого моряка:

-–

«А знаешь, что в тебе самое ценное?» – хрипло проговорил он, переворачиваясь на бок. Рука его легла на её живот, шершавая, как наждак. «Ты не требуешь, чтобы я тут изображал циркового медведя – на ходулях стоял или в бубен прыгал».

Он фыркнул, и от его дыхания пахло вином и морем.

«С другими бабами – одни проблемы. То «поцелуй меня там, где я вчера загадала», то «сделай мне как в том фильме». А с тобой… – он хлопнул её по бедру, – всё честно. Как в хорошем порту: пришёл, разгрузился, получил свой стакан рома».

Елена Сергеевна сдержанно улыбнулась: «И много ты портов обошел, капитан?»

«Хех, – он оскалил желтые от табака зубы. – Достаточно, чтобы отличить тихую гавань от штормового рейда. Ты – как родной причал. Пришвартовался, и душа на месте».

Его рука поползла ниже, грубовато, но уверенно.

«У меня – молодость дурацкая, всё норовлю умным словом блеснуть. А у тебя… – он щипнул её за мягкое место, – мудрость, что ли. Которая молча рыбу чистит и знает, когда мужику надо просто рот заткнуть».

«И когда это?» – не удержалась она.

«А вот когда я уже нашёл, куда свой штурвал направить», – беззастенчиво ответил он, накрывая её своим телом, пахнущим солью и потом.

И она поняла, что это – самая честная сделка в её жизни: её тишина и терпение в обмен на его простую, якорную правду. Без философии. Без заморочек. Как в море – есть ветер, есть паруса, а всё остальное – лишнее.

Утром он ушел так же внезапно, как и появился, – без лишних слов, без сантиментов. Но на кухонном столе, рядом с пустой чашкой из-под кофе, лежала не только связка сверкающей, только что пойманной кефали. Рядом с рыбой, будто нечаянно оброненная, лежала старая, отполированная морем и временем ракушка-гребешок, нежно-розовая и теплая, будто вобравшая в себя все утреннее солнце.

Елена Сергеевна взяла ее в руки. Ракушка была гладкой, тяжеловатой. «На память о "тишине", – подумала она с улыбкой, поднося ракушку к уху и слыша в ней далекий, воображаемый шум прибоя. – Или как аванс за будущие, более капитальные работы?» Мысль эта уже не пугала, а лишь вызывала тихое, согревающее изнутри любопытство и предвкушение.

Она собиралась положить ракушку на полку с книгами, но вдруг замерла, разглядывая ее при ярком свете нового утра. Ракушка была не просто нежно-розовой, с перламутровым, переливчатым сиянием внутри. Ее края были слегка неровными, волнистыми, с двумя мягкими, симметричными выступами у основания.

И тут ее осенило. Мозг, тридцать лет тренировавшийся на поиске аналогий и сходств, выдал готовый, совершенно неожиданный ответ.

«Боже мой, – смущенно, почти ахнула она мысленно, и по лицу, шее, да и ниже разлилась горячая, стыдливая волна. – Да она же… Она почти в точности…»

Мысль была такой пикантной, такой откровенно физиологической, что она даже оглянулась на запертую дверь, как будто кто-то мог подглядеть ее крамольное сравнение. Она провела подушечкой большого пальца по гладкой, прохладной, бархатистой внутренней поверхности ракушки, а затем, совсем машинально, коснулась своих собственных, все еще слегка припухших, невероятно чувствительных малых половых губ. Тот же нежный, розовый, почти прозрачный оттенок. Те же мягкие, волнистые, изогнутые контуры. То же скрытое, нежное сияние жизни.

«Вот уж не думала, что в свои-то за… в свои годы буду проводить такие, с позволения сказать, ботанические параллели, – с иронией и стыдливой, озорной усмешкой подумала она. – Начиталась, видно, в молодости Ахматову и Цветаеву… Но сходство-то, черт возьми, и впрямь… разительное. Прямо-таки анатомическое».

Эта пикантная, почти неприличная ассоциация не вызвала у нее ни отторжения, ни стыда. Напротив, где-то глубоко внизу живота вспыхнула и затлела какая-то озорная, молодая, давно забытая искорка. Это было не просто доказательством. Это было осязаемым, красивым, созданным самой природой доказательством того, что все это было наяву. Что она, Елена Сергеевна, бывший бухгалтер с севера, не просто наняла работника по объявлению, а прожила настоящую, телесную, волнующую, мокрую и горячую близость. И ее тело, ее самая сокровенная, интимная женская суть, все еще могла цвести, быть прекрасной, желанной и похожей на этот прекрасный, совершенный дар моря.

Она больше не стала ставить ракушку на полку для посторонних глаз. Она бережно, как самую дорогую реликвию, положила ее в свою старую шкатулку с бижутерией, туда, где хранились самые дорогие безделушки – брошка матери, первые сережки и выцветшая фотография. Пусть лежит там. Теперь это была не просто безделушка с пляжа. Это был ее маленький, никому не ведомый, смущающий и согревающий душу секрет. Символ ее пробудившейся натуры. И аванс за будущие работы вдруг стал казаться ей самой многообещающей и волнующей инвестицией в ее новую, только начинающуюся жизнь.

Елена Сергеевна подошла к окну и увидела его удаляющуюся к морю спину. Затем ее взгляд упал на идеально ровный, крепкий забор, блестящий свежей краской.

«Ну что ж, – подумала она с легкой, изумленной и очень довольной улыбкой, ремонт участка начат. И, надо признать, весьма… основательно и многогранно».

Она тронула пальцем прохладную, скользкую чешую кефали. Пахло морем, свежестью и жизнью. Плата была более чем честной. С обеих сторон.