Читать книгу: «Причал для одиноких душ», страница 2

Глава 1. Двухмысленное объявление

Решение переехать было не озарением, а актом отчаяния, созревшим за тридцать лет в бухгалтерской конторе, пахнущей пылью, старыми счетами и тоской. Елена Сергеевна с облегчением променяла свою «хрущевку» на этот старый, кривой домик у моря. Дом был покосившимся, участок – в бурьяне и несбывшихся надеждах прежних хозяев. Но здесь пахло морем, а не чужими щами и затхлостью подъезда, и это был главный, исчерпывающий аргумент «за».

«Ну что, Лена, сбежала от арифметики к геометрии жизни? Поздравляю: угол падения забора равен углу твоего отчаяния», – ехидно заметил ее внутренний голос, тот самый, что тридцать лет твердил ей «сиди, не высовывайся, и будет тебе счастье в виде премии к Новому году».

Первые дни ушли на то, чтобы отвыкнуть от тишины. Шум моря был похож на ровное, мощное дыхание спящего гиганта, и Елена Сергеевна поначалу боялась его потревожить, ходя по своему новому владению на цыпочках. Потом она осмотрелась с холодной, бухгалтерской трезвостью: забор вот-вот рухнет, земля тверда, как сводный годовой отчет, а крыша сарая напоминала решето. Восторг уступил место панике. Одиночество, которое в городе было фоном, здесь начало давить со всей силой, становясь физическим, почти осязаемым.

Объявление она написала от руки, выведя буквы с каллиграфической точностью, оставшейся от прошлой жизни: «Требуется мужчина для работ по участку. Оплата по договоренности». И повесила его на ржавый гвоздь у магазина «Восторг», между «продам козла» и «гадаю на будущее». Это было похоже на послание в бутылке, брошенное в бурное море сельской жизни.

«Идеально, – подумала она, отходя от доски. – Теперь тебя будут осаждать местные Казановы с ломами вместо букетов. Готовься, Леночка, к нашествию романтиков с проступающим сквозь майки пивным брюхом».

Но первым, как по заказу судьбы, разыгрывающей свой любимый спектакль-фарс, явился дядя Витя. Он не пришел – он заполнил собой все пространство ее калитки, заслонив собою южное солнце и вид на море. Бывший рыбак, ныне – философ, знаток местного фольклора, алкаш и мастер на все руки, от починки примуса до заделывания пробоин в человеческой душе. Его ладони, похожие на прожженные, потрескавшиеся утюги, казалось, знали ответ на любой вопрос, включая, вероятно, и вопрос о смысле жизни, который он наверняка решал с помощью стакана.

«Ну что, хозяюшка, – голос у него был хриплым, будто протертым щебнем, водкой и годами, – забор, говоришь, мается? Щас подлечим. Это не Босфор пролив проходить, дело-то нехитрое».

«Боже, – мелькнуло у Елены Сергеевны, и она инстинктивно отступила на шаг, – он сейчас чихнет, и от забора останется щепа. Или от меня. Он выглядит так, будто может голыми руками разобрать трактор на запчасти». Вслух она выдавила, стараясь, чтобы голос не дрожал: «Прошу, Виктор Петрович». Откуда знала его имя и отчество? Видимо, поселок, как старая сплетница-соседка, уже начал шептать ей на ухо свои тайны.

Он работал молча, с какой-то яростной, почти священной нежностью. Казалось, он не забивал гвозди, а занимался любовью с этим старым, потрепанным жизнью деревом. Каждый удар молотка был точным, выверенным и уверенным. Под его руками покосившаяся конструкция послушно начинала выпрямляться, обретая давно утраченную твердость.

«Гляжу я на тебя, северная ягодка, – размышлял в это время Витя, вгоняя очередной гвоздь со звенящим щелчком. – С виду – тростиночка, городская недотрога, а в глазах – упрямство бешеной телки, что на рожон лезет. Сама, одна, в чужом месте, где тебя с первого дня на зуб пробуют. Респект. Надо помочь. И… черт, а пахнет-то чем-то… домашним. Не рыбой, не морем, не этим вечным бризом. Пирогами. Теплым молоком. Запах одинокой, но еще не протухшей женщины, которая забыла, что она – самка. А это, милая, самый опасный бродильный состав. Такие, как ты, либо сбегают через месяц, либо остаются навсегда, одичавшими и прекрасными».

Вечером она, чувствуя себя обязанной и слегка оглушенной происходящим, накрыла на веранде. Простые продукты, купленные у соседей, бутылка густого, душистого вина, припасенная «на случай», который, она уже с трепетом понимала, сегодня и наступил.

«Вино – огонь, – крякнул Витя, опрокидывая первый стакан одним махом. Его кадык энергично задвигался. – Не то что местная кислятина, что в "Восторге" продают. От нее только изжога и тоска. Ты, я смотрю, хозяйка со вкусом».

«Со вкусом на что? – едко подумала Елена Сергеевна, сжимая в коленках дрожащие от волнения руки. – На приключения в стиле "бабушка-пиздушка искала работника, а нашла… судьбу в лице матерого морского волка"? Нет, Лена, лучше не думай, а то сердце выпрыгнет. Просто потерпи, заплати и проводи».

Они сидели в сгущающихся сумерках, которые на юге наступали быстро и властно. Витя, размягченный вторым стаканом вина, рассказывал байки. Его руки, лежавшие на столе, напоминали выброшенные штормом коряги – узловатые, живые, хранящие память о всех штормах и затишьях.

«…а этот капитан, – хрипел он, размахивая рукой, в которой стакан казался игрушечным, – был настолько криворук, что в проливе Босфор, в ясный-преясный день, умудрился сесть на мель. Мы его потом "Слепой Пират" звали. Он, бывало, выйдет на палубу, карту развернет, а мы уж знаем – щас зацепимся. Он обижался, конечно, кричал, что мы против него заговор устраиваем».

Елена Сергеевна смеялась. Звонко, от души, закинув голову. «Боже, у меня даже ямочки на щеках прорезались, – с удивлением ловила она свои ощущения. – Надо же, а я думала, они навсегда заросли жиром отчаяния и офисного безразличия. А этот звук… Я и забыла, что я так могу».

«У тебя, Леночка, руки… не бухгалтерские», – сказал он вдруг, перебивая сам себя. Его голос потерял хрипоту, стал густым, налипчивым, как патока. Взгляд его выцветших от соленого ветра глаз был тяжелым, цепким, багровым. «Он смотрит прямо туда, – с внутренним ужасом осознала она, – будто рентгеном просвечивает мой потертый халат, потрепанную кожу и все, что под ним. Будто видит все мои тайные мысли, которые я и сама боюсь признать».

«Золотые руки, – продолжал он, не отводя взгляда. – Жизнь в них чувствуется. Настоящая. Не бумажная. Чувствуется, что ими можно не только циферки выводить».

«Золотые? – завопила внутри нее перепуганная бухгалтерша. – Они тридцать лет дрожали над декларациями и стирали ластиком ошибки! А сейчас они потеют, старый кобель! И от его взгляда между ног стало тепло и тревожно. И куда их деть, эти дурацкие руки?» Она почувствовала, как по шее и щекам разливается предательский, горячий румянец. Надо было срочно вернуть все в деловое, расчетливое русло. Встать на твердую почву цифр.

«Спасибо, Виктор Петрович, но забор без вас бы так и стоял, как пьяный сторож после получки. Давайте уже договоримся об оплате. Я не хочу оставаться должной. Я привыкла всегда платить по счетам». В ее словах прозвучала прежняя, офисная твердость, но внутри все было ватным и зыбким.

Витя откинулся на спинку плетеного стула, и тот жалобно, с надрывом заскрипел под его весом, протестуя. Уголки его глаз, иссеченных морщинами, как карта всех морских путей, сморщились в медленной, знающей, немного наглой ухмылке.

«Оплата?»– Он сделал еще один глоток вина, явно наслаждаясь растянутой паузой и ее смущением. – «Ну, смотри, хозяйка. Чтобы ты не говорила потом, что тебя, городскую, обдурили. Вариант раз: пятьсот рублей в час. Честно, прозрачно, скучно, как бухгалтерский баланс». Он медленно, почти лениво провел указательным пальцем по краю своего стакана, и этот простой, бытовой жест вдруг показался ей невероятно интимным, словно он касается не стекла, а ее обнаженной кожи. «Или…» – он протянул слово, давая ему повиснуть в сладком, густом воздухе. «…или бартер. Товар за товар. Ты мне – ужин, компанию и этот божественный напиток. – Он кивнул на почти пустую бутылку. – А я тебе… – он прищурился, глядя на нее исподлобья, – …ну, скажем так, приведу в порядок не только этот дурацкий забор».

Он помолчал, давая ей осознать сказанное, а потом продолжил, и в его голосе зазвучали грубоватые, но откровенные нотки. «Смотри, Лена, считай выгоду. Забор – это цветочки. У тебя крыша сарая течет, фундамент тут местами просел, как старуха на лавочке, водопровод надо консервировать на зиму, а электричество в доме – я поглядел – сделано еще моим дедом, похоже. Там не ремонт, там капиталка нужна. По деньгам… – он свистнул, – ты в своем халате с месячную зарплату проходишь. А если каждый раз по пятьсот рублей платить… Ты, милая, не олигарх, я по рукам вижу. Работали они много».

Он наклонился через стол ближе, и от него пахнуло соленым потом, деревом, табаком и здоровым, пахнущим мужчиной. Его голос стал тише, доверительнее, но от этого не менее весомым. «А так… бартером… Ты мне – ну, там, ужин, завтрак… ну и себя, грешным делом, в придачу. Не каждый день, конечно, я не тиран, – он усмехнулся, – а по настроению. А я тебе весь этот хаос в райский уголок превращу. И тебе дешевле, и мне… приятнее. Одно дело – бабки считать, другое – с красивой женщиной вечера коротать. Я хоть и старый, но не дуб еще, чувства во мне играют. Что скажешь?»

«Вот оно, – пронеслось в голове у Елены Сергеевны, и земля под ногами поплыла, а внизу живота что-то теплое, тревожное и давно забытое ёкнуло с такой силой, что она едва не ахнула. – Предложение, от которого порядочные бабушки в обморок падают. А я, похоже, не совсем порядочная. Или уже настолько отчаявшаяся, что порядочность – это роскошь. Пятьсот в час – это скучно, прозрачно и безопасно. А этот "бартер"… Этот "бартер" пахнет опасностью, потайным грехом и… черт возьми, как же это притягательно. Он не просто предлагает секс. Он предлагает… решение. Термина "содержанка" здесь не подберешь, это что-то более древнее, простое и честное. Женщина и мужчина. Ты – мне, я – тебе. И он прав, черт его дери, с этими счетами…»

«Ну что, ягодка, – читал ее мысли Витя, наблюдая, как на ее лице, освещенном тусклым светом лампы, танцуют тени смущения, страха и неподдельного, живого интереса. – Ломаешься? Понимаю. Дело-то житейское, но для тебя, я смотрю, целая эпопея. Но глаза у тебя говорят "да", ясные такие, влажные, а губы боятся вымолвить. Щас твоя внутренняя бухгалтерша подсчитывает убытки и прибыль, а другая часть… та, что пониже, уже все решила и даже ноги под столом потеплели.»

«Бартер, – наконец выдохнула она, и собственный голос показался ей чужим, низким и каким-то бархатным, с хрипотцой. – Но… с одним условием».

«Каким?»– он наклонился еще ближе, и его мощные плечи снова заслонили свет, окутав ее теплой, плотной тенью.

«Что вы останетесь на завтрак.Чтобы оценить… ассортимент и качество товара. Полностью. С первого и… до последнего пункта.»

Она произнесла это, и внутри у нее все оборвалось и провалилось в оглушительную тишину, а затем взорвалось адреналином. «Лена, что ты несешь?! "Ассортимент"! "Пункта"! Да я сама себя не узнаю! Кто это сейчас сказал? Не та, серая, затюканная бухгалтерша, а какая-то другая, дикая, смелая и отчаянная, проснувшаяся после долгой спячки где-то в глубине души!»

Молчание повисло между ними, густое, тягучее и сладкое, как тот самый мед. И вдруг Витя рассмеялся. Его смех был похож на скрип старого, добротного дерева, скрип, в котором не было ни капли насмешки или злорадства, а одно чистое, неподдельное, мужское веселье.

«По рукам,– сказал он, и в его глазах, как чертики, заплясали веселые, алчные искорки. – Но учти, на завтрак я омлет люблю. С луком. И с салом. И чтобы кофе был покрепче, в два ствола. А то, знаешь ли, после… полной инвентаризации твоего хозяйства, силы мне понадобятся. Не мальчик уже, но и не развалина, поверь.»

Он протянул свою ладонь – огромную, шершавую, иссеченную морщинами и шрамами – настоящую карту его тяжелой, но полной жизни. Она, с улыбкой, в которой было и безумие, и озорство, и давно забытая смелость, положила в нее свою – маленькую, с тонкими пальцами, все еще хранящую следы от ручки. Руки больше не дрожали.

Его пальцы сомкнулись вокруг ее кисти. Грубая, продутая соленым ветром и табаком кожа оказалась на удивление нежной и очень, очень теплой. Она почувствовала, как это тепло растекается по ее руке, поднимается выше, к локтю, заливает плечо и устремляется вниз, в самое нутро, разжигая там давно забытый, дикий, влажный и сладкий огонь. В этом рукопожатии было все: и похабный договор, и молчаливое обещание, и начало чего-то нового, того, чего она уже и боялась, и ждала всем своим изголодавшимся по ласке телом.

«Да, – пронеслось в ее голове уже без всякой иронии, а лишь с животным любопытством и предвкушением, – определенно, не мальчик. И инвентаризация, кажется, будет долгой и очень, очень тщательной».