Читать книгу: «Шахматист. Будешь моей», страница 4

Глава 7

Рада.

Заезжаю в магазин, потом в аптеку. Таблетки закупаю в промышленных масштабах.

После – совершаю свою еженедельную акцию по сворачиваю собственного мнения в трубочку и, невзирая на все внутренние протесты, еду к маме.

Настроение стремительно падает. Мне не удаётся поднять его ни обещаниями, что потом мы непременно отправимся на бокс, ни даже кусочком низкокалорийного чизкейка с клубникой, что я лопаю прямо в машине.

С двумя тяжеленными пакетами поднимаюсь к квартире, звоню в дверь. Открывать мне не торопятся. Злясь, жму на звонок с минуту без перерыва.

– Хватит! – Дверь распахивается. Злое, раскрасневшееся лицо мамы, крайне красноречиво транслирует все её мысли по поводу «долгожданного» визита родной дочери. – Чего трезвонишь?!

– Таблетки привезла, – не спрашивая позволения, протискиваюсь внутрь.

Если бы я спрашивала, мне бы со стопроцентной вероятностью отказали.

– Ты купила мне обезболивающие?

– Купила. Всё в пакетах.

– Ну так разбирай, – тростью машет в сторону кухни.

Ставлю чайник, хозяйничаю. Знаю, она терпеть не может, когда я трогаю что-то в её доме. А я терпеть не могу в её доме бывать, так что мы квиты.

– Чай будешь? – Спрашиваю через плечо.

– Захочу – налью, – ворчит.

Распихиваю продукты в холодильник и шкафы. Всё валится.

Бардак. Кругом бардак и хаос. И я отчего-то представляю лицо Давида, в квартире которого безукоризненная чистота.

Как он сказал? Чисто там, где не сорят?

Моя мать плевать хотела на эти правила. Она знает, что после своего визита я, не выдержав давления совести, вызову клининг, который отдраит ей квартиру, подготовив к очередному захламлению.

– Обезбол кладу в ящик! – Кричу маме с кухни.

Тишина.

– Эй!

Смачно матюгнувшись, выхожу в гостиную. Мама крутится у зеркала, примеряя на себя бордовую рубашку Давида.

– Ты что делаешь?

– Роскошная ткань! – Сминает в пальцах полы рубашки.

– Ты в сумке моей рылась?

– Что значит рылась? Я мать твоя, или кто?

– Это не даёт тебе права в моих вещах ковыряться. Сними и положи туда, где взяла.

– Ещё чего, – фыркает она и, опираясь на трость, тяжело разворачивается ко мне лицом.

В глазах полыхает знакомое мне упрямство. Даже если эта рубашка ей совершенно не нужна, она вцепится в неё как в нечто жизненно важное лишь по той простой причине, что я в позу встала.

У нас сложные отношения. Натянутые – слишком мягко сказано.

Я до сих пор не простила её вероломное предательство.

Она, кажется, не простила мне моё появление на этот свет.

Сама не знаю, почему мы всё ещё держим контакт. Наверное, по старой привычке. Хотя к этой женщине у меня не осталось ровно никаких чувств.

Я смотрю на собственную мать, а внутри пусто.

К мебели в этой комнате я испытываю больше эмоций чем к той, что подарила мне жизнь. Вот комод, предположим, дико раздражающего цвета. Он вызывает отторжение и нестерпимый зуд от желания поджечь его прямо сейчас и развеять прах по ветру. Итальянская софа, напротив, очень мне импонирует.

Перевожу задумчивый взгляд на маму.

Пусто.

Когда-то она была шикарной женщиной. Эффектной, красивой, знающей себе цену. Вполне конкретную цену.

И за меньшее не продавалась.

Даже возраст не сказывался на ней до определенного момента. Время, словно ещё один преданный поклонник, сжалилось и почти не трогало ни кожу, ни волосы, ни статную фигуру.

Думаю, мама тоже чувствовала эту власть над временем. Упивалась собственным влиянием. Пока однажды, второпях выбегая из моей квартиры, не навернулась с лестницы. Как итог: перелом позвоночника и шейки бедра. Реабилитация была долгой и дорогой, изматывающей и…

Буквально за несколько месяцев из шикарной женщины мама превратилась в сварливую старуху.

Что это, если не карма?

Можно подумать, что я упиваюсь её страданиями, но отнюдь. Это не так. Ведь её ограниченность в передвижении и нежелание выходить из квартиры обязывают меня наведываться «в гости» как минимум раз в неделю. Я с удовольствием сократила бы наши встречи, скажем, до одной в год.

Но кроме меня нет у неё никого.

Она как бабочка из той басни: пела и плясала, радовалась, не думала о будущем. А когда будущее ворвалось с ноги, оказалось, что нет в её жизни ни одного человека, готового разделить с ней не только песни и бокал игристого, но и горечь болезни.

– Так, снимай, – вздыхаю, протягивая руку.

– Ты в моём доме находишься, милочка. Не забывайся.

– Спорить решила?

– Ещё бы я с тобой, соплёй, не спорила!

Делаю шаг к ней. Мама, с проворством, не свойственным для себя, поднимает трость. Замахивается.

– Только подойди! – Верещит.

– Иначе что? Ударишь?

– Ударю! И не посмотрю, что ты моя дочь!

– Удивила. – Шиплю сквозь зубы. – Будто когда-то было иначе.

– Тварь неблагодарная!

– Да за что мне тебя благодарить?!

– Я жизнь тебе подарила!

– И сломала её! – Делаю ещё шаг, выхватываю трость и отшвыриваю в сторону. – Радуйся, что я не бросила тебя одну, немощную и беспомощную. Рубашку снимай, иначе спрячу таблетки на верхнюю полку.

Угроза действует безотказно.

Поджав губы и вздёрнув подбородок, мама срывает с себя рубашку. Бросает на пол и показательно топчется, тяжело переваливаясь с ноги на ногу.

– Забирай, – выплёвывает с ядом. Ковыляет за тростью.

Со стоном зарываюсь лицом в ладони.

Два года плотной работы с психологом идут насмарку. У меня просто не хватает нервов.

Психолог говорила, что я не обязана дарить матери своё прощение вопреки учениям Библии и основам благородства. Есть вещи, которые просто невозможно простить, однако можно их принять и научиться жить с этим, как с фактом. С чем-то уже случившимся. С чем-то, что исправить, увы, невозможно.

Я приняла.

Мне казалось, что приняла.

Но моя реакция на маму доказывает обратное.

Поднимаю рубашку, комкаю и пихаю в сумку. Быстро обуваюсь.

– Уже уходишь? – Появляется мама у порога.

– Много работы.

– Слава богу! – Прищуривается. – Знаю я, почему ты злющая такая и нервная. Мужика себе найди. Глядишь, меньше времени на злые мысли останется.

– И не надейся. Ты из этой гонки выбыла.

Хлопаю дверью.

Глава 8

Рада.

Аукцион холостяков встречает первых гостей – самых ранних и нетерпеливых, прибывших за целый час до начала основного мероприятия.

Среди них, естественно, и я.

Событие так распиарили через блогеров и сми, что я ловлю смутное ощущение, будто попала на церемонию вручения оскара, не меньше. Аукцион проходит в здании театра. Белые высокие колонны подсвечены иллюминацией, широкая лестница застелена красной ковровой дорожкой, возле которой толкутся репортёры с камерами наперевес.

Каждая подъезжающая ко входу машина подвергается обстрелу фотовспышек.

Никто не войдёт незамеченным.

От того я так сильно переживаю, потому что Намаев по-прежнему не поддаётся контролю. Да, я сделала всё возможное, чтобы сегодня вечером он выглядел как адекватный, взрослый, серьёзный мужчина. Я написала ему двадцать сообщений с уточнениями, какой именно галстук лучше надеть, и даже сама лично выбрала оттенок носков.

Потом я позвонила Намаеву. Дважды.

И тот заверил меня, что с максимальной точностью следует всем моим инструкциям.

Затем я позвонила ему по видеосвязи, и действительно, никакого костюма феи или странных гавайских рубашек не обнаружила.

Нет, я не маньячка. И перфекционизмом не страдаю. Но сегодняшний вечер должен стать первым кирпичиком в фундаменте нового образа Давида. Именно поэтому я сама лично занялась его гардеробом. Именно поэтому контролирую, как мама-наседка.

В конце концов, на кону не только репутация Намаева, но и мои деньги, которые я получу лишь после того, как заказчик будет доволен.

– Рада, ты куда запропастилась? – Влад находит меня у окна. С воинственно сложенными на груди руками я пялюсь на улицу, напряжённо высматривая Давида. – Я тебя везде ищу.

– Не стоит. Развлекайся.

– Можем развлечься вместе, – тянет руку к моей талии, чтобы приобнять.

Ловко уворачиваюсь, избегая прикосновения.

– Ты же помнишь, что я приехала сюда работать?

Губы Глинского обиженно поджимаются, однако тут же растягиваются в улыбке.

– Ладно. Но только если пообещаешь мне танец.

– Влад…

– Отказов не принимаю, – отрезает. – Как экстренный кавалер оставляю за собой право требовать танец. Всего один.

Не позволяя мне возразить, он разворачивается на пятках и уходит в зону фуршета.

Да, Глинский действительно экстренный кавалер, и я ничуть не скрывала этого факта, когда в среду, выловив его после жима лёжа прямо на скамье, огорошила своим предложением выйти вместе в свет.

Глинского выпавшая на его долю роль не обидела. Напротив, он так обрадовался, что сделал еще три подхода по десять раз.

Мужчину для вечера я выбирала не по симпатии. Просто Влад показался самым надёжным из всего списка кандидатов. Он страхует меня в зале, подстрахует и сейчас.

Женщине на аукцион женихов явиться в одиночку значит дать негласное согласие на участие в этом самом аукционе. Поэтому уж лучше Глинский, чем лот со сцены.

С раздражением поглядываю на время.

Почти восемь. Намаев обещал не опаздывать. Клялся, что будет здесь «в нули», однако надежда на это тает с каждой минутой.

От нервозности стоять на месте не получается. Выхожу на улицу. Прохладный вечерний воздух юркает в низкий вырез на спине моего платья, и всё тело покрывается мурашками.

Обнимаю себя за плечи.

Через пару минут у входа останавливается белый кабриолет, из которого, словно голливудская дива, грациозно выходит Адель. Она поправляет чуть растрепавшиеся от ветра крупные блестящие локоны и, сверкая перед камерами белоснежной улыбкой, гордо шествует по дорожке.

Одна.

– Адель! – Ловлю её у лестницы. – А где Давид?

– Ещё не приехал? – Спрашивает, не переставая скалиться фотографам и покачивать ладонью в воздухе на манер английской королевы. – Тогда не знаю.

– Почему вы не вместе?

– Он сказал, у него какая-то накладка случилась. Не переживай, скоро будет.

Не переживай…

Сейчас его сногсшибательная барышня произведёт настоящий фурор. Одна.

А ведь в чек-листе русским по белому было написано, что явиться они должны вместе! На одной машине! Чтобы Давид, как шикарный мужик из рекламы духов, галантно открыл перед дамой своего сердца дверь, и они вместе вошли в зал. Как пара.

Расстроенно пялюсь в след уходящей Адель. Её стройная фигура, затянутая в элегантное белое платье, щедро расшитое стеклярусом, не оставляет равнодушным ни одного мужчину – вспышки продолжают жадно лупить ей в спину.

Да где же ты, Давид?

Смотрю на время в телефоне. Без одной минуты восемь.

Ну, если ты не явишься прямо сейчас, я голыми руками…

– Смотрите! – Перебивает мужской голос мои мысли. – Смотрите туда!

Голос тонет в истеричном рёве мотора.

Спортивный байк, эффектно крутанувшись на асфальте, тормозит прямо у входа, оставляя за собой чёрную полосу от шин и клубы белого дыма, пахнущего резиной.

И мне не нужно быть экстрасенсом, чтобы догадаться, что это именно моя лягушонка в коробчонке приехала.

Откручу сейчас голову этому гроссмейстеру, потому что он ей, судя по всему, всё равно не пользуется!

Агрессивно спускаюсь с лестницы.

Давид, сняв шлем, купается в лучах фотовспышек.

– Давид Тигранович! – Сжимаю челюсти.

– Рада! Радость моя. Встречаешь на входе? Какая честь.

– Что это такое?! – Тычу в начищенного до блеска зверя, всё ещё ревущего мотором.

– Это? Байк, – Давид незамутнённо хлопает ресницами. – Не видела раньше?

– Не припомню, чтобы у вас был байк.

– Я редко появляюсь на нем на публике.

– Но сегодня особенный случай, да? – Шиплю змеёй.

– Послушай, я прошерстил твой чек-лист от корки до корки, но ни слова там не нашёл про запрет приехать на мотоцикле.

Скриплю зубами от злости.

Дурацкий… Дурацкий дурак!

– Да, а ещё там не было запретов явиться на ракете, асфальтоукладчике и бурмашине! Что же вы так помелочились? Нужно было приземлиться сюда с неба на парашюте!

– Да… – Намаев задумчиво постукивает указательным пальцем по губам. – Действительно, просчитался. Оставлю твою идею для следующего раза.

Рычу раздражённо.

– Да ладно. Чего ты так взъелась?

– Вы понимаете, что моя стратегия работает только при условии, что мы оба играем по моим правилам? Важен каждый пункт, любая мелочь!

– Брось, народ доволен. Посмотри, как пялятся, – Намаев глушит двигатель и весело машет репортёрам рукой.

– Спешу напомнить, Давид Тигранович, что народ любит зрелища. Но это вовсе не значит, что…

– И хлеб.

Закрываю рот на полуслове. Зажмуриваюсь, пытаясь сообразить, о чём мы вообще говорили секунду назад.

– Что?

Какой, мать его, хлеб?

– Народ любит зрелища и хлеб. И кстати, я чертовски голоден. Есть в этой богадельне буфет? – Намаев швыряет ключи от байка парковщику и, купаясь в лучах вспышек фотокамер, вальяжно топает по ковровой дорожке ко входу.

***

Мои дорогие, если вы читаете историю, дайте мне, пожалуйста, какую-нибудь обратную связь) буду благодарна за ваши комментарии и звёздочки на книгу) А в моём телеграм-канале сегодня вышел комикс по этой главе. Чтобы найти канал, введите в поиске телеграма "Саяна Горская"