Нескучная классика. Еще не всё

С. С. Я читала, что медицинский эффект музыки использовался с древности. Эскулап, к примеру, лечил ревматизм даже не музыкой, а звуком громкой трубы. Оказывается, и в наше время – не знаю, есть ли научное доказательство или от лукавого, – некий американец по имени Роберт Шофлер прописывает определенную музыку от определенных болезней. Меня это, честно говоря, рассмешило: от одних болезней нужно прослушать все симфонии Чайковского, от других – все увертюры Моцарта, а также оду “К радости” Бетховена и вокальный цикл “Лесной царь” Шуберта, хотя сама по себе музыка очень страшная.

Т. Ч. Это любопытно, я про него ничего не знаю.

С. С. Его метод называется “музыкальная фармакология”.

Т. Ч. Интересно, пациенты его там не убили, он жив еще?

С. С. Не знаю, видимо, жив. А вот какие факты о воздействии музыки я нашла, когда готовилась к нашей встрече. Правда, речь пойдет не о мозге, а о воде, но человек ведь почти на девяносто процентов состоит из воды. Японский ученый Масару Эмото помещал воду в определенную музыкальную атмосферу и научно доказал, что классическая музыка…

Т. Ч. Меняет структуру воды, да?

С. С. Да! Если звучит Моцарт, то в воде образуются кристаллы правильной и красивой формы, а если, скажем, рок, то кристаллы приобретают формы неправильные, дикие и некрасивые.

Т. Ч. Я слышала о таких вещах. Не знаю, насколько это достоверно. Как ученый, я должна бы сказать: “Это болтовня, такого не может быть”. Но я так не отвечу, потому что тут должны разбираться физики, и на самом глубоком уровне. И если бы вдруг у физиков получилось это доказать, я бы в обморок не упала от возмущения: всё возможно, просто мы очень мало знаем про мир.

С. С. Татьяна Владимировна, скажите, пожалуйста, а как среди ваших музыкальных предпочтений появился Густав Малер?

Т. Ч. Ну как. Услышала и была сбита с ног. Невероятная, потрясающая музыка, чего там говорить. Отвечу относительно просто: когда смотришь “Смерть в Венеции” и там звучит Малер, то мурашки бегут по каждой клетке тела, разве нет?

С. С. Татьяна Владимировна, у меня осталось еще много незаданных вопросов, хочется говорить с вами еще, но формат программы не позволяет, пора двигаться к коде. Я благодарна вам за то, что вы неоднократно упоминали о факторе божественности, о факторе Создателя, о факторе космоса. Думаете ли вы, ученый, что рукой, сознанием, вдохновением гениальных композиторов зачастую двигала высшая сила, что это был Всевышний?

Т. Ч. Отвечаю вполне серьезно: думаю, что да. Не могу себе представить – именно музыка ярче всего это показывает, – что на такие взлеты способен человек. В Сколково обещают: мы заложим в искусственный интеллект такие алгоритмы, что он будет писать, как закажешь. Вот не будет.

С. С. Скажу вам как жена скрипача и как человек, интересующийся историей скрипки. Те инструменты, что были сделаны в XVII веке, вырезаны вручную великими мастерами, несмотря на все технологии, на химические и лазерные исследования слоев дерева, лака, в точности повторить нельзя. Все равно новые инструменты звучат не так.

Т. Ч. Ну вот и ответ.

С. С. В самом начале беседы мы говорили про Баха. Он обладал, видимо, особой структурой мозга, которая точно рассчитывала формулу, балансирующую рациональный и эмоциональный компоненты. А надо сказать, что он писал на заказ, и писал много. Вынужден был служить кантором и каждую неделю должен был представить новое произведение. И под каждым своим сочинением ставил три буквы: SDG – Soli Deo Gloria – “Одному Богу слава”.

Спасибо вам огромное за увлекательную, поучительную и обогащающую нас всех беседу, спасибо, что вы были героиней программы “Нескучная классика”.

Т. Ч. Спасибо вам, это для меня большая честь.

Саундтрек

И.С. Бах. Месса си минор. Мюнхенский баховский хор и Мюнхенский баховский оркестр. Дирижер Карл Рихтер. Солистка Герта Теппер.

В.А. Моцарт. Соната № 8 ля минор. Исполняет Святослав Рихтер.

Балет “Шесть танцев” на музыку В.А. Моцарта. Нидерландский театр танца. Хореограф Иржи Килиан.

И. Брамс. Симфония № 3. Берлинский филармонический оркестр. Дирижер Герберт фон Караян.

Шарль Азнавур
Аспирин любви

Шарль Азнавур еще при жизни стал легендой. Но для каждого, в ком течет армянская кровь, это не просто певец-легенда. Его голос – часть ДНК всех моих соотечественников. И я не исключение.

Хорошо помню: мне семь лет. Родители вернулись с гастролей во Франции (в те годы лучшие армянские музыканты приглашались диаспорой в гастрольные туры) и привезли невероятные трофеи: двенадцать бокалов с видами Парижа, две куколки в костюмах танцовщиц Moulin Rouge в прозрачных коробках, лак для ногтей в пузатой бутылочке “Диор”, красный брючный костюм, который не налез на мою пышную попу (до сих пор помню свои сдавленные рыдания), мамина шубка искусственного меха под серо-белую норку и главная ценность – кассетный магнитофон из серебристого металла величиной с лист А4 с несколькими кассетами в придачу. На дворе ноябрь 1969 года, все еще слушают музыку на бобинах… И первое, что раздалось из этой волшебной серебряной книжки, был хрипловатый мужской голос, поющий La boheme на непонятном мне языке.

Моя мама, всегда шедшая против течения, душившаяся духами “Каменный цветок”, когда все душились “Красной Москвой”, после поездки по Франции решила, что дочь ее непременно должна говорить на французском, а не на модном тогда английском. Конечно, я сразу согласилась: ведь у меня появилась мечта – понять, о чем поет тот голос. Кто тогда знал, что французскому суждено в будущем стать моим вторым языком!

А любовь к Шарлю Азнавуру осталась со мной навсегда. Уже будучи замужем, в начале 1990-х, я оказалась в Париже, когда Азнавур давал серию концертов с Лайзой Минелли в Пале де Конгре, Парижском дворце конгрессов. На концерте я настолько была потрясена, что слышу Азнавура вживую, что, выпив в антракте коньяка и поймав кураж, решила подойти и поцеловать певцу руку. Как? Почему? Я как будто сама с собой поспорила… Помню, как шла на ватных ногах, как в огромной комнате стоял маленький усталый человек (на сцене он всегда казался больше), как в состоянии транса я выдвинулась из массы народа и кинулась к его руке, бормоча что-то на несовершенном французском. Он боязливо отпрыгнул, на лице не было ни улыбки, ни ярости, только удивление.

Спустя десять лет меня познакомили с ним в Москве в компании армянских друзей. Когда я рассказала ему о том своём порыве, он грустно улыбнулся: “Даже не сосчитать, сколько армянских женщин и мужчин кидались целовать мне руки, говоря, что благодаря моим песням выучили французский язык”. Я почувствовала себя такой банальной, такой глупой… Однако жизнь приготовила мне подарок настоящего общения: впоследствии мы не раз встречались, говорили.

В жизни Азнавур был совершенно не похож на человека-легенду. Невысокий армянский мужчина, немного усталый, с печальным взглядом и тихим голосом. Он всегда внимательно слушал собеседника, иногда шутил, но юмор его тоже был каким-то тихим. Казалось, он постоянно погружен в себя, как будто бережет силы. В тот его приезд, когда мы записывали это интервью, я встретила его на ступенях отеля “Арарат Хаятт”, где он любил останавливаться (в частности, потому, что внизу в ресторане готовили отменную долму, а на крыше была маленькая армянская часовня). Он стоял на морозе, глаза слезились от ветра. Я кинулась его обнимать, а он тихо, как ребёнок, попросил: “Пойдём со мной в магазин. Мне надо срочно купить себе шапку, иначе я заболею. Боюсь, не смогу объясниться”. Шапку мы нашли быстро. Никто даже не узнал в этом скромном пожилом человеке великого певца.

Когда появилась программа “Нескучная классика”, Шарль Азнавур еще раза три приезжал в Москву. Но мне так и не удалось пригласить его в студию. Менеджер его за годы сменился, с новым я была не знакома, а привозящий продюсер плевать хотел на все мои мольбы. Ему нужен был сиюминутный эффект, и он предпочел программу “Вечерний Ургант”. И все же моя надежда еще раз поговорить с Шарлем Азнавуром в кадре ушла только в тот день, когда его не стало. Однако голос его по-прежнему звучит во всех моих плей-листах, его песни по-прежнему врачуют душу и заглушают боль. “Вечная любовь – это когда навсегда”. Pour toujours.

Разговор 2005 года, программа “Камертон”

САТИ СПИВАКОВА Мне запомнилось прочитанное где-то ваше высказывание: “От двадцати до тридцати лет певец выходит на сцену, чтобы показать себя. С тридцати до сорока он идет к зрителю, чтобы себя выразить. А после сорока пение для артиста становится поиском вдохновения”. Вы и сейчас так считаете?

ШАРЛЬ АЗНАВУР Да, я часто говорю что-то спонтанно, прекрасно зная, что особого значения сказанное не имеет и уже назавтра будет забыто.

С. С. И все же, когда вы сегодня выходите на сцену, что именно вас к этому побуждает, подталкивает?

Ш. А. Ну уж во всяком случае не тот факт, что я нужен публике. Нет, публика требуется мне самому. Значит, основная мотивация – это счастье находиться на сцене.

С. С. Вот так просто?

Ш. А. Да, так просто. И иметь возможность принести людям то, что я построил сам… построил с помощью слов, разумеется, поскольку для моих конструкций нет другого строительного материала. Мне всегда несколько неловко, когда я приезжаю в такие страны, как ваша, где люди не понимают текстов, но, слушая мои песни, интуитивно что-то улавливают. Думаю, если у тебя получается вызвать эмоцию, заставить почувствовать, уловить нечто – причем в ситуации, когда язык помочь не способен, – это означает, что ты достиг настоящего успеха.

С. С. Как рождаются ваши песни? Сначала приходит музыка или слова?

Ш. А. Слова, конечно. Но я знаю, что в основе всегда лежит музыка, и чаще всего пою мелодии, которые написал сам. Правда, я довольно критичен к себе, и если понимаю, что музыка недостаточно хороша для сцены, что сам я не сумел найти правильную мелодию, то обращаюсь к другим композиторам. А у них нередко возникают трудности: тексты у меня самые что ни на есть сложные, длинные. В них огромное количество слов. Но ведь я выучил язык не для того, чтобы его “укорачивать”. Я выучил язык, чтобы им пользоваться.

С. С. Сколько дней вы смогли бы прожить не сочиняя? Или не слушая музыку? Вообще без музыки?

Ш. А. Да я, честно говоря, музыку больше не слушаю. Или слушаю очень мало. Я слушаю радио, а там передают музыку разную, от классики до современной музыки других стран, новые французские песни и так далее. Но сам я давно не беру в руки диск и не ставлю его в проигрыватель; для меня это потеря времени. Так что я больше не выбираю музыку. С выбором покончено.

С. С. Однако в жизни, как мне кажется, вам не раз приходилось делать выбор. И очень серьезный. Например, уйти от Эдит Пиаф. Расскажите о ней!

Ш. А. Она была сильной. Ох, сильной! И всех, кто оказывался в ее орбите, заставляла соблюдать свой собственный закон. Заметьте, все, кому это не нравилось, могли уйти. Но ведь никто не ушел! Все мы остались! Потому что, представьте себе… мы хорошо чувствовали себя в этом милом рабстве.

С. С. Но в итоге вы все-таки ушли?

Ш. А. Но сколько же лет прошло, пока я собрался уйти! Долгие годы я провел в ее фарватере и даже живя у нее! И ушел просто потому, что должен был оторваться от Эдит, в противном случае я бы никогда не сделал карьеры.

С. С. Она поняла, что вы должны лететь на своих собственных крыльях, или так вас никогда и не простила?

Ш. А. Вероятно, простила… Я уходил не один раз, хотя никаких склок между нами никогда не бывало. Только однажды в Соединенных Штатах поспорили из-за театральной пьесы… Перечить ей было нельзя: я должен был сказать, что она права, а я сказал наоборот, и она меня выгнала. Ну что, сел на корабль и отбыл. И в первый же день на борт пришла от нее телеграмма: “Я уже по тебе скучаю!” Понимаете?.. Это была дружба совершенно особого рода, по-французски она называется очень красиво – “влюбленная дружба”. То, что до любви не доходит, но тем не менее полностью привязывает вас к человеку. “Влюбленной дружбой” можно дружить и с мужчиной! Почему нет? В этом нет ничего сексуального. Это нечто иное.

С. С. В ваших песнях, как я заметила, публику больше всего привлекает боль, печаль, меланхолия. В чем источник этой боли? Откуда она?

Ш. А. Это не печаль. Это рана. Да нет, сам-то по себе я человек веселый! И люблю жить забавно! Но как-то так выходит, что ни одного дня я не засыпаю без проблем. Во-первых, у меня проблемы с семьей. Которая вообще-то семья беспроблемная! Но я всё беспокоюсь о детях: что они будут делать, кем они станут? А жена обзывает меня дураком. Она говорит: “Будут работать, как все остальные!” Нет! Я – глава семьи и потому принимаю на себя всё, что происходит с моими детьми.

С. С. Вы ими гордитесь?

Ш. А. Да ведь все отцы гордятся своими детьми. Мы их любим. Никто из них не сидит сложа руки. Николя занимается исследованиями в области неврологии, и я этим очень горжусь, потому что ничего в этом не понимаю. Таким коридором мне не пройти. Катя захотела петь и теперь поет. А я ей ведь даже не помогал. Чтобы петь у меня, она в свое время на общих основаниях прошла прослушивание. Представляете себе? Теперь она работает над песнями к диснеевским мультфильмам, и что там у нее происходит, не знаю, я с компанией Диснея никогда не работал. Миша… А вот Миша пока себя ищет, он еще не нашел настоящего дела, в которое мог бы влюбиться. Мы с ним время от времени это обсуждаем. Он единственный, с кем я говорю о Профессии.

Видите, вот они, проблемы. Любая мелочь, пустяк может меня поцарапать. Скажем, всё то, что происходит в Армении, меня ранит! И за многие другие страны я переживаю, страны, в которых я был и которые пережили много горя, как Камбоджа.

Я, конечно, выгляжу человеком невозмутимым и достаточно холоден в общении. Но этот стиль был выработан специально, в целях самозащиты.

С. С. Нечто вроде панциря?

Ш. А. Да, это панцирь. Однако не стоит слишком увлеченно проверять его на прочность.

С. С. Насколько я понимаю, вы скорее поющий актер, а не лицедействующий певец. Всякий раз, в каждой песне вы показываете маленький спектакль. Скажите, все ли песни адресованы каким-то реальным личностям или это абстрактные образы? Когда вы поете “Моя волнующая любовь” или “Немодные радости” и танцуете на сцене, вы воображаете кого-нибудь рядом с собой, как в песне – “щека к щеке”?

Ш. А. Моя жена танцевать не любит. И она не немая, как героиня “Волнующей любви”. Не страдает излишним весом, как героиня другой моей песни. Кстати, ни одна из моих жен излишним весом не обладала. Автора не надо напрямую связывать с его произведением. Бесспорно, в песнях есть некоторые автобиографические строки. Строки! Но не автобиографические истории. Сам я не гомосексуалист, хотя и пою песню “Как они говорят”. Так что нет, ни в коем случае!

С. С. В прессе вас не раз упрекали в том, что ваши тексты слишком сложны и непонятны публике. А другие критики, напротив, сетовали на намеренную доступность и популярность ваших песен. Как вы к этому относитесь?

Ш. А. Знаете, критики – это такой народ… я бы даже назвал их “народец”. Конечно, песни должны быть доступны. Странно было бы писать песни, которые публика не воспринимает сразу, немедленно. Так вот, всё, что беспокоит “народец”, – это еще ничего. Но вот то, что беспокоит интеллектуалов, – это уже серьезно. А я давно начал их беспокоить, потому что стал говорить вещи, которые в “начальной школе” не стоило бы говорить. И должен был бы находиться, по их мнению, в стаде агнцев и барашков, а вместо этого пошел в загон к волкам. Этого мне и не простили. По-моему, не прощают до сих пор.

С. С. А вы в свою очередь критиковали их в своих песнях?

Ш. А. Бывало, но это критика совсем легкая! Легкая! Я не говорю про них и сотой доли того, что они про меня наплели. Я никогда их не оскорблял, а они писали про меня: “Лучше бы ему быть счетоводом”, “Азнавур – непродаваемый товар” и “…с таким же успехом можно петь деревянной ногой”. Я-то никогда не называл их калеками. И всю жизнь оставался маленьким человечком, который мало что знает. По-моему, я и теперь не изменился, но интеллектуалы ко мне переменились. Недавно встретился с представителями Французской академии, причем они сами стали искали этой встречи, когда узнали, что последнюю мою книгу^[15]написал я сам, без помощи профессионалов… Ну, как писатель я, конечно, далек от совершенства, но в книге все-таки был свой стиль, свой почерк, и это удивило людей. А мне сильно помогло в понимании ближнего своего.

С. С. Что вы почувствовали? Вам был приятен этот реванш или было горько?

Ш. А. Я все это воспринял с юмором! А им юмора никогда не хватало. Об этом ни одна газета не написала – вот вам и недостаток юмора!

С. С. По-вашему, юмор – это панацея от всех бед?

Ш. А. Нет, не только он. Если у вас болит голова, вы идете в аптеку, покупаете аспирин, и это успокаивает боль. С искусством все в точности так же: когда вам очень плохо, вы идете в кино, в театр, читаете книгу или слушаете музыку, и это вас успокаивает. Я всегда говорю: “Мои песни – это аспирин любви”. Да, именно аспирин любви! У вас проблемы? Ну давайте, послушайте мои песни, и вы убедитесь, что именно об этих проблемах я и пою, и поймете, что вы не одиноки!

Саундтрек

Песни Шарля Азнавура:

“Mon еґmouvant amour” (“Моя волнующая любовь”).

“Les Plaisirs Demodes” (“Немодные радости”).

“Comme ils disent” (“Как они говорят”).

“Une vie d’amour” (“Вечная любовь”).

“La bohème” (“Богема”).

Алла Демидова
Зачарованный голос

Меня с ранней юности интересовала взаимосвязь музыки и слова, влияние одного искусства на другое. Можно ли услышать музыку в ритме стиха? Уверена, что да. Что сильнее воздействует – стихи или все-таки музыка? Недаром артисты и чтецы часто выбирают музыкальное сопровождение на своих вечерах поэзии. Но как тогда быть со ставшими уже легендой вечерами поэтов-шестидесятников, когда один голос Ахмадулиной или Вознесенского без всякого музыкального сопровождения собирал тысячные залы?

Есть поэты, стихи которых сравнимы с музыкой по силе и глубине. Одним из таких поэтов была великая Анна Ахматова. Необходимость снять программу о музыке в поэзии Ахматовой, об отсылках к конкретным музыкальным опусам, о музыкальности структуры ее поэзии казалась мне очевидной. Анна Ахматова сама назвала свою “Поэму без героя” “тонущей в музыке”. Думаю, эти слова можно отнести ко всему ее творчеству. Возьмите томик Ахматовой, откройте наугад любую страницу, прочтите любое стихотворение, и вы услышите Баха, Моцарта, Шостаковича, Стравинского, Шумана.

У меня не возникало даже сомнений, кого приглашать в качестве гостя. Ахматову читают очень многие. Но есть Алла Сергеевна Демидова – и все остальные. Да простят мне другие чтецы, это не значит, что Ахматову читать никто не умеет, но Алла Сергеевна удивительным образом растворяется, ассимилирует в стихах и доносит Ахматову до каждого из нас. Демидова не читает, она околдовывает, шаманит, ворожит.

В 1987 году группа представителей интеллигенции, вошедших по личной просьбе Раисы Горбачевой и с благословения Дмитрия Сергеевича Лихачёва в состав Советского фонда культуры, задумала организовать первый за всю историю СССР благотворительный концерт. Среди этой азартной группы подвижников были Владимир Спиваков и Владимир Васильев. Обсуждение концепции концерта проходило в жарких спорах на кухне удивительной женщины Иветты Вороновой (впоследствии ее стараниями родился и процветал фонд юных дарований “Новые имена”). Там же наметили основную идею и название концерта “Премьера премьер”: всё должно было исполняться в тот вечер впервые, будь то произведение или интерпретация. Мой вклад в общее дело заключался лишь в том, что я вовремя напомнила: “Совсем недавно наконец издан целиком ахматовский «Реквием», и, конечно, вы должны пригласить читать его Аллу Демидову”. Дальше последовал коллективный звонок Алле Сергеевне, получено согласие, позже придумано музыкальное оформление – Шостакович и Бах. Так впервые со сцены в декабре 1987 года прозвучал “Реквием” Ахматовой в исполнении Демидовой.

С того дня я часто бывала рядом с Аллой Сергеевной – на концертах, в поездках, на ее премьерах и спектаклях коллег, даже в местах, не связанных с искусством, как, например, однажды в салоне красоты. Но всякий раз застенчивость, с которой я безуспешно борюсь с юности, не позволяла мне сказать ей лично: “Дорогая Алла Сергеевна! Я люблю вас! Я вами восхищаюсь! Я преклоняюсь перед вашим Даром! Я вас читаю и слушаю! Вы – уникальная артистка!”

Ну вот. Наконец сказала! Пусть и со страниц книги.

Разговор 2014 года

САТИ СПИВАКОВА Алла Сергеевна, здравствуйте! В 2004 году вышла ваша книга “Ахматовские зеркала”^[16]. Опровергнете вы или подтвердите мое ощущение, что на протяжении всей жизни роль музыки в жизни Анны Ахматовой постепенно возрастала?

АЛЛА ДЕМИДОВА Стихи Ахматовой – с их ритмом, мелодией – это уже музыка… Думаю, она довольно рано нащупала свою тему. Она ведь сожгла свои самые ранние стихи, свою самую раннюю “музыку”, а начиная с 1912 года и – самый пик – в 1913-м, 1914-м, – это уже Ахматова, которую мы знаем. Недаром все писали о трагической ноте ее поэзии, хотя тогда, в ранних стихах, вроде бы трагическая нота не звучала. Но тем не менее умные критики нашли. И это аукнулось только года с 1940-го, когда Ахматова отмечала: “У меня даже появился другой почерк” (ну и будем говорить – другая музыка). Мне кажется, что на Ахматову, если уж рассуждать о музыке, самое сильное влияние оказал Артур Лурье, с которым у нее в 1910-х, а потом в 1920-х годах был роман. Лурье, кстати, сочинил музыку к ее “Поэме без героя”^[17], которую она писала почти всю жизнь, с 1940 года и до конца жизни.

С. С. “ Поэма без героя” насквозь пропитана музыкальными образами, так?

А. Д. Ахматова говорит о поэме, что сначала написала ее как бы во сне, а потом – как либретто балета. Но само либретто уже предполагает музыку… Вообще, поэт без музыки – это не поэт.

С. С. Кажется, в “Поэме без героя” есть посвящения музыкантам и прямые отсылки к музыкальным произведениям: в третьем посвящении, например, “Полно мне леденеть от страха, лучше кликну Чакону Баха…”.

А. Д. “…А за ней войдет человек… Он не станет мне…”

С. С. “…милым мужем…”

А. Д. “Но мы с ним такое заслужим, / Что смутится Двадцатый Век”.

С. С. Музыкальные образы постоянно присутствуют и когда Ахматова пишет про свою ближайшую подругу Ольгу Глебову-Судейкину. Она в стихах окутана музыкой…

А. Д. Да. “А та, что сейчас танцует, непременно будет в аду”, – говорится в стихотворении “Все мы бражники здесь, блудницы…”. С одной стороны, абсолютно открытая поэзия и открытая душа, а с другой стороны, все закрыто. Как бывает у Ахматовой.

С. С. Вы ведь много раз со сцены читали целиком всю “Поэму без героя”?

А. Д. Не много, но несколько раз. Первый раз это было, по-моему, с Евгением Колобовым (гениальный был дирижер) в “Новой опере”. Мы с ним встретились где-то в Париже, и он сказал: “Давайте что-нибудь вместе сделаем?” И я предложила: “Давайте «Поэму без героя»”. А он прочитал, звонит мне и говорит: “Я там ничего не понял”. Ну, пришлось кое-что объяснять. Кто? Зачем? Что? Как? Кстати, может быть, отсюда возникла книга “Ахматовские зеркала”, потому что мне пришлось как бы расшифровывать для него текст Ахматовой.

С. С. Что еще, помимо встречи с Колобовым, послужило отправной точкой для написания этой книги?

А. Д. Не только непонимание Колобова, но и собственное непонимание. Поэма притягивает как магнит, ее хочется разгадывать, хочется понять, что там скрыто. Я довольно давно для себя начала разыскивать информацию об Ахматовой. Например, материалы какого-нибудь симпозиума по одному стихотворению Ахматовой где-нибудь в Кембридже. Английского я не знаю, но мне переводили по моей просьбе, то есть по крохам собирала, а иногда что-то интуитивно постигала.

С. С. Мне интересен финал “Поэмы без героя”.

 
А за мною, тайной сверкая
И назвавши себя – “Седьмая”,
На неслыханный мчалась пир,
Притворившись нотной тетрадкой,
Знаменитая Ленинградка
Возвращалась в родной эфир.
 

А. Д. Это прямая ассоциация с Седьмой симфонией Шостаковича, которая впервые исполнялась в блокаду. Но, может быть, это и сборник “Седьмая книга” Ахматовой.

С. С. Вот об этом и спорят до сих пор.

А. Д. Нет, даже не надо спорить, потому что тут и то и другое, как всегда бывает у Анны Андреевны, такой многослойный образ. Может быть, что-то еще другое, и третье, и десятое было за этой “Седьмой”.

С. С. А вы помните стихотворение “Музыка”, которое Ахматова посвятила Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу?

А. Д. Дословно не помню, оно короткое, но очень емкое^[18].

С. С. Ирина Антоновна Шостакович неоднократно рассказывала, как Ахматова приезжала к ним в Дом композиторов в Репино, когда издавала сборник “Бег времени”, говорила, как все собирают посылочку Бродскому, который тогда находился в ссылке, сетовала, что ей как раз не дают издать “Поэму без героя”. Они ведь были знакомы с Дмитрием Дмитриевичем еще с довоенной поры. Вам не кажется удивительным, что, несмотря на это, Шостакович никогда не прикоснулся к ахматовскому творчеству?

А. Д. Это как раз очень хорошо можно понять: музе Шостаковича Цветаева ближе, по-моему. Как и Саша Черный, например. Это такая, коротко говоря, рваная музыка, рваная поэзия, с неудобными углами. А Ахматова гармонична во всем, даже в своем трагизме. Или вспомним портрет Ахматовой работы Модильяни. В такой позе – лежащей – никак нельзя представить Цветаеву. Цветаева ходок, Цветаева энергична. Так же различны и их черновики. По словам Лидии Гинзбург, “Ахматова записывала стихи уже до известной степени сложившиеся, а до этого она долго ходила по комнате и бормотала (жужжала)”. Возникшие при этом “жужжании” стихи она, записав, лишь немного исправляла. А черновики Цветаевой – это несколько страниц в столбик, синонимы, варианты, всё перечеркнуто, и всё это в поисках одной рифмы. Совершенно другой подход и другая музыка. Понятно, кто ближе Шостаковичу.

С. С. Но у поэзии Ахматовой был свой великий интерпретатор. Изданные соответственно в 1912 и 1914 годах сборники “Вечер” и “Четки” – две книги Ахматовой, после которых она проснулась знаменитой. При этом, как известно от нее самой, ранних стихов она стеснялась настолько, что даже “прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны”.

А. Д. Как ни странно, вот на них-то и обратил внимание Сергей Сергеевич Прокофьев и написал невероятный, божественный вокальный цикл на стихи Ахматовой, из девяносто восьми стихотворений он выбрал пять. Стихи Ахматовой оказались созвучны его жизни: в то время у него умер ближайший друг и он расстался с любимой женщиной. Финальная, пятая песня цикла – “Сероглазый король” – маленький музыкальный шедевр.

С. С. Алла Сергеевна, как вы считаете, можем ли мы обойти стороной это мистическое совпадение: и Анна Ахматова, и Сергей Прокофьев скончались 5 марта (правда, в разные годы: Прокофьев в 1953-м, Ахматова в 1966-м). Верите ли вы в кармические связи в искусстве?

А. Д. Я абсолютно убеждена, что кармическая связь существует, и не только в искусстве. Мне очень интересны такие круги судьбы, узлы судеб, их много; если припомнить, 5 марта и Сталин тоже умер… То есть тут хороший узел. Над ним можно подумать, попробовать его раскрутить.

С. С. Алла Сергеевна, вы когда-нибудь встречались со Львом Гумилевым?

А. Д. Да. Первый случай был такой: в конце 1980-х годов мы с Володей Спиваковым и “Виртуозами Москвы” выступали с “Реквиемом” в Ленинграде в Большом зале филармонии, и я – представьте! – увидела, что в зале сидит… Ахматова (Гумилев очень был похож на мать в старости). После концерта мы должны были возвращаться в Москву. Я тороплюсь, запихиваю в дорожную сумку концертное платье. Вдруг идет Лев Николаевич Гумилев, и я по своей актерской привычке буффонить, чтобы сразу снизить серьезность разговора, начала тараторить: “Ах, как я боялась, дрожала как заячий хвост, когда вас увидела!” “Стоп, Алла, я сам дрожал как заячий хвост, когда шел сюда, потому что я терпеть не могу, когда актрисы читают Ахматову, тем более «Реквием». Но вы были хорошо одеты”, – сказал он мне. Надо заметить, что это был не просто комплимент женщине. Когда мы в 1987-м читали первый раз “Реквием” с Володей Спиваковым, все музыканты за моей спиной были в смокингах, с этими белыми пингвиньими манишками! А я долго думала, в чем же читать, ведь это про ГУЛАГ, невозможно в вечернем платье, но в то же время невозможно в телогрейке, потому что это все-таки концертное исполнение. И я вспомнила, что у Лили Юрьевны Брик (в свое время ее заваливал посылками Ив Сен-Лоран) был костюмчик: тафтовая юбка – а тафта всегда на сцене воспринимается немножко мятой – и бархатный узкий казакинчик. Я попросила его у наследников Брик и надела. Костюм был действительно очень точен: воспринимался как концертный и вместе с тем узкий бархат смотрелся словно бы вдовьим. Поэтому слова Гумилева “Вы хорошо были одеты” дорогого стоили… Потом, конечно, я была на всех его лекциях в Москве, и однажды даже была у него дома в Ленинграде. Помню, он говорит: “Мы покурим на кухне?” “Да, да, конечно”, – отвечаю. Вдруг кто-то пришел на кухню, стал жарить яичницу. Я спрашиваю: “У вас большая семья?” – “Нет, мы с женой”. – “А это кто?” – “Да это же коммунальная квартира”, – сказал Гумилев… Вот так и жил сын великих поэтов до последнего дня в коммуналке.

С. С. Вы не раз проводили циклы авторских концертов поэзии Ахматовой…

А. Д. Да, я практически каждый год читаю Ахматову и на радио, и в концертах. В программе “Поэзия Серебряного века” без Ахматовой нельзя, даже если от Блока до Бродского выстроить гамму, все равно Ахматова – это очень сильная нота, мимо которой не пройти. Вот откуда это симфоническое звучание нашей поэзии в двадцатые годы.

С. С. Как-то ассоциируете себя с Анной Андреевной?

А. Д. Нет. Это невозможное сравнение. Я ее не видела, не знала, хотя в юности и была возможность. Но по лености, по молодости не очень-то любишь стариков, даже гениальных.

С. С. То есть могли бы познакомиться с Ахматовой, но в силу обстоятельств с ней не встретились. Я обожаю придуманное ею слово, которое уже стало, мне кажется, частью русского языка – “невстреча”. Есть ощущение, что у Ахматовой как раз с композиторами, с тем же Стравинским и с многими другими современниками, был целый ряд невстреч.

А. Д. О невстречах я бы не стала говорить, может быть, ей просто не хотелось с ними знакомиться.

С. С. А как вам замечательная, реальная история о создании стихотворения “Слушая пение”? Анна Андреевна, находясь в больнице имени Ленина в Гавани, в Ленинграде, услышала по радио певицу, исполнявшую “Бразильскую бахиану” № 5 Эйтора Вила-Лобоса. После чего написала эти гениальные стихи.