Читать книгу: «Пляж», страница 4

Восток

Ближе к утру послышались первые выстрелы. Задрожали стёкла. Вдалеке стали бить снаряды.

Вскоре в деревне появились военные. Они должны были сопровождать нас в бомбоубежище. Всем приказали собраться возле дороги. А мне что? Я бабу и пацана своих в охапку, дом закрыл и через пятнадцать минут был уже на месте.

Спросонья все злые, помятые, дети плачут. К тому моменту, как выдвинулись, стало совсем светло.

До реки дошли быстро, но ступать на мост не спешили. Один из солдат достал рацию.

На берегу повсюду были обломки самолётов. Их было так много, что они сплошным ковром лежали на земле. Очертания крыльев и фюзеляжей виднелись под водой. На одних самолётах были изображены квадратики, на других – кружочки. Кружочков было больше. Значит, наши всё-таки задали им жару.

Витька, сосед, толкнул меня в плечо.

– Сколько мусору после них. Рыбу всю поглушили, небось.

Наконец перешли мост. Он был местами повреждён, но в целом не тронут. Бой шёл между истребителями. Бомбардировщики должны были прилететь позже.

До бомбоубежища оставалось рукой подать. К бункеру вела массивная железная лестница. Держась за чугунные перила, мы стали спускаться вниз.

Мне было страшно. Да всем было страшно. Солдаты пытались нас подгонять. Но мы ползли медленно, очень медленно. Пока кто-то впереди не закричал. Первые ряды дрогнули, побежали. Над полем послышался тяжёлый гул. Я вырвал у жены малого, схватил её за руку и ломанулся вперёд. Ничего я в тот момент перед собой не видел. Толкал всех без разбора, пока не нырнул в темноту бункера.

Оказалось, зря паниковали. В этот раз самолёты пролетели мимо.

Жена моя, Надька, молодец, не растерялась. Нашла знакомых баб, присоседилась. Они там все матрасов каких-то на пол набросали. Как цыгане, ей-Богу.

Я пошёл за пайками. По дороге встретил дядьку моего. Вместе с Витей соседом и ещё парой мужиков они собирались к реке, за трофеями.

Я их проводил. Постоял на крыльце, покурил. Вернулся, только хотел прилечь покемарить, Надька как завопит.

– Молока для ребёнка нету. Что же это за пайки такие? Чем детей кормить?

– Возьми у меня, – отозвалась Ленка, знакомая наша с элеватора.

– А своих чем кормить будешь? А завтра что?

Жалко мне Надьку стало. Два выкидыша у ней было. Ваня, наш сын – для неё главная отрада.

– Я-то схожу, – говорю, – да только где его сейчас достанешь, молоко это?

Жена у меня – баба упёртая. Что детей касаемо особенно.

– Сходи к сахарозаводчику. К этому… К Полозову. Отец твой на его фабрике всю жизнь вкалывал. Ничего, не обеднеет.

– Так я к комендантскому часу не успею.

Надька на меня зло так посмотрела и говорит:

– Был бы здесь Серёжа…

Тут уж у меня глаза кровью налились, желваки заходили.

– Заткнись, – говорю, – дура…

Замолчала Надя, глазами захлопала. Знает она, когда со мной спорить можно, а когда – нельзя.

Серёга – это брат мой. Молодой, красивый, умный. Самый умный у нас в семье. Такой умный, что батя до последнего сомневался, его ли это сын.

С самого начала войны он просился на фронт. Не пускали по состоянию здоровья. А два дня назад добился-таки своего. Добровольцем ушёл с разведчиками в самый тыл врага.

Не успел я собраться в дорогу, как вернулся мой дядя. Они с мужиками несли какие-то тяжеленные мешки.

Довольные, запыхавшиеся. Смотрю – аж распирает их от чего-то. От чего только – не пойму.

– Не зря ходили, я смотрю? – спросил кто-то из женщин.

– Добра много всякого, – отвечал дядя Коля, – только это ж разве трофеи? Мы лётчика ихнего прикончили.

Он даже покраснел от удовольствия.

– Это Семён его заметил.

Он похлопал по плечу Сеньку Флисова – нашего местного алкаша.

Сколько я его помню, он сутулился всегда, глазки прятал. А тут выпрямился во весь рост, приосанился.

– Я слышу, в камышах копошится кто-то. Ну мы его вывели. Видим – форма не наша. Лепечет что-то на ихнем. Молоденький такой, с усиками.

– Ну, по законам военного времени мы его расстреляли, конечно, – вмешался дядя Коля, – без суда и следствия. Сначала у ружья осечка вышла. Он аж упал от страха. Пришлось ещё раз поднимать.

– Ну, во второй раз дядя Коля не сплоховал, – подхватил Семён.

От их разговоров проснулся наш малой.

– Ребёнка разбудил, скотина, – сквозь зубы сказала Надька.

Я смотрю – побледнела она вся, сама не своя стала. Ванька плачет, а она его к самому носу дяди Коли поднесла и говорит.

– Смотри на него, старый дурак, смотри! Ты вот его убил. Слышишь? Ты сына моего убил и стоишь, похваляешься.

Я же подумал про Серёгу. Честно говоря, я о нём почти всё время думал…

Из бомбоубежища меня отпустили, но предупредили. Не успею до комендантского часа – ради меня бункер открывать не станут.

До моста я, считай, долетел. От дороги держался подальше.

В поле трава была по пояс. Если что – можно было схорониться. Врать не буду – останавливался часто, оглядывался вокруг. Линия фронта от наших мест теперь была совсем близко.

На полпути к деревне присел, траву примял. Закурил. По всему телу разлился покой, голова прояснилась.

Вдалеке показались трубы полозовской фабрики. Раньше они смолили с утра до ночи. Сейчас дыма не было. Рядом с заводом стоял дом – самый большой в округе.

Дошёл я до него напрямик, через деревню. Постучал в дверь.

Открыл мне какой-то малокровный старик. Сухой весь, глаза бесцветные, маслянистые – как водка.

– С Ольховки я, – говорю, – нас с утра в бомбоубежище свели. Хотел молока попросить, для ребёнка.

А он мне отвечает, грубо так:

– Ты в своём уме, побираться здесь ходить? Проваливай давай. Больно много вас стало, кто на войне кормится.

– Мне бы с хозяином поговорить. Мой отец на него работал.

– Может, тебе ещё кофе подать с чаем? Ты подожди только, не уходи. Я мигом распоряжусь.

Смотрю – полез он куда-то за дверь и говорит.

– Я тебя сейчас как палкой перешибу.

Перешиби, думаю, родной, сделай милость. А сам примериваюсь, с какой стороны ему челюсть вправить – с левой или с правой.

Вдруг из дома послышался женский голос.

– Пусти его, Пал Палыч. Как тебе не стыдно?

В проёме появилась девушка в длинном белоснежном платье. Не давая старику сказать ни слова, она взяла меня за руку и повела вглубь дома.

Оставив меня в прихожей, она сказала ждать и упорхнула в какую-то комнату.

– Не топчи здесь, земляк, – уже более миролюбиво сказал Пал Палыч.

Я стоял в сапогах прямо на ковре.

Чудное дело, подумал я, Пал Палыч этот, по всему, из деревенских. Почему же пожалела меня хозяйская дочка, а он ко мне злее собаки…

Через пять минут пришёл сам Полозов. Он почти не изменился. Хотя в последний раз я его видел, когда был ещё совсем ребёнком и бегал к отцу на завод. Он был всё такой же высокий, толстый, большой, как медведь.

Отца моего он, конечно, не помнил. Но молока не пожалел. Даже сам отвёл меня в кладовую.

– Прислуги дома почти не осталось, – сказал он, как будто извиняясь.

Обратно мы пошли другим путём. Проходя мимо одной из комнат, я остановился как вкопанный. Ничего не мог с собой поделать. За приоткрывшейся дверью я увидел шикарный стол, за которым сидело множество людей.

Глупо улыбаясь, я переводил взгляд с комнаты на Полозова, как будто стал свидетелем тайны.

Он смутился. Запинаясь, выдавил из себя:

– В-вы обедали? Я хочу сказать… какая разница, не правда ли? Я вас приглашаю, голубчик.

Не надо было мне идти. Чувствовал, что не надо. Перед хозяином стало неудобно. Хотя, вру, конечно. Жрать я хотел. С самого начала войны, считай, не жрал нормально.

А там чего только не было. Запечённая рыба, икра, паштеты всякие, даже ветчина была. На огромном блюде дымилась свинина.

Меня как будто никто и не заметил. У них там затевалось что-то вроде оживлённой беседы.

– Ведь что такое, в сущности, война, господа? – басил какой-то дед с пышными седыми усами и бакенбардами, – война – это ничего более, чем простое смертоубийство. Бессмысленное и противоречащее всему человеческому. Война абсурдна по своей природе. Я вот давеча читал в газете, что один молодчик, израненный в решето, добежал до вражеского дзота, схватился в рукопашной с десятком солдат и тем самым предрешил успех атаки. Товарищи, обнаружив его тело, не могли понять не только, как он дрался, но и как вообще стоял на ногах с такими ранами. И что же в итоге? Молодчику этому дают посмертно орден со всеми почестями. А я вас спрашиваю. Что он сделал такого, кроме того, что диковинным образом умер и унёс с собой в могилу ещё десяток молодых, здоровых людей? Разве убивать людей – это подвиг? Я бы сказал тогда, что истинный подвиг в том, чтобы людей создавать. Однако женщинам нашим при родах никто орденов не даёт. А за убийства их сыновей – сколько хочешь. А главное, я ума не приложу, что же заставляет огромные массы людей идти друг на друга, стрелять друг в друга? Да с таким энтузиазмом, что эти так называемые подвиги на линии фронта совершаются чуть ли не каждый Божий день.

– Но как же это возможно? – перебил седого какой-то паренёк в кадетском мундире.

– Что возможно? – раздражённо спросил седой.

– Я имею в виду историю с этим молодчиком…

– Нет-нет, это как раз вполне объяснимо, – неожиданно отозвался чахоточного вида молодой человек в очках – Один известный московский профессор рассказывал мне недавно очень занимательную историю. Полк, в котором он служил, как-то раз пошёл в штыковую. Вокруг били снаряды, и одному солдату оторвало голову.

Со всех сторон послышались возмущённые голоса.

– Жорж, как можно при дамах!

Но тот лишь презрительно отмахнулся.

– Солдат этот пробежал ещё метров двести, заколол врага и только тогда упал замертво. Война, господа, даёт нашей науке удивительные наблюдения и опыты.

Он закурил, тут же закашлялся и продолжил:

– Вы тут спрашивали, что движет всеми этими людьми. Я знаю лишь, что сила эта древнее и больше человека. Я боюсь эту силу и, чего скрывать, восхищаюсь ей. Я верю, что на войне вершится бесстрастный и жестокий суд самой природы, который решает, кому на этой земле продолжать род, а кому нет.

– Тогда они должны были бы есть друг друга на поле боя, – вмешался седой, – как первобытные язычники, которые верили, что, убив и съев врага, получаешь часть его силы.

– В бою испытываешь катарсис, – пропустив мимо ушей замечание, продолжал чахоточный, – в отличие от вас, я это хорошо знаю. Ничто так не очищает, как пускание крови. Солдаты дерутся не ради своих командиров и не ради чуждых, непонятных им идеалов, а только благодаря инстинкту, данному нам от природы.

– Всё это метафизика, ик, господа! – взял слово явно перебравший толстяк, вытирая платком лицо, – все мы знаем, зачем эта война и почему. Эта война выгодна четырём людям в стране. Одних она оставляет, пардон, без штанов. Посмотрите на нашего друга Полозова. Его заводы стоят, а он при этом исправно платит контрибуции и взносы. А кто-то в это время наживается на этой войне, молится на неё, как на мать родную. И чем дольше она продлится, чем больше поубивает народу, тем для них лучше.

– Господи, да замолчите же вы! – вскочил со стула кто-то справа от меня – Христа вы забыли, господа. Нас эта война не трогает. За нас воюют другие. Мы же можем их только пожалеть. Вот вы всё правду ищете, а на войне милосердие лучше правды.

Тут все разом заговорили, перебивая и перекрикивая друг друга. Молчали только две девушки слева от Полозова. Лица печальные, сидят, за руки держатся, а в глазах слёзы стоят, ей-Богу.

Я их лица никогда не забуду. От них сияние какое-то шло. Как будто, другой породы они были.

Я снова подумал о Сергее. Он, наверное, смог бы их всех понять, всё им объяснить, найти правильные слова.

Подумал я о Серёге ещё и потому, что прямо напротив меня сидел парень, как две капли на него похожий. Это был старший сын и наследник Полозова. Во время всего разговора он пытался достать из банки консервированный ананас. Подцепит вилкой, а тот обратно падает. Скользкий, сука.

Короче, не выдержал я. Говорил, не надо было мне идти. Погубил меня ананас. А главное, парень этот был так похож на Серёжу.

Встал я со своего места, громко и длинно выматерился, схватил пакет с молоком и пошёл к выходу.

На пороге меня догнала одна из девушек. Та самая, в белом платье.

– Простите нас, – сказала она и сразу заплакала.

– Это вы меня простите. Не привык я к таким собраниям.

Стыдно мне стало, что уж там говорить.

– Нет-нет, простите нас…

– Да за что простить-то? – спрашиваю.

– Не знаю. Знаю только, что мне надо просить у вас прощения.

Тут она подошла и обняла меня. Я подумал: «Чудная девка…»

Когда я вышел из дома, было уже темно. К комендантскому часу я, конечно, не успел. Но мне повезло. В бомбоубежище прислали беженцев с дальних деревень, и ворота были открыты.

А ближе к утру вернулся отряд разведчиков, чудом вышедший из окружения. Но Сергея среди них уже не было.

Острог

Глава 1

…Белые башни и очертания дворцов выплывали из тумана. Моторная лодка, рассекая волны, приближалась к острову. Андрей старался внимательнее рассмотреть место, в котором ему предстояло остаться на долгие годы, а возможно, и на всю жизнь.

Солнце игралось на золоте куполов, постепенно, как ширму, снимая тень с величественных колонн.

Марта, его жена, ёжилась от рассветного холода, забившись в дальний угол лодки, почти слившись с дном.

Вскоре Андрей стал различать старый ветхий причал и крошечную фигурку, застывшую на самом краю деревянного мостика.

Человек в синем форменном мундире и фуражке стоял, вытянувшись по струнке, и отдавал честь до тех пор, пока края лодки не ударились о мокрые доски пристани.

– Ответственный начальник государственного порта местного значения капитан третьего ранга Егоров, – и добавил в усы – Ксан Митрич.

Конвоиры, повесив автоматы за плечи, расписались в документах и сдали ссыльных начальнику порта.

Только тогда Андрей заметил, в какую убогую деревню они попали. Покосившиеся, сросшиеся с землёй избушки жались друг к другу на берегу реки. Около каждого дома, кажется, был небольшой огород. Но все они настолько заросли травой и были захламлены брёвнами и телегами, что было очевидно: о них давно никто не вспоминал.

Дорогу, по которой они шли, назвать дорогой язык не поворачивался. В одном месте, например, лужа была настолько гигантского размера, что её надо было переплывать на лодке. Андрей удивился, что никому не пришло в голову выгрести из неё воду или вырыть канал. Вместо этого сколотили лодку и приставили к ней человека, чтобы эту лодку не украли.

Около ближайшего бревенчатого домика начальник порта Егоров остановился.

– Старый Басмеча повесился неделю назад. Дом освободился. Сюда, значит, и вселитесь.

А затем, напустив на себя строгость, добавил.

– Правила у нас, значит, такие. Все ссыльные должны каждый день ходить ко мне отмечаться. Вечером после девяти у нас комендантский час. В случае чего конвоиры могут и из автомата пощекотать. Раз в месяц приходит катер с Большой земли, привозит почту и продукты питания.

Марту, кажется, бил озноб, Андрей был спокоен.

«Чем хуже, тем лучше – думал он. – Тем легче мне будет построить новую жизнь. Трудности только закалят меня…нас – поправил себя Андрей, с жалостью взглянув на жену.

Жилище старого Басмечи было аскетичным. Почерневшие от печного дыма образа в красном углу, небольшая полка с книгами, массивный деревянный стол в центре комнаты, над которым висела на длинном шнуре одинокая лампочка. Чуть-чуть поодаль стоял большой скрипучий топчан со скомканным бельём, накрытый солдатской шинелью, и громоздкий сундук у изголовья.