Читать книгу: «Юность Плохиша. О восьмидесятых – без ностальгии», страница 3

— Это — домики духов. Духи живут в степи, и помогают людям: если кто-то заблудился в степи, или если у кого-то потерялась овечка, или кто-то заболел — эти духи помогают. Поэтому, с ними нужно дружить, уважать их, делать им подарки – духи очень любят подарки! Совсем, как ты!

Я верил, что в этих странных сооружениях действительно живут духи – и Чимид с Дальяром верили: там, в Степи, где нет ни совецкой власти, ни научного атеизма, ни марксистско-ленинской диалектики, духи продолжали жить, и живут поныне! Одно только я никак не мог понять: где же Степь? когда же мы увидим её?…

– Да вот же она! – Дальяр и Чимид смеялись, и показывали вокруг – на холмы, кустарники, на останцы скал, каньоны, на перелески сосен, – вот она, Степь! – и я верил и не верил им: ведь в моём представлении Степь должна быть ровной и плоской – а тут… Тут – целый мир! Кто не мчался на маленькой монгольской лошадке по цветущей степи, тот не поймёт, до чего это прекрасно! Это ощущение бесконечного полёта, бесконечной свободы и какого-то совершенно иррационального счастья невозможно передать словами – его можно только пережить!…

А над нами кружили степные орлы, дорогу нам перебегали суслики и лисицы, мы видели стада джейранов, отары овец, верблюдов… Мы заезжали на овечьи кошары, где пасли скот друзья Дальяра – и нас усаживали за достархан, и снова начиналось пиршество! Во время одного из таких «визитов вежливости» оказалось, что у хозяев есть сыновья – двое мальчишек, чуть постарше меня. Уж и не знаю, как мы с ними нашли общий язык, но через пять минут после нашего знакомства они притащили лук – настоящий боевой лук, только небольшого размера, согнутый под детскую руку – и стали учить меня стрелять. Рядом, в загоне, стояли два верблюда – и вот, настрелявшись вдоволь, я поинтересовался, можно ли на них покататься? Мои новые приятели попытались, было, усадить меня на верблюда – правда, из этой затеи ничего не вышло: слишком уж гордым оказалось это двугорбое создание, чтобы склониться перед бледнолицым варваром, «закосившим» под монгола.

Однажды в степи мы увидели колонну совецких танков: они на полной скорости мчались куда-то на юго-восток, и над ними висело облако желтоватой пыли. Увидев их, Дальяр и Чимид нахмурились, и Дальяр сказал что-то резкое, Чимид одёрнула его, и, обернувшись ко мне, пояснила:

– Танки… Там трава теперь не вырастет… Ветер будет выдувать землю… Плохо это…

Что ж, не дурак, понимаю всё… И тогда понимал, и сейчас понимаю. Понимаю – и не вижу причин, по которым монголы должны любить русских, которые танковыми траками срывали тонкий плодородный слой монгольской степи. Да разве только это? Совецкая Империя Зла так хорошо успела «отметиться» в Монголии за семьдесят лет, что я не могу понять другого: почему за всё это время отважные всадники Чингиз-Хана не оседлали своих степных мустангов, и не выгнали всю эту красную сволочь из Великой Степи вон, почему не гнали её до самого Урала, как того хотел барон Унгерн?… Да ладно, проехали.

Три дня в Степи пролетели, как один миг, и в воскресенье вечером мы возвращались в Улан-Батор. Думаю, что для Дальяра и Чимид это наше трёхдневное «степное приключение» было чем-то, вроде детской игры в семью: в этой игре они, как бы, играли роль «папы» и «мамы» – а я в их игре был «лялькой». Ведь сколько им тогда было? – года по двадцать два – двадцать три, не больше. Они и сами, по сути, были детьми…

…Мы шли по гостиничному коридору, шумно общаясь и смеясь, снова и снова вспоминая нашу скачку по Степи – нас было слышно на весь этаж. В это время, в дальнем конце коридора открылась дверь нашего номера, и навстречу нам выбежал мой дед:

– Роман! Слава Богу! Где ты был?! Тебя же по всей Монголии ищут!…

Вот что выяснилось: в тот вечер, когда у деда сломалась машина, он, всё же, добрался до Улан-Батора, но уже ближе к ночи: его довезли какие-то совецкие военные, случайно ехавшие мимо того улуса, близ которого произошла авария. К тому моменту, когда дед вернулся, дежурный администратор уже сменился, и на все вопросы деда о том, где же его внук, только дежурная по этажу могла дать какую-то информацию. Она и выдала деду:

– А его какой-то здоровенный монгол на машине увёз. Поднялся с ним в номер, потом они вышли, сели в машину, и уехали…

Я могу лишь догадываться, что пережил мой дед за те два дня, пока я носился верхом по монгольской Степи… И нет бы мне, дураку, хоть записку оставить… Но ведь, с другой стороны, я и не думал, что задержусь в гостях у Дальяра на все выходные – думал, что гостевание продлится сутки, а там и обратно поедем. А потом мне так понравилось в Степи, что я и думать забыл про деда…

Дальяр – тот самый «здоровенный монгол», который «украл» меня, стоял здесь же, рядом. Он, казалось, стал даже меньше и ниже ростом: похоже, до него весь ужас ситуации тоже дошёл только сейчас. Да и Чимид притихла. Они ждали, что сейчас на них обрушатся громы и молнии – и совершенно справедливо! – но ведь, с другой стороны, они совсем не хотели ничего плохого. И мой дед это, кажется, понял.

– Ладно, – сказал он, протягивая руку Дальяру, – спасибо вам за то, что присмотрели за ним, страну показали! Надеюсь, он вам не сильно надоел за эти дни?…

…Через четыре дня мы уезжали из Монголии. И в честь окончания дедушкиной командировки монголы устроили в его честь (ну, и в мою – ведь, по монгольским понятиям, я – уже мужчина и наследник!) торжественный ужин. Ужин этот был организован в VIP-зале ресторана гостиницы «Улан-Батор», а точнее – в стоявшей на крыше пандуса настоящей монгольской юрте. А возглавлял на этом ужине принимающую сторону – и был, условно говоря, «хозяином стола» – Его Высокопревосходительство Министр внешней торговли Монголии, имя которого я, за давностью лет, напрочь забыл.

Участники банкета поднимали стакан за стаканом и возглашали тосты – за совецко-монгольское деловое партнёрство, за Иркутскую область и город Иркутск, ещё за что-то… Традиционную монгольскую водку – архи – не наливали, кажется, только мне, но я и не претендовал. И вот, встаёт с гранёным стаканом в руке (!) Его Высокопревосходительство Внешнеторговый Министр, и предлагает выпить за вечную дружбу между Старшим Братом – СССР, и Младшим Братом – социалистической Монголией. Вот так, и никак иначе.

И здесь дедушка совершает фатальную ошибку: видимо, всё же, немного перебрал он этой архи, или ещё что – но он наклоняется к сидящему рядом сотруднику посольства, и вполголоса говорит ему:

– Ну да, как же! Был тут у нас в Азии один «младший брат», и «дружба навек» тоже была! И песню пели: «русский с китайцем — братья навек!…»

Дед говорил тихо. Но министр его услышал. И произошёл международный скандал.

– Мы говорили русским, что нельзя верить этим коварным китайским собакам!!! —закричал министр по-русски, обращаясь непосредственно к деду, – Мы предупреждали вас, но вы ведь считаете себя умнее всех на земле!!! Вы не хотели нас слушать, вы дружили с Мао Цзэ-Дуном — а ведь вы совершенно не знаете китайцев! А мы знаем!!! Они владели Монголией до 1911 года — и они истребляли монголов! Монголам запрещалось продавать лекарства под страхом смерти, монголов запрещалось лечить!!! Если в Китае кто-то умирал от чумы, то труп везли в Халху, и бросали в степи, чтобы монголы заражались и умирали! Китайцы всегда были подлыми!… – министр уже от волнения сбился на монгольский язык, но всё ещё обращался к деду – а сидевшая рядом переводчица едва успевала переводить его рассказ о том, как несколько столетий китайцы проводили самую настоящую политику геноцида на монгольской земле.

Я сидел, вытаращив глаза и развесив уши – ведь ничего этого я не знал. А дед застыл со своим стаканом, и сидел весь бледный. Министр продолжал обращаться к нему.

Наконец, дед встал. Министра, тем временем, едва усадили на место – но он всё никак не мог успокоиться. Дедушка поднял свой стакан с архи, и сказал:

— Дорогой коллега, я не хотел обидеть ни Вас, ни Монгольскую Народную Республику, официальным представителем которой на нашем банкете являетесь Вы. Посудите сами: если бы я с недоверием относился к Вашей стране, то разве привёз бы с собой вот этого шустрого отхончика, —тут дед указал на меня, – который, между прочим, сам сбежал от меня здесь, и три дня прожил в степи, в юрте, как настоящий монгол! Правда, Роман?

Я чувствовал, что все, сидящие здесь, в юрте, смотрят на меня. Чувствовал, что стал центром всеобщего внимания – совершенно неожиданно. И ещё… ещё каким-то шестым, или седьмым, или тринадцатым чувством уловил, что должен сейчас ляпнуть какую-нибудь смешную глупость, или сделать что-то ещё, чтобы разрядить обстановку и помочь деду выпутаться из этой, скажем прямо, не очень приятной ситуации. И я ляпнул:

– Орос, Монгол улс — найзууд. Ромоон болон Чимид — найз нохэд! Инь юрт амьдарч байгаа инь сайн!

Это меня Чимид научила. Россия и Монголия – друзья, Роман и Чимид – друзья… Хорошо жить в юрте, ага… Министр округлил глаза, и уставился на меня. Остальные – тоже.

В следующий момент министр уже хохотал:

– Ромоон болон Чимид! А-ха-ха-ха-ха!… Ромоон, так ты от деда к невесте в степь сбежал? Говоришь, в юрте ночевать хорошо?! А-ха-ха-ха-ха!… Ромоон болон Чимид!…

Ещё через секунду хохотали уже все: это был пьяный, не очень хороший смех – он мне не нравился, но всё же, лучше уж такой смех, чем дипломатический скандал. Однако я не угомонился на этом: министр он там, или не министр – а туда же: «невеста»! И почему все взрослые постоянно норовят спросить у меня про невесту?! И я стал объяснять, что вовсе Чимид мне не невеста, что у неё уже есть жених… полез защищать честь дамы, одним словом.

– Ха! – отреагировал на это Его Высокопревосходительство, – а давай мы с тобой украдём твою Чимид у жениха! Поедем ко мне в степь, я тебе коня дам!…

– Только не это! – простонал дедушка.

А министр уже со своего места пробирался к нам:

– Поедем ко мне! Будем жить в юрте! Эй, налейте этому батыру чего-нибудь! Я хочу с ним выпить!…

Кто-то сунул мне в руку гранёный стакан – не с архи, конечно же, с пепси-колой. Министр, наконец, добрался до того места, где сидели мы с дедом. Впервые в жизни я сдвинул свой стакан со стаканом взрослого человека. Монгольский министр улыбался. Потом они чокнулись стаканами с дедом, сказали друг другу какие-то слова, пожали руки, рассмеялись…

Конфликт был погашен. Погашен стаканом монгольской водки – архи. Вечер продолжался, следовали другие тосты, и инцидент, казалось, был забыт. Если не ошибаюсь, то к концу вечера именно монгольского министра (но может, и кого-то другого) из юрты уже выносили…

А на следующий день мы возвращались в Иркутск. В кожаном портфеле, который можно было носить и через плечо, и который дед купил мне для ношения в школу, я увозил подарки Чимид – монгольские марки, фломастеры, значки, и маленькую замшевую лошадку – а в кармане у меня позвякивали старинные монгольские монеты – подарок Дальяра. Они оба пришли проводить нас в гостиницу, когда мы уезжали, и мы обменялись адресами, и обещали писать друг другу письма и слать открытки к праздникам, и ещё обещали, что обязательно приедем друг к другу в гости. И действительно, какое-то время – год или даже чуть больше – мы переписывались с Чимид: она вскоре вышла замуж за Дальяра, и даже прислала мне фотографию со свадьбы. А потом переписка прекратилась – уж и не помню, по чьей вине… Жаль.

На этом можно было бы поставить точку, но прежде я в нескольких словах расскажу ещё об одном эпизоде, который случился после нашего возвращения из Улан-Батора. В один из вечеров дед вернулся с работы в каком-то странном настроении, а когда мы все вместе – он, я, и бабушка – сели на кухне ужинать, дед как-то озорно посмотрел на меня, а потом обратился к бабушке:

– Знаешь, Вера, а мы ведь, оказывается, неправильно воспитываем внука! Оказывается, я подаю ему очень плохой пример: в его присутствии я едва не спровоцировал международный скандал, на торжественном банкете оскорблял товарищей из Монголии! Чтобы погасить конфликт, сотруднику совецкого торгпредства, – дед снова хитро посмотрел в мою сторону, – сотруднику советского торгпредства пришлось вмешаться!

– Да что ты такое говоришь, Геннадий?! – бабушку, казалось, слова деда испугали не на шутку.

– Да, да! – дед уже откровенно веселился, – сегодня в Главке мне шеф показал анонимку, которая пришла из Улан-Батора – там чёрным по белому так и написано: «…вёл в присутствии несовершеннолетнего внука провокационные разговоры, принижающие значения совецко-монгольской дружбы и сотрудничества» – ну, это про тот случай, на банкете, я тебе рассказывал…

– И что теперь? – в отличие от деда, бабушке всё ещё было не смешно.

– Да ничего теперь! Поржали с шефом! Ты же знаешь Виталий Иваныча: неужели ты думаешь, что он стал бы этому делу какой-то ход давать?… Анонимка – у меня на работе, в столе, завтра захвачу… Хорошо, хоть не написали, что мы с министром на пару Ромку пытались спаивать, – и, вновь озорно глянув на меня, закончил: – Ты всё понял, Ромоон-нойон? Делай выводы! – и рассмеялся.

Выводы я, конечно же, сделал: ну кто ещё мог стукнуть на дедушку, написать на него анонимку, кроме того сотрудника торгпредства, который сидел рядом с нами на этом банкете, и к которому дед обратился с неосторожной фразой. Только он! – больше-то и некому! Паркетный шаркун…

Или, может быть, монголы? Вряд ли. Среди них паркетных шаркунов я тогда не наблюдал. И вообще: зачем монголам паркет, когда есть юрта?…

ДЕТСТВО НУМИЗМАТА

Во втором классе я увлёкся собиранием монет – нумизматикой. Это hobby, которому я остался верен и по сей день, сочетало в себе всё то, что меня интересовало: ведь монетки, которые я выменивал, которые мне дарили, а чуть позже – и те, которые я покупал – все они были либо из тех дальних стран, о которых я читал в своих книжках, либо из того «старого мира», к которому у меня ещё тогда возникла какая-то подсознательная симпатия. Словно волшебная музыка, звучали для меня названия дальних стран – Гернси, Тринадад и Тобаго, Острова Кука, Гвиана, Уругвай, Доминика, Мадагаскар – а монеты, которые каким-то чудом попадали оттуда сюда, «за чертополох», были реальным подтверждением того, что эти дальние страны – не выдумка…

Свою самую-самую первую монету я нашёл в песочнице, в которую домоуправление каждый год в начале лета привозило полную машину влажного речного песка. Вот в этом песке я и нашёл свой самый-самый первый коллекционный экземпляр – массивный серебряный кругляш 1847 года, на котором на одной стороне значилось: «Монета Рубль», а на другой был изображён коронованный Имперский Орёл. Вовка Рыжий, увидев мою находку, решил, было отнять монету у меня «по праву старшего» – но я вцепился в неё намертво! – и тогда Рыжий, видя моё упорство, тоже принялся разгребать песок в том месте, где я нашёл свою монету… и, представьте себе, тоже нашёл, и даже не одну, а две: серебряный полуполтиник и чеканившуюся для Царства Польского монету с двойным номиналом – 3/4 рубля и 5 злотых. Рыжему повезло больше: те монеты, которые достались ему, были более редкими и ценными – но «подсел» с тех пор на нумизматику не он, а я. Через двадцать лет, кстати, он принёс мне обе этих монеты, и продал их мне по цене двух бутылок водки, которые мы с ним и выпили под воспоминания о нашем детстве и наших тогдашних приключениях – а найденные им монеты получили с тех пор «постоянную прописку» в моём собрании.

А тогда… Едва я пришёл домой и сообщил, что нашёл такую замечательную монету, и теперь буду коллекционировать не только замки и ключи, но и заделаюсь нумизматом (слова этого я тогда, конечно же, не знал, и выразил свою мысль немного по другому), дома случился маленький ажиотаж. Первым на моё заявление отреагировал мой прадедушка, который в ту пору был ещё жив: порывшись у себя в комоде, он извлёк оттуда несколько завалявшихся у него со стародавних времён медяков: то были двух- и трёхкопеечные монеты эпохи последнего Императора, здоровенный медный совецкий пятак 1924 года, и безумно красивая и торжественная царская купюра достоинством в пять рублей 1909 года. Вернувшаяся с работы мама тоже извлекла из своего письменного стола какую-то мелочь: несколько японских монеток, германский десяток с изображением молодого дуба, марокканскую монету – с дыркой посредине, с пентаграммой и арабской вязью, а ещё – крошечный, похожий по размерам на совецкую копейку, югославский пятачок, и ещё один пятачок – итальянский, алюминиевый, с дельфином (он понравился мне больше всех, хотя и был исполнен из самого дешёвого металла).

Следом за домашними, к моему собирательству подключились и другие родственники: почти у каждого из них где-то хоть одна-две монетки, да завалялись. И, чем больше попадало таким образом монет в моё собрание, тем больше мне хотелось собрать их: я начал выменивать монеты в школе – в качестве «оплаты» принимались пластмассовые фигурки индейцев и ковбоев производства ГДР, которые высоко ценились тогда среди малышни. В те годы в городе уже много лет существовал полу-неформальный Клуб Коллекционеров, члены которого – филателисты, филокартисты, нумизматы и значкисты-фалеристы – собирались по субботам то на Набережной, то в фойе Дворца Культуры Профсоюзов – и вот однажды, оказавшись на Набережной в такой день, я стал бегать туда регулярно: сэкономленные гривенники и двадцатикопеечные монеты, которые выдавались мне на мороженное, превращались там в новые коллекционные экземпляры. Конечно же, в самом начале своего пути я мог позволить себе купить, разве что, «чешую» – то есть, самые-самые дешёвые монетки, которые опытные собиратели приносили на свои встречи специально для таких начинающих нумизматов, как я.

Видя мою увлечённость, мои мудрые дед и бабушка решили поддерживать во мне этот, в общем-то, достаточно безобидный интерес: начиная с четвёртого класса, дед каждый месяц выделял мне с пенсии целых двадцать рублей – гигантскую по тем временам сумму! – из которых десять рублей выдавались мне на покупку монет, а другие десять откладывались на книги (их доставала через знакомых моя мама). Бабушка поступила иначе: начиная с четвёртого класса, она переложила на меня обязанность покупать на всю семью хлеб, молоко, сметану, сливки и сахар – благо, хлебный и молочный магазины были в двух шагах. В качестве поощрения мне разрешалось оставлять на «карманные расходы» всю мелочь, которая оставалась после сдачи там же, в молочном, бутылок из-под молока и сливок и баночекиз-под сметаны. Сэкономленную таким образом мелочёвку я копил всю неделю, а то и две, чтобы, накопив рубля два-три, отправиться на встречу коллекционеров, и побаловать себя очередным приобретением. В те годы за рубль-полтора в Клубе можно было купить монетку какого-нибудь острова Цейлон, или Гонконга, или Сингапура, а пятак середины девятнадцатого века шёл копеек за семьдесят. Я сразу сообразил, что каждый мой поход в молочный, в ближайшую же субботу обернётся для меня приобретением одной, а если повезёт, то и двух редких (так мне казалось тогда) монет.

В школе о моём увлечении знали многие, и, время от времени, кто-нибудь приносил мне случайно завалявшуюся дома монетку – как правило, это была какая-нибудь ерунда, но иной раз попадалось и что-то, что заслуживало внимания. А однажды, в самом конце четвёртого класса, на перемене ко мне подбежали наши мальчишки, которые зачем-то бегали на ближайшую троллейбусную остановку:

– Ромка! Ромка! – кричали они, – там на остановке какой-то дядька старинные монеты продаёт! И книгу! Старинную!… Бежим!…

Я не заставил себя упрашивать, и уже через пять минут мои запыхавшиеся одноклассники, сопровождавшие меня, показали мне этого дядьку. Мужичок, как я теперь понимаю, мучился с похмелья – вот и вышел на остановку, чтобы загнать кому-нибудь свои сокровища. Слово это я пишу без кавычек, ибо то, что показал мне этот дядька, ими – сокровищами – и было. Продавал он три старых серебряных монеты: китайский лян 1911 года с профилем Юань Ши-Кая, гонконгский торговый доллар 1898 года, немецкую монету в две марки, одну из сторон которой украшал профиль Гинденбурга, а на другой стороне имперский орёл сжимал в лапах венок со свастикой. Но этого мало: кроме монет, у дядьки с собой была ещё небольшая толстая книжечка в чёрном переплёте – Новый Заветъ Господа нашего Iисуса Христа. Московская Сvнодальная Типографiя, 1905 годъ… У меня в кармане было целых пять рублей… и уже через минуту между нами состоялась не сделка даже, а обмен: он отдал мне монеты и книжку, а я вручил ему нежно-голубую бумажку с изображением Спасской башни. Обратно в школу я летел на крыльях, сжимая в одной руке три драгоценных монетки, а другой прижимая к форменной курточке книгу. Мои одноклассники были рады не меньше меня, рады искренне – и вот уже мы стоим кучкой возле школьного подоконника, и я даю им рассмотреть и подержать в руках свои сокровища… а к концу следующего урока уже весь класс знает о том, что «Ромка купил у дядьки монету с фашистским крестом, настоящий доллар и церковную книгу». На дворе стоит май 1983 года, и те, кто помнит это время, уже, как бы, всё поняли…

Последним уроком в тот день была история, которую у нас вела наша класснуха, Людмила Дмитриевна Давиденко по прозвищу Давида. Ей уже успели сообщить о моих коммерческих сделках, поэтому, можно и не удивляться тому, что вместо урока истории был устроен классный час, на котором было заслушано моё «персональное дело». Едва прозвенел звонок и мы расселись по местам, Людмила Дмитриевна торжественно обратилась персонально ко мне:

– Днепровский! Встань, возьми портфель, подойди к моему столу, и выложи на него всю ту гадость, что ты купил сегодня!

Что мне оставалось делать?… – встал, подошёл, и выложил «гадость» на стол.

– Церковная книга! – с деланным ужасом в голосе воскликнула Давида, – Церковная книга! Мне даже в руки противно брать эту мерзость!… А пионер Днепровский носит её в своём портфеле, и ему не противно! А может быть, он – боговерующий? – это слово она именно так и произнесла, и повернулась ко мне: — Роман, скажи своим товарищам: ты – боговерующий?

Я и слова произнести не успел – да моего слова, по всей видимости, по сценарию Людмилы Дмитриевны и не было предусмотрено – а она уже перешла к разбору следующего «вещдока» – германской монеты с Гинденбургом на аверсе:

– А это что?! Фашистская медаль!!! Ребята! — воззвала она к класу с подвыванием в голосе, — мне хочется выбросить эту дрянь на свалку! На этой медали изображён фашист! Его лицо полно ненависти к совецким людям!!! А на обороте этой медали нарисована свастика – чёрный паучий крест, под которым убивали совецких людей! Я рассказывала вам, как фашисты убивали совецких людей? Раскаливали штык до-крас-на… – историю о том, что на этот самый раскалённый до-крас-на штык насаживали голым афедроном партизанцев, Людмила Дмитриевна Давиденко рассказывала нам раз двадцать, и всякий смаковала подробности. Уже став взрослым мальчиком, я понял, что таким образом наша класснуха предавалась эротическим фантазиям, что у неё был ярко выраженный садо-мазохистический комплекс, и что произнося слово «штык», в своих влажных грёзах она представляла совсем не штык… Но тогда-то, в четвёртом классе, я ничего этого не знал!

Я стоял, не в силах понять, в чём, собственно, моя вина. В конце концов, ведь это не я умучивал этих самых партизанцев, нанизывая их, словно шашлыки, на раскалённый до-кра-сна штык – я, всего лишь, купил у дядьки старинные монеты и книгу. Он хотел продать – а я честно купил… А кроме того, я по наивности полагал, что уж кто-кто, а учитель истории сможет оценить мои приобретения по достоинству. Увы! – в те годы я не знал ещё, что «историк» в совковой системе – это не столько человек, изучающий историю, сколько боец идеологического фронта. Не знал я и знаменитую максиму основоположника совковой историографии, товарища Покровского, гласящую, что «История – это политика, опрокинутая в прошлое». Да что говорить, очень многого не знал я в свои неполных одиннадцать лет – а Жизнь, тем временем, преподносила мне уникальный Урок. Урок человеческой подлости и низости – едва ли, ни первый из многих и многих подобных Уроков, которые ждали меня впереди.

А Людмила Дмитриевна Давиденко, которая, видимо, представляла, как её насаживает на свой раскалённый до-кра-сна штык какой-нибудь белокурый фельдфебель Ганс, уже едва ни стонала: её подвывания звучали всё отчётливее, и, возбуждаясь всё больше, она перешла к обзору остальных моих приобретений:

— А вот – американский доллар! – взяв кончиками пальцев за краешек гонконгский доллар с изображённой на нём аллегорической фигурой Британской Империи, Давида подняла его так, чтобы он был виден всему классу, — Американский доллар! Тот самый, которым оплачена кровь никарагуанских патриотов, которых убивают фашисты из «Контрас»! Вы знаете, ребята, что делают «Контрас» в Никарагуа? Они отнимают у матерей грудных младенцев, подбрасывают их в воздух, и на лету разрубают огромными ножами-мачете, которыми рубят сахарный бамбук! Вот какую монету купил сегодня пионер Днепровский!… Роман, а ты знаешь о том, что доллар – это валюта, а скупка валюты в нашей стране запрещена законом?

Что я мог ответить на эту глупость? Пуститься в объяснения, доказывать, что это вовсе не американский, а вовсе английский торговый доллар, чеканившийся для Гонконга почти сто лет назад?… что он давно уже изъят из оборота, что это теперь лишь коллекционная монета, а никакая не валюта, и что никарагуанские «Контрас» здесь ни при чём?… Да и не об этом я думал, когда эта истеричка обращалась ко мне – я просто стоял, и улыбался. Дело в том, что я только что отчётливо услышал в монологе класснухи словосочетание «сахарный бамбук» – а ведь всего неделю назад, когда Алёшка Альбот выдал на политинформации этот ботанический перл, она же сама его и обсмеяла: «Альбот, ты хоть представляешь себе, что такое бамбук?! Сахарный тростник! Тростник – а не бамбук!…» – и вот только что сама же наступила в этот сахар. Мне было смешно.

– Ребята! — взвыла Давида, – Вы только посмотрите: он стоит, и улыбается! Ему, наверное, смешно, как никарагуанские фашисты убивают маленьких детей! Скажи нам, Роман, тебя это рассмешило, да?!…

Уже не в силах сдерживаться, я выдавил из себя:

– Сахарный тростник… тростник, а не бамбук…

С моей стороны это был удар ниже пояса, но одноклассники, похоже, этого не заметили. Класснуха же налилась краской, и менторским тоном произнесла:

– Это неважно сейчас! Объясни нам, зачем ты купил всю эту дрянь? И где ты берёшь такие деньги на то, чтобы покупать всё это?!

Вот тут-то я сплоховал! – услышав, что мне, наконец, задан конкретный вопрос об источнике финансирования моего хобби, я решил ответить по существу. Я полагал, что если я честно скажу, что деньги мне дают дома, то, может, удастся прекратить весь этот цирк, которым я был сыт по горло. Да только вот, фразу свою я построил безграмотно, и на вопрос о том, где я беру деньги, ответил:

— У дедушки…

– Ребята! Он крадёт деньги у дедушки!!! – загремела Давида, – он только что перед всем классом признался, что он КРАДЁТ деньги у дедушки!!! И покупает вот эту вот дрянь!…

Боже, что тут началось! – даже если бы я и попытался возразить, что вовсе не краду деньги у деда, а он сам выдаёт мне деньги на покупку монет с пенсии, меня всё равно никто бы не услышал. Уже со своей парты подала голос толстая и противная Наташка Черняева:

– А ещё он в магазине выпрашивает у кассиров олимпийские рубли! Я сама видела, он ещё мне хвастался!

В этом мелком доносе Черняевой правдой было всё, кроме слова «выпрашивает». Действительно, отправляясь в молочный за покупками, я обязательно спрашивал на кассе, нет ли у кассирши каких-нибудь памятных рублей, а иногда и заходил и в сосседние магазины – в мясной, в «Дары Природы», в «Диету» и в «Кулинарию». Кассирши знали меня, и время от времени, выдавали мне какой-нибудь интересный железный рубль, который я – естественно! – вовсе не «выпрашивал», а честно обменивал на рубль мелочью. А однажды случилось так, что я встретил эту дуру Черняеву в «Диете», и она стала свидетельницей операции по обмену мелочи на какой-то редкий железный рубль – кажется, с Гагариным – и вот теперь она вот так, ни за что-ни про что, возводит на меня напраслину. «Выпрашиваю» я железные рубли!… видимо, за просто так «выпрашиваю»? … Но как мерзко это звучит!…

Вслед за Черняевой, потянулись и другие обличители: все они старались припомнить какую-нибудь гадость, случайную оговорку, или ещё что-нибудь – и, хоть каждый их мелкий донос по отдельности выглядел вполне безобидно, будучи собранные вместе, все эти эпизоды превращались в целое обвинительное заключение. А я стоял, и удивлялся: мне и в голову не могло придти, что всю эту ерунду, о которой я уже сто раз и думать забыл, кто-то вдруг вспомнит и вытащит на свет Божий. А самое смешное – точно такие же претензии можно ведь было предъявить любому из них. Вот Ванька Одношивков: когда в школьной столовой я заявил, что эту дрянь, которой нас кормят, мне противно есть, он не только согласился со мною, но и сам предложил пойти и купить на обед коржики и компот – а теперь этот же Ваня называет меня «неженкой» и обвиняет в том, что я «противопоставил себя классу»… Ну не сволочь ли, а?… а остальные?…

Когда Давиденко подвела итог и вынесла на утверждение приговор, мне уже было всё равно. А приговор был таким: до конца учебного года исключить меня из пионеров и объявить мне недельный бойкот:

– А вот эту вот дрянь, – Давида брезгливо указала на лежащие на учительском столе мои приобретения, – я пока оставлю у себя. Я на днях зайду к Роману домой, – продолжала она уже своим обычным тоном (видимо, воображаемый фельдфебель Вермахта Ганс уже довёл её до множественного оргазма своим раскалённым до-крас-на штыком), – и покажу его дедушке, что покупает Роман на украденные у него деньги. Думаю, после этого дед поговорит с ним по-мужски, – в последних словах явно чувствовался намёк на то, что после её визита дед должен будет устроить мне порку.

– А теперь, Роман, сними свой пионерский галстук, и отдай его мне. Его я тоже принесу к вам домой…

Красную треугольную тряпицу я снял с облегчением: во-первых, это означало, что спектакль, наконец-то, подошёл к концу, а во-вторых… во-вторых, галстук этот меня всегда раздражал – своим нелепым цветом раздражал, а ещё тем, что постоянно выбивался из-под воротника, что концы всё время норовили высунуться наружу… Нет, не любил я носить пионерский галстук! – то ли дело было носить настоящий, тёмный и узкий галстук, как у взрослых!… А это недоразумение? – да заберите на здоровье, Людмила Дмитриевна!