Читать книгу: «Профессор Гегемор», страница 9

– Кто пойдет против общества, от ощества и получит. – и громко стукнул полупустой пинтой о стол, слегка расплескав ценную жидкость. Пади соглашаясь кивал. “What's the story, Rory?!” – доносилось снова и снова.

– Мы не поддерживаем анархизм, мы принимаем клерикализм. Понимаешь меня? – скромно произнес Пади.

– Ещё бы… – хмыкнул Либериус, – Все довольно ясно: “Опустил шлемА забрало, стал похож на клерикала”, так по-моему кто-то писал? Уже не помню кто… – Кто-кто, ты сам и писал. – подтвердил Пади. Либериус усмехнулся и посмотрел на полубеззубую пиратскую улыбку Рори, в глазах которого горела пьяная до безумия искринка, если не сказать больше – огонь блаженного, алкогольного счастья и самовлюбленности.

Буду я вам еще косточки перемывать, подумал про себя Либериус, Джеймс Джойс уже достаточно посмеялся над вами. Надеюсь, что ему вы сможете это простить, мне не обязательно, я ведь форинер.

Заходили еще какие-то малоизвестные знакомые здоровались, интересовались… “Либериус, прочитай нам что-нибудь из своих последних стихов. Помнится мне, были они у тебя задиристые,” – попросил кто-то из только что вошедших незнакомых знакомых. Мало ли кого я подвозил и когда?.. Давно это было… лицо вроде бы знакомое, а так и не припомню… – вспоминал Либериус. Стадия алкоголя достигла своего апогея.

– Почему бы и нет… – сказал Либериус, хлопнул ладонью по столу и встал, держа в правой руке пол пинты сладковатого Гиннесса, продекламировал:

“Я пронизан ветрами морскими:

Атлантическим и Ирландским!

Я иду, утопая в глине,

По земле угнетенной британцем.

Я забрался на голову Брэя!

Где видны все прикрасы и дали,

Чтоб борцов поддержать не робея,

Что британца имперского гнали!

Я проплыл средь холмов и средь фьордов,

Чтоб прочувствовать Кельтскую силу,

Я пропахся сосною и торфом,

Плащ из мха я на спину накинул.

Вот стою на лугу и цветы вокруг,

Птицы певчие звонко запели.

И закрыл я глаза – растворился вдруг…

Воскресил меня свист свиристели.

Воскресил и вдохнул в меня силу ту,

Что в земле этой вечно хранима.

Я вздохнул глубоко, наполняя грудь,

Свежим воздухом острова Eire!”

“Смотри, как форинер запел, будто бы он здесь родился. Местным себя почувствовал…” – язвительно пробормотал Рори в сторону Пади. Либериус сделал вид, что не услышал.

“Shut a fuck up!” – выругался Пади и пнул его под столом ногой.

Отовсюду раздался шквал аплодисментов и крики “Браво!” Кричали на бис, просили еще. М-да… зрелищ народу всегда было мало, ну что ж, расскажу им еще я одно:

“Сядем дружно за столом мы!

Помолчим, прикроем веки

И сознательно припомним

Силу духа в человеке.

Суть сознанья неизменна –

Энергетика вселенной.

Что пробудит нас навеки? – и все дружно, кто читал его стихи(нашлись и такие), прокричали:

Сила духа в человеке!”

Либериус дочитал и под шум бравых, возбужденных аплодисментов отошел по своим делам, не покидая этого оживленного питейного заведения. В это время в паб вошли три уличных музыканта и за две минуты, настроив свои банджо, гитару и скрипку, стали играть веселую традиционную музыку, которая не могла не пустить в пляс даже самого закоренелого флегматика. Возвращаясь обратно к своему столу, Либериус прорывался сквозь толпу, которая несмотря на будничный день, забила до отказа эту небольшую пивную. Хлеба и зрелищ или другими словами бухла и шоу, вот все, что им нужно. Говори то, что они хотят слышать, а делай по-своему – вот и вся философия, используемая политиками. Либериус больше не пил, он попросил пинту воды со льдом и чай с лимоном. Пади и Рори в это время обсуждали семейные отношения, жалуясь друг другу, как все таки им тяжело живется со своими женами и детьми, которые постоянно тянут из них кровно заработанные деньги, лишая их капитала и свободы. “Нету у нас с тобой свободы, Пади, – с сожалением сказал Рори. – Сейчас придем домой и начнется… Где? С кем? Что и как? и самое главное, сколько это будет еще продолжаться?.. Как же это все уже надоело!” Пади сидел и поддакивал. “Помнится мне, поздней ночью возвращался я с отцом домой, мне было лет семь или восемь, – рассказывал Рори, – отец был в стельку пьян, мы сидели в пабе с обеда и до полуночи, и прямо перед домом он остановился, посмотрел в окно, где горел ночник и сказал: “Сейчас до утра будет плешь мне выедать. Я был бы на девятом небе от счастья, если бы мы вошли, а она мирно лежа в своей постели, отдала бигу душу.” – “Промолвил он так, будто бы эта была самая сокровенная его мечта – мечта всей его жизни. – Ты знаешь, Пади, у меня сейчас точно такое же желание.” Пади утвердительно кивал.

– Тебе хорошо Либериус, ты один. – обратился он к нему и панибратски, толкнул его своим мощным плечом. – Хотя… – тут же с издевкой протянул Рори, – я ее не виню… Пади голосно хихикнул, но сразу взял себя в руки. – По крайней мере, ты свободен. – продолжал Рори. – Делай что хочешь! Красота! Не то что мы – рабы. Нам нужна свобода! – он поднял полупустую пинту. – За свободу! – завопил Рори. Кроме Пади, все, кто услышал столь громкий тост, поддержали и выпили разом. Каждый ищет свою свободу, подумал про себя Либериус, вспомнив Гегемора.

– И все таки, – тихо проговорил Пади, – мужчина без женщины, что собака без блох – жить можно, но как-то скучно. – И то верно! – поддержал Рори и хотел было выпить, но пинта была пуста. Просидев еще какое-то время и дойдя до своей обычной кондиции, Пади и Рори по английски ретировались. Либериус остался за столом один в той недвижимой физической форме, из которой проще проникать в глубь самого себя – в глубь своего сознания, постепенно переходящего в под. Шум, стоящий в пабе ему совершенно не мешал, а только служил фоном. Сейчас Гегемору стало гораздо легче все разруливать, думал Либериус, смотря в черное окно, отражавшее веселую, танцующую, отвлеченную и непринужденную публику. Все невероятно упростилось из-за людского потребительства, а там, где потребительство, там, соответственно, и нужда: алчность, сопровождаемая предательством, предательством всех, а в первую очередь, самого себя. Тебе на всех начхать, как и всем на тебя. Все покупается и все продается, даже мертвые души живых казалось бы людей, которые не в состоянии созреть из-за своей продажности, – это раз, и слабоинтеллектуальность – два. Кто-то продается за копейки, а кто-то за миллионы, разницы между ними нет. Конечно, Гегемору хотелось бы покупать абсолютно всех за копейки, но иногда приходится и раскошелиться… Ну, или в крайнем случае – избавиться. Они тоже это умеют делать. Там сидят еще те изощренные злые гении, – те же “гении”, кто придумывал сжигать людей заживо, выпускать кишки, разрывать на части, рубить головы, вешать и еще массу пыток, которые испытывали на себе часто совершенно безвинные люди. Раньше помню, рассказывала мне бабушка, собирался народ на площадях возле докторских палат, требовали, кричали, возмущались, бунтовали… А сейчас?.. Циркус, одним словом. Все митинги фальсифицированы Геморовскими петрушками, кто за, кто против… сценарий написан заранее уже для всех, одни придут из-за навязанной идеи, другие из-за медной монеты, разницы и недопонимания между ними нет, все обоюдно – все под одним одеялом. Ведь как легко сейчас увидеть разницу между двух митингующих групп, где к одной приковано все внимание, все СМИ, а другая группа, в которую, как и принято, будет вовлечена большая часть митингующих, борющаяся за свободу и права, будет не замечена – проигнорирована. Я помню, сколько страждущих вышло тогда на улицы высказывать свое недовольство по поводу пандермии, возмутившись своим затворничеством, да и не только… И что же они сделали? – хмыкнул вслух Либериус. – Ни-че-го. Проигнорировали, прекрасно понимания, что сегодня они вышли, а завтра разбредутся по своим службам: труд, приносящий пенензы, превыше всего!.. Рабство? Рабство! К тому же эти гибридные войны, которые он сам же и провоцирует, становясь властителем всех земель и народов: развалить притончик и поделить так, чтобы местные главврачи получили свой в лучшем случае двадцатипроцентный пай, больше они не заслужили, а все остальные, те понятно – будут трудиться не покладая рук и ног на благо всеобъемлющей башни, продолжая подносить булыжники и замешивать цемент в бочках, пытаясь выстроить ее как можно выше и гораздо шире и не важно, кто в ней будет сидеть вообще. Бездарность обездаривает, порождая новую бездарность. Существует три стадии развития, как мне видится: развитие или саморазвитие, стагнация и деградация. Большая часть пациентов определенно застыла в стагнации: ни туда и ни сюда, постепенно скатываясь к низшей стадии. Несомненно, деградирует молодое, подрастающее поколение с абсолютным безразличием и звенящей пустотой внутри, отражая сегодняшнее время, сегодняшнее положение вещей, и лишь, как я берусь предположить, процентов десять, из всего нашего захудалого учреждения занимается саморазвитием, вовлекая в него родных и близких, но только тех, кто способен это воспринять. Чересчур искусственной, неживой стала жизнь в нашей психлечебнице. А что же с этим искусственным еще более безликим интеллектом, о котором упоминал Гегемор? Размышлял Либериус. Ведь он тоже в какой то мере может сыграть на руку, оставив все как есть (ушатанную психушку с вялотекущей шизофренией), и в то же время избавиться от прожорливых, ненасытных главврачей, которые по большому счету этому интеллекту будут не нужны. Паб уже трещал по швам. За стол, где Либериус сидел один, подсели еще какие-то неизвестные завсегдатаи, если не этого заведения, то другого, чем-то напоминающие туристов. Патрик Пирс, был бы приятно удивлен, если бы узнал, какое количество местных и не очень стало его почитателями, ассоциируя себя с заядлыми патриотами, только неизвестно чего… Да! Опомнился Либериус, пытаясь восстановить мысль. Этот искусственный интеллект или Вселенская Банкротская система совсем скоро избавится от ненужных пиявок, отобрав у них половину (по закону) и выкинув на помойку, и видимо, предчувствуя скорую ненужность, пытаясь навязать свою нужность, они всячески стараются вытянуть из бюджета, предназначенного для душевнобольных, все до последнего су. Он говорит: “смотри, как Форинер запел.” Да, форинер. Не все ли мы форинеры во Вселенной? Нужна ли мне принадлежность к чему-то или кому-то? Хотел бы я быть прикреплен к нациям или пенатам самоосознанно? Нужно ли мне это? Хочу ли я этого? Вот в чем вопрос. Нация предполагает нацизм, а привязанность к месту – патриотизм. В противном случае Форинер фор эвриван форевер, маргинал, другими словами. Где же золотая середина? Есть ли она? Есть! И это – Индивидуализм! И если бы было больше индивидуализма, то все могло бы быть по-другому. Другая была бы жизнь. Размышляя об этом, Либериусу непроизвольно вспомнился его стих:

“Что я есть? Где я есть?

Я не знаю.

Всё брожу и брожу –

Не скучаю.

Ветер в спину, лицо –

Не тревога…

Водный мир, круглый мир

И дорога…

Что мой дом? Где мой дом?

Я не знаю.

Крыша есть, книга есть –

Не скучаю.

Еду я… Иль лечу

На край света,

Дом – везде! Он – во мне!

Это Космос – Планета!”

Проведя всю ночь в пабе с языкатыми, язвительными язычниками, которые чешут-почешут, а начесаться не могут, лакая пиво вёдрами и перемалывая косточки всем друзьям, знакомым, незнакомым, знакомым знакомых и их знакомым, прибывшим, входящим, уходящим и вновь приходящим. Наслушавшись Вселенских сплетен, которые включали в себя: финансовые проблемы, недовольство врачебным персоналом и самой врачебной практикой, которая больше истребляет чем помогает, религиозные вопросы, военную политику, солдатскую тактику, варваров, геев, в общем, всего того, от чего голова пошла кругом и Либериус обессиленный, обронив ее на руки сложенные перед ним, уснул оголтелым сном. Ему снилось, как он полуголый, облаченный в тогу, стоял по среди обступившей его, совершенно голой толпы, и куда бы он не направлялся, она следавала за ним. Толпа шумела и кричала: “Еще! Еще! Повтори нам все сызнова еще! Мы хотим все запомнить, переварить!.. Быть может мы научимся так безмятежно жить!” Он отвечал ликующей толпе: “Нет, не могу все время повторять! Есть рукопись! (он поднял в правой руке старинный пергамент, свернутый в трубочку) Учитесь думать! Вдумчиво читать!” Кое как передремав, я проснулся с рассветом, в непонятном расположении духа. Оглядевшись по сторонам, где за несколькими столами сидели несколько завсегдатаев, вместе с барменом, вяло и бессознательно что-то бормоча друг другу, я вышел и побрел по ярким, освещенным утренним солнцем, местами чистым, улицам, где кое-где догорали черным дымом покрышки, воняя резиной, кое-где слышались одиночные, вялые выстрелы, перебежки и передвижки, медленно приближаясь к башне, вблизи которой было тихо и умиротворенно. Минув у ворот спящих стоя часовых и встретившись у входа с уже знакомым мне стареньким швейцаром, стоящим смирно в красном сюртуке и черной треуголке, я голосно его поприветствовал:

– Доброе утро! Профессор Гегемор просил меня прийти.

– Не понимаю!.. – возмутился швейцар. – как ты сумел сюда пройти?

Желания в таком опьяненном и сонном состоянии разводить демагогию не было никакого, хотелось увидеть Гегемора и сказать ему два слова: Что я готов взять на себя хоть какие-то, но обязательства в надежде на внедрение адекватности, по обстоятельствам… а если точнее то истины в массы, готов ковать железо, не отходя от кассы.

– Профессор умер два часа назад. – сказал швейцар, пытаясь скрыть расстроенные чувства. Да, было видно, что старичку за старичка приходится все ж грустно.

– Он для меня ничего не оставлял? – будто бы не расслышав о смерти, я самолично вопрошал.

– Нет, на сколько мне известно… – неуверенно произнес швейцар и чхнул неуместно. – Подождите здесь, я все же проверю, – сказал он и скрылся за дверью. Он вышел через минуту, держа в руке пластинку Domenico Scarlatti. – Вот, все что есть. Ступай домой, приятель. – я поднял голову, пытаясь разглядеть среди прозрачных облаков верхушку башни, где каждый резидент внутри без исключенья крутит шашни… И это общее забальзамированное сознание подчеркивает только то, что не хватает пациентам знания. И протрезвев от утренней прохлады, заслышав гром и рокот канонады, которые будут везде, повсюду, где угодно, но так и не заденут старой башни – любви народной (она ведь не виновата?), – я развернулся, поднял воротник чужого пальто, и пошел по длинной аллее, слушая крики павлинов, орущих себя не жалея, шум водопадов и пенье птиц, и наблюдая, как охранник у ворот, встречая Папский лимузин, валится ниц. Рассматривая по обеим сторонам висячие Сады Семирамиды, я убедился, что души здесь нет – окаменевшие, бездушные руины. Миновав центральные улицы и площади, обойдя стрельбы, взрывы и пожары стороной, пройдя колонну проституток на тверской, в конце концов, измученный пришел и я домой. Чернила взяв и старую тетрадь, родным и близким начал я писать:

“Чему быть того не миновать.

Что задумали мерзавцы – то случится.

Постарайтесь не переживать,

Радоваться – больше веселиться!

Праздно жить никто не запрещал.

И в кармане вроде бы негусто.

В мире полный видим мы аврал,

Развивай в себе шестое чувство.

Не сдавайся, рук не опускай.

До конца борись на зло невзгодам.

Жизни радуйся, не проклинай.

Для себя живешь, не для народа.

Для искусства время находи,

Посвящай себя всего искусству.

Позабудь о внешнем – жизнь кипит внутри:

Пой, читай, играй, ваяй, пиши!..

Развивай в себе седьмое чувство!”

Эпилог

Зачем пришел сюда? И сам не знаю, я что-то нахожу идя, когда стою – теряю (“Под лежачий камень вода не течет”). Одно я знаю, все это не я – оно само глаголет за меня! И как бы не пыталось зло найти слабинку, Вселенский разум защитит дитинку. Вселенский разум?! Что же это? Кто?! На это не ответит вам никто.

“Прилежным быть! Вот, что мне помогло!” (И.С.Бах).