Читать книгу: «Профессор Гегемор», страница 8

– Наверное, только тот, кому ничего не нужно, кому нечего терять и не за что переживать, только он может называть себя свободным, больше никто. Но такой человек не жилец в сегодняшнем обществе. – уверенно сказал Гегемор. – Даже самое казалось бы интеллигентное общество, отличающееся от простого обывателя, который порой бывает более интеллигентен, – признал Гегемор, – задается вопросами: “Кто он? Чем занимается? Откуда? С кем? Они хотят знать его статус, положение, развитие и т.п., в общем всё! А то что перед ними Человек! простой, добродушный человек, это никого уже не интересует. Этому обществу нужен кто-то, чтобы он был кем-то, чтобы умел что-то, и чтобы за это что-то это общество его ценило, в противном же случае, в случае простого, “нетитулованного” человека, Человеком он не считается. Вот и вся твоя свобода! На простом примере… Все в зависимости. Плод моего труда. – кивал головой Гегемор. – Выходит, что человек сознательный или, как я бы сказал – “Tabula Rasa” отсутствует как таковой, а во Вселенной правит слаборазвитое серое вещество, которое впитывает в себя все самое похабное, впитывает, а потом делится этим и так по кругу через века… Растут только технологии и искусственный интеллект, который создали более здравомыслящие, но зависящие от моей башни пациенты, пусть и в обход меня, наблюдая всеобщую деградацию, им это совсем не сложно было сделать. Лет пятьдесят назад этот искусственный интеллект был не нужен, существовала масса высокообразованных, интеллектуальных, начитаных, умных людей, не то что сейчас… – Гегемор помотал головой. – Поэтому меня заменят бездушные, безэмоциональные, бессердечные машины. Вот так-то, сынок. – закряхтел и закашлялся он, извлекая последние звуки из своей ослабевшей, угасающей груди.

– Не особо отличающиеся от вас. – подождав пока он успокоится, сказал Либериус, желая быть услышанным.

– Может и так… – принял как должное Гегемор. – Твоя реальность и есть твоя свобода, поэтому создавай ее для себя сам. Вот все, что я могу сказать! – добавил он. Либериус не стал спорить, а только спросил:

– Если всем будет править искусственный интеллект, я тогда зачем? Гегемор тяжело посмотрел из-подо лба.

– Сцераний, какой бы он ни был, все равно придется в него запихивать… в этот искусственный, мать его, интеллект. Поэтому башня будет продолжать функционировать в своем обычном режиме. Либериус, перед тем, как ты уйдешь, будь добр, найди среди пластинок сюиты И.С Баха для виолончели, я хотел бы их послушать. – попросил он. Либериус выполнил его просьбу, но как только зазвучала первая сюита, он застыл на месте, непроизвольно вспомнив об одном милом, добродушном старце:

– Вы помните одного старичка, – тут же спросил Либериус, – который жил благодаря светлой, классической музыке, его звали Микаэль? Он ходил по всем уголкам нашего захудалого госпиталя, стучась во все палаты каждой психлечебницы, выступая на площадях, старых улочках и мостовых, собирая пациентов, играя им прекрасную музыку и рассказывая о ней? Вы знали его? Вы должны были знать его?! – не унимался Либериус. – Он рассказывал о влиянии музыки на каждый живой орган в нашем бренном теле, который звучит в унисон с каждой извлекаемой нотой, с каждым льющимся звуком, который, как лазер, без остатка сжигает окаменелую сущность нашего гнилого существования, а на месте осыпавшегося песком камня, Микаэль, как настоящий садовник, заметьте, настоящий! бережно высаживал ростки любви – любви к классической музыке, а соответственно, и себялюбию, к ее пониманию и восприятию. А за это его гнали в шею отовсюду, жандармы избивали дубинками, сажали в карцер, забирали, и даже ломали старую виолончель, и всё таки находились добрые люди не лишенные сердец, которые выкупали его, и он снова пускался в проложенный им сложно проходимый путь. Вся его задача состояла в том, чтобы отыскать ищущих и утешить потерявшихся. Ведь это вы тогда, насколько я помню, запретили ему просвещать и успокаивать музыкой душевнобольных, чьи наклонности были ведомы агрессивной их стороной ума, который вы же и поджучивали, или я ошибаюсь? По какой такой причине вы лишили человека возможности очеловечивать не человека или недоразвитое еще существо, которое нуждается в развитии и окультуривании?

– Да-да, я помню его, – прохрипел Гегемор. – мечтающего мимолетного мечтателя, мечтавшего облагородить вральник своим присутствием, вещая из него о прекрасном… Он еще виолончель свою таскал везде за собой, прям как Яшка свой крест. – кашляя, съязвил Гегемор.

Я скажу больше! Если бы вы и в самом деле позволили ему выступать публично, выделив каких-то полчаса вечернего времени на центральной площади, то он бы многих смог изменить! в лучшую сторону. Да! он изменил меня… – видя помятое саркастическое выражение Гегемора, с вопросом на губах, Либереус опередил его, дав ответ. – Где бы я не находился, даже в самых темных и отдаленных местах, звуки классической музыки настигают, к моему большому, искреннему удовольствию, меня и там! Не проходит и дня, чтобы я не слушал обворожительный этюд, нежнейшую сонату, ночной, бессонный ноктюрн, будоражащую все поджилки симфонию, или просто тихую, скромную флейту, звучащую мелодично в тишине, – в той тишине, где четыре стены, холод и мрак… но если сознание наше, с помощью сердечного музыковеда, было подвержено музыкальному вторжению раз, то избавиться от него, сам же слушатель не захочет никогда, позволяя музыке взять над ним верх! а не низ… куда вы всех и клоните. Я вижу, что вы уже на последнем издыхании… на вас лица уже нет. Ни лица ни души. И все же послушайте это стихотворение, которого нет в этом сборнике, я написал его Микаэлю, после того, как он влюбил меня в прекраснейшую, чистейшую, душевнейшую космическую музыку, от которой, каждый живой будет живее, а мертвый мог бы воскреснуть!

Я люблю и ненавижу тебя!

И безумно рад, что впустил я в себя.

Я искал и страдал и томился во тьме,

Но искал, всё ж искал без сомненья в себе.

Так как знал точно знал, что сыщу я тебя,

А ты! в нужный мне миг – разыскал и меня.

Рассказал, показал, погрузил в эту глубь, –

В глубине той поэзии музыки суть…

В глубине той: Бетховен, Скарлатти и Бах

Пушкин, Батюшков, Байрон, Борис Пастерак.

В глубине той энергия – знаний гранит,

Там природы мотив в живом сердце звучит.

Там и солнце Ван Гога, унылый Гоген

Фредерик тоже там – несравненный Шопен!

Там все краски культуры, музЫк, бытия…

Но порой извини – ненавижу тебя!

И не спрашуй за что, объяснить не могу.

Просто в жизни всегда – ненавижу, люблю!

А вы не дали ему это сделать! – выпалил Либериус. – Почему? Гегемор минуту молчал, сипло дыша и жуя свои высохшие губы.

– Все просто, сынок. Нам нужны были и эти слабомыслящие циклопы, и варвары психически неуравновешенные, и все остальные, играющие нам на руку пациенты, мы их для этого растили и вскармливали, чтобы устроить то, что ты только что увидел. А вот после… – Гегемор важно закивал головой, – после всего, что произойдет, такие люди, как твой старец, будут нам нужны, чтобы выискивать одного из тысячей… Вернее, мне, мне лично, они были бы нужны, а тем, кто будет после меня, даже не знаю… не уверен. Поэтому пока ты здесь, может все таки дашь мне свое согласие? Либериус молча обдумывал все за и против: одна мысль ложилась на другую, доводы и факты менялись местами, утопия перекрывала реалии и наоборот, что и вызывало ещё больше неопределенности. И все таки последние, казалось бы кульминационные мысли, шептали: ну, может стоит попробовать? Может получится? Может есть ещё шанс?.. Может не всех, но хоть кого-то?.. Либериус молча, отрицательно, но не утвердившись ещё в полном отрицании, мотал головой. Не знаю… не знаю… говорил он сам себе. Идти преднамеренно на Голгофу не было ни малейшего желания.

– Ну что?.. – торопил Гегемор.

– Не знаю…

– И все же я буду ждать тебя завтра утром: мы подпишем все необходимые документы и тебя введут в курс дела. Многое тебе не позволят сделать – переделать, но кое-что, ты все таки сможешь изменить – поменять. Либериус снова сунул руки в карманы старых брюк, и провалившись пальцами в забытую дырку, голосно усмехнулся при этом.

– Мне почему-то вспомнилось стихотворение Гавриила Державина. – с легкой улыбкой на лице сказал Либериус.

– Напомни…

– “Поймали птичку голосисту. И ну сжимать ее рукой. Пищит бедняжка вместо свисту, а ей твердят: “Пой, птичка, пой!” Гегемор никак не отреагировал, всего лишь тяжело вздохнул.

– Да!.. – ему хотелось быстро что-то сказать, но удушливый кашель прервал его, немного успокоившись, он продолжил, – Сейчас лучше не ходить пешком, сам видишь, что происходит… Если Неандерталец взял в руки всунутое ему оружие, это будет продолжаться долго, очень долго, до тех пор, пока он не осознает, что им играют. А он этого не осознает. И, да, наверное, к сожалению. Я не хотел об этом говорить, – он тяжело вздохнул, и как бы колеблясь о своем решении, слегка запнувшись, все же заговорил:

– Очень трудно, практически невозможно, подбурить умного, образованного, интеликтуального, интеллигентного человека, на какие бы то ни было проказы… мы пытались неоднократно, но увы… Общество, которое я создал, не позволит стать не одним из перечисленных, – не позволит индивидууму сделаться мудрым, так как мудрые люди не позволят пользоваться собой, – не позволят себя эксплуатировать, не позволят случиться тому, что случается сейчас. И, это говорит лишь о том, что не осталось больше таких людей, не пациентов, но людей с большой буквы. А если и остались, так это в очередной раз подтверждает исключение из правил, но и им уже ничего не поменять. Мало их, катастрафически мало. Ты спрашивал зачем мы приглашаем на наши цивилизованные территории пришлых: варваров и третье, и четверто мирцев, они же и есть неандертальцы, – хмыкнул Гегемор, – все очень просто, ты наверняка знаешь, что любая война, разразнивая противостоящие стороны, играет на руку внутренней политике, из этого следует, что политик живет для политики, поэтому ее и устраивает, понимаешь? Все просто. И так как большинство цивилизованных, интеллектуальных людей уже достаточно рафинированны, чтобы идти на поводу, приходится вовлекать потусторонних, а неандерталец в меру своей жадности, алчности, недообразованности, злости от ущербности готов на многое, его вечно что-то не устраивает, чего-то ему не хватает, в основном денег, но и мозгов, конечно, – с ухмылкой произнес Гемор, – Варвар остается варваром, этим то мы и пользуемся… И если раньше, несколько веков назад, мы дудели на своих далеких, неотесанных дудках, а также свирелях и флейтах, в прямом смысле этого слова, – как у Шекспира, если ты понимаешь о чем я?.. то сейчас, увы, история их научила. Приходится истреблять другим способом…

– Пандермиями? – с презрением произнес Либериус. Гегемор тяжело вздохнул и кивая, развел руками. – Не только… – признался он. Недолго помолчав, он продолжил изливать свою отлетающую, без пяти минут, душонку. – Ты я думаю заметил, что наши центральные, когда то величественные части госпиталя, утратили свое богатство, свой лоск и, даже свою самобытность, – это произошло по вине правящих главврачей, которые разбазарили все до последнего дуката, превратив красоту и достояние в болото, из которого можно выбраться лишь одним способом. И этот способ – это войны. Войны то там, то здесь… И ты, Либериус, уже понял давно, что, это мы их развязываем, но хочу тебе сказать, что этому предшествует масса разных, в основном экономических причин. Конечно там политика и геополитика и все такое… Но одной из них, мне бы хотелось с тобой поделиться. – Гегемор замолчал на несколько секунд. – Она вынуждают богатеев, желающих спокойствия и сохранности, – сохранности в основном наворованных, несметных капиталов, только за них они переживают, как ты понимаешь, – приводить в движение – тратить, другими словами. – криво хмыкнул Гегемор. – Они носятся со своими сундуками, перетаскивая с места на место, а из них сыпется то там то здесь, то там то здесь. И нам хорошо и они в безопасности. Ну, а то, что порастратятся слегка, это ничего, не все ж время им на них сидеть. – посмеиваясь, кашлял Гегемор. – Во избежании экономической стагнации, друг мой, капиталы должны двигаться, а не лежать мертвым грузом. Если бы толстосумы, да и не только они, по правде говоря, я прекрасно осведомлён, что и у массы зашоренных пациентов стоят под кроватями набитые сундучки, пусть не такие огромные, но тоже без общего дела, так вот, если бы и те и другие, умели тратить, умели развиваться и создавать общие денежные обороты, может быть и войн можно было избежать. Может быть… – неуверенно повторил Гегемор.

– Почему они должны тратиться? Почему они должны переживать за общие дела, ваши в частности?.. Пусть сидят на них. В этом их счастье. – защищал их Либериус. – Ну, ну… – пожал плечами Гегемор.

– Они тратяться, это понятно… – продолжал свою мысль Либериус, – каждый платит за свою “свободу”, но ведь вы тоже тратитесь принимая их, – помогая и обеспечивая на первых порах? – Ааа! это… – закивав хмыкнул Гегемор. – Это нечто по сравнению с тем, чему мы их подвергаем и, во что переплавляем… Мы забираем у них жизни, в полном смысле этого слова, – какие бы они у них не были, а взамен бросаем бумажные тугрики, да и тех бросаем нормировано – чтобы не борзели. – коварно лыбился Гегемор. – Это раньше, когда-то там давно, были золотовалютные фонды, запасы, хранинища и т.п.., а сейчас, штампуй не хочу. Бумаги завались, – станки в наших подвалах работают круглосуточно, без перебоя, швыряя эти купоны направо и налево. Мы за них покупаем жизни и души. А они их продают. – уныло, даже с сожалением Гегемор посмотрел на Либериуса. – Кора дерева, взамен на живое, Вселенское… Жаль? или не жаль? Вот в чем вопрос. Либериус призадумался. Одни живут ради бумажных купюр, – думал он про себя, – а другие выкачивают у них эти купюры, загоняя при этом в рабство. Одни от бессознательности и безысходности, другие от несоизмеримой жадности. Гегемор снова стал задыхаться. Казалось, еще мгновение и дыхание у него остановится. – Какая хитрая все же у вас игра, – не дожидаясь его преждевременной кончины, заговорил Либериус, – вы плавно перетекаете из не наших в наших. Куда бы вы не сунулись, вы создаете сначала разруху, затем псевдо помощь, а в конце, все условия для того, чтобы не наши стали наши, или не ваши стали ваши. В одном случае. В другом, вы просто заваливаете их бумажными купюрами, чтобы они почувствовали жизнь! – жизнь богатую, в их понимании, порадовались… А потом, после “безвозмездного” взноса, вы отнимаете все! и присваиваете себе. Мало того, что вы все деньги выкачиваете, пусть и наворованные, тех толстосумов не жалко, так вы ещё и земли отбираете, единственное достояние каких бы то ни было регионов. Либериус взялся за голову. – Какая мерзкая все таки у вас тактика, а с нею и жизнь! Жизнь искусственная. Их жалко… Нас жалко! Вселенную жалко. По истине жалко. – жалел Либериус, чувствуя, как закололо в области сердца.

– Всем не угодишь… – прогудел Гегемор.

– По моему вы никому не угождаете, только себе?

– Ничего не поделаешь… – ели слышно произнес Гегемор. – Ты жалеешь слабых и обездоленных, ну, чтож, похвально. Только они тебя не пожалеют, усвой это! – напористо прохрипел он, указав на Либериуса указательным пальцем, и разразился захлебывающим кашлем, уронив при этом руку себе на колено.

– И я их не виню, и прощаю. Ибо из вашей помойки мало кто способен выкарабкаться. Мало кто найдет в себе силы и смелость, чтобы сбросить с себя ваши удобные кандалы.

– Ты прям как Чизас… – обессиленно простонал Гегемор и стал задыхаться. – А сейчас, Либериус, тебе лучше уйти, – на выдохе, обессиленно прокряхтел он, хватая ртом бездушный, спертый воздух. – я чувствую, как теряю силы. – он, очень побледнел и, как показалось Либериусу, практически из последних сил, поднял трубку телефона и попросил пригласить доктора и Папу.

– Неандерталец, – выпалил Либериус, желая, чтобы он это услышал, – конечно же не осознает, и только потому, что вы, а точнее ваши люди, под маской других, таких же неандертальцев, ставят им палки в колеса, сбивая с толку. Только Неандертальцам, как вы их называете, сложно понять и разглядеть происходящее, находясь в клоаке… И я прекрасно понимаю, что кто бы не взбунтовался, будет играть вам на руку, вы моментально рассорите две стороны, не дав договориться, ведь все происходит на примитивном уровне, не на вашем, забравшимся на вершину башни, вы устраиваете распри внизу, где все, участвующие в них, грызут друг другу глотки, а сами сидите на верху и наблюдаете за этим слабоумием. Конечно! – хмыкнул Либериус, – конечно, вы устраиваете распри и на верху, но это всего лишь спектакль, от которого никто не страдает, а слабоумные верят в его значение, верят в искренность актеров (главврачей), которые с серьезными минами борются за своих пациентов (не зная их в лицо). Вы не оставляете никому выбора. Я вас понимаю, но по-своему. – замолчал Либериус. – Главное, что понимаешь. Понимание открывает новые возможности… – прошептал Гегемор.

– Не знаю, о каких возможностях вы говорите, но в моем понимании, они приведут лишь к одному – к разрушению вашей башни вместе с вами и вашим детищем.

– Пусть так. – соглашался Гегемор, но Либериус, пошагово отвечая на задаваемые самому себе вопросы, уже ему не верил. – Плохо, что из-за всех ваших козней, мягко говоря, кроме всех остальных страдает творческий, цивилизованный, добрый, Человечный Человек.

– Издержки… – еле слышно прохрипел Гегемор. – Хотя… – протянул он, – и среди них, творческих, попробуй сейчас найди индивидуума. Не найдешь. Они как и остальные подвержены зомбированию… “Зомбоящик я включил, мнения себя лишил!” Как-то так… – он хотел усмехнуться, но вместо этого издал какой то несуразный, клокочущий звук.

– “Время даже камни превращает в песок”, поэтому и башня ваша не вечна. Прощайте. – сказал Либериус и направился к выходу.

– Прощай, сынок. – негромко вдогонку расслышал он.

– Я вам не сынок! – остановившись, голосно произнес Либериус. – Ваше детище там! этажом ниже, под одним одеялом, я нет! – сказал он, и сняв с вешалки пальто, посмотрел на доживающее тело, которое уже ничего не слышало, так как блестящий рупор граммофона над его ухом красивыми, живыми мелодичными звуками виолончели заполнял все от части уже мертвое пространство. Он вышел плотно прикрыв за собой дверь, неожиданно столкнувшись в проходе с Папой Руинским и, с напыщенным толстячком с саквояжем и в котелке. Желание плюнуть Папе в наглую, надменную физиономию с лукавым, стеклянным взглядом было практически непреодолимым, но вспомнив, что идол во Вселенной необходим идолопоклонникам, пожалел их. Папа, зная высказывания Либериуса о своих происках, переменился в лице и преднамеренно наступил своим красным, замшевым макасином на чужую туфлю Либериуса, и быстро, оттолкнув доктора, шмыгнул перед ним в дверь.

Глава 7. Знакомые незнакомые.

Спустившись вниз, Либериус махнул шоферу рукой, мол, доберется на своих, побрел пешком по ночной, местами взрывающейся и пылающей, сУетной Вселенной, направляясь к своим палатам и корпусам. Небо было чистое и звездное, пора звездопада прошла, но тусклые, потерявшие свою яркость, звезды время от времени падали. Он проходил мимо барханов сахары, мимо ледовитого океана, свернул возле статуи Христа, возвышающегося на освещенном пригорке, и присев на холме, смотря на Сибирскую лесопосадку, чернеющую и шумящую своими макушками слева, умилялся поблескиванием от полнолуния, заснеженных Тибетских вершин справа, непроизвольно вспомнив свой стих:

“Что мило мне?..

Леса и горы,

И тишина и шум ручья!

Те необъятные просторы,

Где небо, трогает земля.

Чем дорожу я, что лелею?!

Что любо сердцу моему?!

Что не отдам я, что согрею,

Что дорого мне одному?

Они!.. Природные мотивы

Звучат снаружи и в душе.

И если слышим мы! то живы!

И благодарны мы Судьбе!

И не разлучит нас тревога.

И нервы к черту уж не те.

В конце расходится дорога:

Одним – всё вновь…

Другим – везде!..”

Следуя дальше, он приостановился на несколько минут возле Бурдж Халиф, выпил пинту эля вблизи Биг Бен, махнул на прощанье старому паромщику и перейдя мост О’Коннелла через реку Лиффи, обнаружив в кармане пальто несколько шиллингов, зашел в местный Паб под названием “Padraig Pearse ”, недалеко от дома. Подходя, он минул конюшню, увидев у дороги под ярким фонарем свою повозку в целости и сохранности и постаревшего Пегаса, жующего сено. Зайдя в паб, Либериус безэмоционально поприветствовал всех присутствующих откуда-то зная их, если не в лицо, то по манере разговора и поведению; бармен, не спрашивая, наполнил пинту его любимым черным кремовым стаутом, будто бы он заходил сюда только вчера и предложил присесть. Хотелось посидеть в тишине, но подошли два соседа, проживающих неподалеку и стали насаждать:

– Выпустили, наконец! Выздоровел или все еще того… тю-тю?.. – спросил крупный, седой, вечно пьяный, бородатый Рори, пристально вглядываясь Либериусу в глаза, будто бы выискивая там ответ на свой вопрос. – Похоже что рановато тебя отпустили, вид у него совсем не здоровый. – помотал он головой своему дружку Пади, нашему общему знакомому, извозчику, джентльмену пятидесяти лет, высокому и худощавому, в длинном твидовом пальто и кепке. – Я всего лишь говорю о том, что выглядит он нервно, мешки под глазами, щеки впалые… Все, кто там сидят на казенных харчах отъедаются, жиреют, а этот будто бы не в палатах сидел, а из Бухенвальда сбежал. – Оставь ты его в покое, – защищал Пади своего коллегу, – Он тебя не трогает не цепляй и ты его.

– Fuck off. – отмахнулся Рори.

– Pog mo thoin. – улыбнулся Пади. – Привет Либериус! – протянул руку Пади, – рад видеть тебя. Твой Пегас постарел слегка, но пока еще вроде ничего, – еще побегает! Только проблема вся в том, что все пересели уже на автотранспортные средства, редко кого увидишь в экипаже, изжили они себя. “Жаль.” Подумал Либериус. – Я вот тоже лимузин приобрел, работенки хоть отбавляй. Если бы не Рори, со своими именинами, я бы колесил сейчас по нашим новым дорогам. Многое изменилось, друг мой, многое… И хочу сказать к лучшему! Новое время пришло. Пора распрощаться с архаикой. – Либериус молчал.

– Не обижайся, – ехидно заулыбался Рори, показав свои прогнившие желтые зубы, похлопав при этом Либериуса по плечу. Весь его вид кричал о великом наследии, – принадлежности к флибустьерам, да и не только вид, он сам частенько хвастался своими предками Буканьерами. – Тебя ведь, когда уволокли тогда с общего собрания, организованного общественностью всеобщих палат и корпусов, многим досталось и только за то, что мы тебя слушали, только и всего, кое-кто даже в карцер угодил на несколько дней. Мне тоже здорово досталось: ребра болели несколько недель… Ладно, забудем. Выпустили и хорошо. Потрепали видать тебе там нервишки, а? Или ты им?.. – лыбился Рори. – Видон у тебя не ахти… – не успокаивался он. – Молчишь, прям как мой хомяк. Надеюсь, ты им там не рассказывал о том, кто принимал твои роды?.. – и неприятно рассмеялся. – Эй, Дани! – окликнул он бармена. – сообрази-ка нам две пинты Гиннесса, а мы с Пади пока с Либериусом покалякаем. – они по-свойски присели рядом. Либериус молчал, так как сказать ему было нечего. Никакой компании в этот вечер ему не хотелось. Рори что-то жужжал, пока Дани не принес и не поставил перед ними две пинты стаута.

– Дани, и мне еще одну, пожалуйста. – попросил Либериус.

– Запиши на мой счет! – выкрикнул Пади. Через несколько минут Дани поднес еще одну пинту.

– Go raibh mile maith agat! – на местном наречии поблагодорил Либериус.

– Cheers! – прокричал Пади и выпил добрую половину.

– Slainte! – на своем родном, имея в запасе пару слов, поддержал Рори, осушив пинту практически до дна, поболтал остаток и тут же допил. Либериус, молча сделал несколько глубоких глотков.

– Так чем все таки думаешь заниматься? – поинтересовался Пади, махнув тут же бармену, показав ему большой, указательный и средний пальцы.

– Осмотрюсь пару дней пока, а там видно будет.

– Ну, ну… – усомнился Рори. – Если начнешь закладывать за воротник, далеко не уедешь. Нужно сразу же за дело, чтобы посторонние мысли не тревожили. И как можно больше нагружать себя работой, не жалеть, лучше по десять, двенадцать часов, можно и без выходных… тогда гляди и выкарабкаешься…

– Из чего это я выкарабкаюсь?! – недовольно выпалил Либериус. – Где по-твоему я нахожусь, чтобы из этого выкарабкиваться?! – пьяный Рори, который уже пришел изрядно под шафе, не желая разводить демагогию, затих, посмотрев на Пади, приподняв при этом брови и качнув головой, мол видишь, рановато выпустили. Сборище Полифемов, что я могу ещё сказать, подумал про себя Либериус. Пади, обняв за плечо старого приятеля, попросил прочесть любой стих на его усмотрение. Либериус негромко и безэмоционально, не поднимаясь, зачитал то, что счел подходящим:

“Поддерживаем мы тирана,

Когда из своего кармана,

Оплачиваем в доме газ,

Который дорог нам сейчас,

А также платим за бензин,

Дороже, чем за кокоин.

Тиран смеётся, ручки трёт:

Пеня сама собой растет…

А он ракеты производит,

По госпиталю цель наводит…

И знают все наверняка:

Пока мы платим – есть война!”

Пади и Рори захлопали и закивали с одобрением, прекрасно осознавая, что платить придется всем любой ценой и любую, назначенную Гемором цену. Для них ведь тоже нужно что-то писать, у них свои реалии… думал про себя Либериус, смотря, как жадно поглощают алкоголь все присутствующие и в каком количестве, в основном самцы, а также и несколько женских изрядно пьяных, вульгарно себя ведущих, особей, не отстающих от самцов.

– Ты видел, что вообще творится в нашей бигодельне?.. – обратился Рори к Либериусу. – Варваров набежало несметное количество, войны развязались по всей территории, на всех фронтах… Вот раньше все было понятно, а сейчас черт копыто обломит, бред розовой клячи, такое ощущение, что мы им чем-то не угодили, и они там решили от всех сразу избавиться!.. А то, что они никогда не угождали рабочему классу, на это уже никто не обращает внимание, все заняты своей шкурой! Одни за одних, другие за других, а я так скажу, не мешайте рабочему человеку жить! Все условия должны быть созданы для рабочего! Он – это костяк общества! Государство зависит от рабочего класса! А оно что делает? – возмутился Рори и допил недопитое, придвинув вновь налитое, – Оно налоги повышает, цены на еду взвинчивает, за образование сумасшедшие деньги гребут, а за жилье, я вообще молчу!.. Хорошо, мне от бабки досталась квартирка, а ты посмотри на остальных, уже даже комнатушку 3 на 3 делят пополам и живут. Свинство! – он залпом осушил пинту. “What's the story, Rory?!” – кричали с порога знающие его завсегдатаи. Он поднимал правую руку и беззубой улыбкой приветствовал всех, кто к нему обращался.

– А кто воюет-то? Кто за кого?.. – интересовался Либериус, понимая, где собака, как говорится, зарыта. – Теперь каждый сам за себя и все против всех! Так что тебе теперь в этой Вселенной не место. – съехидничал Рори. – Вселенной правят деньги, власть, цверкхковь, – запутавшись какой же рукой, покружил обеими по очереди над головой, – и люди с оружием, а ты! – ткнул он пальцем в Либериуса, – со своими понятиями: свободы, нравственности, права и какой-то там истины, из нее выпадаешь. Тебе место не здесь, а где-то там… – он задумался. – Пади! – выкрикнул он и повернул седую большую голову в сторону своего друга, – где его место, подскажи, чтобы твой приятель не обиделся?.. Гы-гы-гы, – грудными толчками просмеялся Рори. Пади, которого уже развезло ни на шутку, а с лица не сходила умиленная идиотская улыбка, улыбнулся еще шире, посмотрел на Либериуса и сказал:

– Тебе, мой друг, место на другой планете – в космосе. Эта, к сожалению, уже занята нами. – они оба после этих слов рассмеялись: Рори низкими грудными толчки, а Пади хихикал высокими нотами.

– Сейчас, в это нелегкое время, нужно к кому-то примыкать, к какой-нибудь организации, партии… Вот и мы с Пади примкнули к одной ячейке, которая находится под патронатом Папы Руинского. – бармен уже сам, замечая пустые пинты и накал разговора, подносил наполненные.

– Давай к нам, Либериус! Присоединяйся! Не пожалеешь! Все льготы на стороне цверкхви – вся протекция. Вся как говорится любовь с выше. – подстрекал Пади, у которого его большой нос стал цвета созревшей свеклы.

– Значит маршировать вы не хотите? – сыронизировал Либериус. Рори подавился стаутом, откашлялся, подозрительно огляделся по сторонам, глубоко вздохнул и почти шепотом сказал:

– Мы с Пади патриоты других интересов. Понимаешь?.. Мы на войну не готовы идти, мы многодетны и мракобесы, а цверкхов нас всех, – он закрыл глаза и покрутил левой рукой над головой, – черт возьми, забыл. Как там дальше, Пади? – Сохрани и Спаси! – напомнил Пади.

– Точно! – воскликнул Рори. – Соврати и Спаси!

– Получается, что все присутствующие здесь такие же патриоты как и вы? – пошутил Либериус.

– Получается так. – спокойно ответил Пади и приложился к стауту.

– В таком случае вас можно назвать пивными патриотами, которые могут только языки чесать? – Либериус говорил это в шуточной форме и без каких-либо издевок, называя вещи своими именами.

– Ты ведь тоже не рвешься туда? – подмигнул Рори. – Хотя в прошлом кавалерист. – Я наблюдаю театр абсурда, – усмехнулся Либериус. – в контексте которого, я пацифист. – Канечно, пацифист! С такой выпиской как у тебя можно и в пацифисты записаться или нет?

– Даже не знаю, что и лучше моя выписка или твоя приписка?..

– Ты все время юлишь… – злился Рори, – а сам настоящий маргинал, стоящий в стороне от всего социального, от нашего здравомыслящего общества. – пока он говорил, Пади, как бы невзначай, толкал его локтем. – Ты один называешь нас пациентами, ты один называешь наш мир психушкой, который ты сжал до мизерных размеров, – он не любил Либериуса и это было обоюдно. – Мне не нужно идти на вонь, чтобы потом вляпаться в говно. – оставив шутливый тон, сказал Либериус. – При малейшем его улавливании в атмосфере я разворачиваюсь на 180 градусов. Я понимаю, что кое-кто просто кайфует от зловония, после которого барахтается ещё какое-то время в навозной куче, пока не поймет, и поймет ли?.. а может быть вообще не захочет понимать, приняв за должное, куда он вляпался. Животное и то умнее, уколовшись раз, туда уже не лезет. А вы?.. Кто вы такие?! Не животное и не Человек, – Пациенты, одним словом. – Рори злобно посмотрел на него и сказал: