Читать книгу: «Профессор Гегемор», страница 3

“Вас не перевоспитать! Как не бросай соломинку. Устал и я кричать раскладывая логику. Устал и я реветь и падать обессиленным, как зимний я медведь, шатаюсь весь в унынии. Незванный зимний гость, голодный, обездоленный, – он ищет свою кость, а с ней – людскую логику.” – говорю себе, что бесполезно и все равно пытаюсь до них достучаться, а может быть уже и не до них, а до тех, – тех, кто будет после них? Ведь все же перерождается. Все циклично… И после страшного кошмара всегда наступает преображение, и в сознании тоже, и тоже контролируемое, не самоличное. Не знаю… Звон в ушах… Опять этот звон или гул… Усиливается, потом исчезает, затем снова… Я задумался, попытался по крайней мере, на сколько хватало самообладания, и постарался посмотреть пристально в окно, – окно?! Свет! Свет в окне… Улица…Оконная ветхая рама. Белый подоконник. Свежий, влажный воздух повеял из маленькой приоткрытой форточки. Дневной свет… и в то же время все плыло, как в тумане… Плыло ли это мое подсознание, которое казалось мне всегда четким, нет, не думаю, наверное, это мое сознание, было чем-то затуманено, чем-то искусственным, не своим естественным мусором, а какой-то тяжестью вызванной посторонним химическим вмешательством в серую кору головного мозга. Мозг казалось раздваивался и работал сам собой, создавая идеально чистое воображение и видение, унося и части моего тела в утопические фантазии; один был лишний, но, кто именно? Я или он? или он – это я?.. Или не он и не я? Непонятно… Стараясь навести фокус и чувствуя, как напрягается серое вещество, я первый раз, как мне казалось за долгое время отсутствия, обратил внимание на ржавую решётку с наружной стороны, на которой повис пожухлый, мокрый дубовый лист, дергающийся от порывистого ветра. Осень, подумал я и глубоко вздохнул, ощущая возвращающиеся чувства осязания, обоняния, зрения, – да, зрения, которое, как многие думают, одно, но это не так, каждое наше душевное, а также умственное состояние, меняет ракурс зрения или созерцания, все зависит от состояния нервных клеток, способствующих по-своему рассматривать людей и предметы нас окружающие, и все это напрямую связано с отсутствующим какое-то время сознанием. Даже появилось чувство голода, и такое, будто бы я не ел целый месяц.

– Ты чего замолчал?.. Продолжай! Говори!.. – послышался посторонний голос где-то рядом. Попытавшись отвлечься от своих мыслей и сконцентрировав внимание, я направил взгляд вниз, откуда слышался высокий, сипловатый голос, звучащий на постороннем, но вроде бы понятном мне языке, который я откуда-то знал, который все откуда-то знали, объявив его языком всей Вселенной. В плывучей дымке, которая постепенно рассеивалась в моем сознании, а с ним и перед глазами я увидел лыбящееся, расплывчатое идиотское выражение лица с густой, черной бородой и густыми, стриженными под горшок, черными волосами, и на вид захмелевшими, прищуренными глазами, смотрящими не пойми куда. Это был маленький мужичок лет сорока, облаченный в розовую пижаму, сидевший между двух коек на низеньком табурете в небольшой ярко освещенной восьмиместной идеально белой палате. Пока я не спеша крутил головой, осматриваясь вокруг себя, спотыкаясь о голые лампочки над каждой койкой, останавливая свой взгляд и вглядываясь в лица постояльцев, пытаясь вспомнить, где же я нахожусь, звонкий, почти детский, высокий голос этого мужичка продолжал звучать:

– Не молчи… говори… продолжай… Расскажи ещё что-нибудь про наш госпиталь, про наших докторов?.. Мне так нравится, когда ты назначаешь нашего Профессора самым главным во всей Вселенной. – лукаво лыбился он.

– Ибрагим! будь ты неладен. Помолчи. – сказал мой сосед. – И ты, Либериус, молчи для своего же блага, молчи! Себя пожалей… Мне жаль тебя сынок, по-отцовски жаль! Тебя только сегодня утром выпустили из карцера, где ты провел две недели, и опять за старое?..

– Хи-хи-хи, – прозвучало непойми откуда. – Ха-ха-ха. – раздалось уже отъявленно, и снова тишина.

– Пойми ты, голова два уха, никто не хочет слышать правду. – говорил голос на знакомом с детства языке. – Никто. Всему госпиталю на тебя начхать, все и так умственно больны, я уже не говорю о душе, которой у большинства из постояльцев, как не было так и нет, и не будет никогда. И если она у тебя еще осталась, просто побереги ее, – для себя побереги, ни для кого больше. И молчи, умоляю тебя, молчи! “Молчи, скрывайся и таи. И чувства и мечты свои – пускай в душевной глубине встают и заходят оне…” припоминаешь стих Ф.Тютчева? подумай и о нас тоже! – сказал мой ближний сосед. Ибрагим сидел между кроватей напротив и, напевая какие-то традиционные, завывающие напевы, монотонно покачивал головой, затем резко вскочил со стула, упал на колени и стал, стукаясь лбом о половик, причитать: “Рахат Лукум, Лукум Рахат…” Не молодой, но и не старый мужчина, лет пятидесяти, с аккуратно уложенной шатеновой стрижкой, самоуверенным бескомпромиссным лицом, лежавший подле него, презрительно плюнул на пол и отвернувшись, чтобы не видеть этого представления и не слышать заунывных завываний, голосно заговорил: “Терпение и толерантность. Толерантность и терпение…” и видимо не выдержав, сквозь зубы процедил: “Убью скотину, убью этой же ночью.” Не обращая никакого внимания на Ибрагима, который из-за своих причитаний и цоканья лбом, ничего не слышал.

– Кто это? – спросил я своего соседа, постепенно вспоминая и его самого. Откуда-то снова прозвучал увеселительный смех.

– Ты я смотрю совсем всех позабыл?… Чем они тебя там пичкали?.. Это же Ковбой местный – Джек. Подле него его закадычный друг – Смол Бен. Самодовольный, седоволосый, в меру упитанный мужчина сидел в полосатой пижаме, оперевшись на несколько больших подушек, с деловитым лицом и очками на краю носа, отмечая что-то на Атласе Вселенной, лежавшем у него на коленях. – Они, эти двое, Ковбой Джек и Смол Бен никогда между собой не ссорятся, лишь изредка делают вид, принимая всех остальных за дураков, хотя по-большому счету оно так и есть, а сами потом смеются и обнимаются в курилке, когда там никого нет. Я уже не раз заставал их там в неприличной позе… На крайней кровати, у двери, – продолжал он освежать мне память, обрисовывая соседей, – Ганс Бюргер. – тот будто бы невзначай подглядывал в атлас к соседу, отмечая что-то себе в блокнот.

– Ты что совсем никого не помнишь?

– Смутно… Но кажется начинаю вспоминать. – И это понятно… – усмехнулся сосед, мужчина лет шестидесяти, невысокого роста, плотного сложения, с пышными поседевшими усами, полными губами, картофельным носом, мутно голубыми глазами и добродушными, розовыми, двигающимися синхронно щеками.

– Я не понимаю… Просто не могу понять!.. Я всего лишь говорю о том, что вижу и чувствую, описываю то, что происходит вокруг нас, и если нас истребляют, как мух, я продолжаю об этом говорить! Ведь все постояльцы не видят, что их обманывает, пользует и уничтожает Гегемор, – не видят, как над ними издеваются, преподнося на блюде сладкое безе со сливками и шоколадом, присыпанное сверху ядом, но яд ведь на поверхности, а его никто не замечает?..

– А может не хотят замечать?.. Может быть они все видят и знают, а поделать ничего не могут. Ты об этом не думал? – сказал сосед.

– Нет! Не правда… Безумцы слепы! Слепы и глухи!

– Замолчи! Заткнись! – прокричал кто-то из под одеяла, лежавший подле моего соседа.

– А это кто? – спросил я, расслышав странный, потусторонний диалект.

– Тумба Юмба, – ответил сосед. – Он учился в наших серых зонах. Полиглот в общем… Его лучше не трогать, сам понимаешь национальность, расовая дискриминация и тому подобное… Я вздохнул с сожалением.

– И ты им ничего не докажешь! Нет у тебя доказательств. А у Гегемора есть! От этого то все ему и верят, и следуют за ним. – поддержал короткостриженный, сухой, скудно седой и сосредоточенный Ганс Бюргер, не отрываясь от блокнота. – А все потому, что он сам создает адженду… Сам малюет картинку и пишет сценарий. И в конце этого сценария, что?.. – Что?! – выкрикнул Ибрагим, ерзаясь неусидчиво на табурете, все так же по-идиотски улыбаясь. – Доказательства! Неопровержимые доказательства и факты! И кому ты думаешь больше поверят – тебе или ему?

– Так что же вы здесь делаете, если понимаете все это? Почему Вас, Иван Иваныч, сюда упекли? – сказал я и сам удивился, откуда мне известно имя моего ближайшего соседа; по другую руку было окно. Ко мне постепенно начинала возвращаться память. Мозг, казалось бы работающий сам по себе, который был выключен на какое то время, по непонятным причинам, начинал включаться и контактировать с ясным сознанием и видением. Я продолжал стоять и рассматривать сверху всех сидящих, лежащих и полулежащих присутствующих, которых все устраивало, и жизнь, как могло бы показаться на первый взгляд, текла своим чередом; поглядывая время от времени в окно на ржавую решетку, пожухлый вот-вот слетевший с нее лист и пустой сад с несколькими скамейками.

– Скажите пожалуйста, сколько я здесь? – спросил я стоящего возле меня Иванова Ивана Ивановича.

– Уже два года. – ответил он.

– Вы ведь молчите все время, – все то время сколько я здесь нахожусь, вы не проронили ни слова? И только сейчас заговорили. Или я ошибаюсь? – возникла недолгая пауза. Чей-то негромкий смех заполнил эту паузу.

– Во-первых, я здесь уже давным давно, – сказал Иван Иваныч, – и уже имею понятие что к чему… Ты еще в школу ходил, как говорится, а я уже в госпитале куковал, с твоей бабушкой работал. – умиленно произнес он, – Она в рентген отделении, а я в соседнем, лор. А молчу от того, что вот так, точно так, как и ты сейчас, я тоже в свое время распинался, кричал, доказывал… Кому?! Посмотри вокруг – кому?.. Ну, а во-вторых, что по ту сторону забора, что по эту – одна малина… Здесь хоть кормят бесплатно. Можно спокойно и до могилы дотянуть, – да, и под надзором, хотя… какой нынче надзор, – он наплевательски махнул рукой. – ходят так, для галочки, посматривают сквозь щели и скважины; а то, что напустили всякого сброда полон дом, поди теперь попробуй присмери.

– Кого ты называешь сбродом? – послышался слегка агрессивный, глуховатый, глубокий тембр голоса, присущий отдаленным регионам нашей психушки.

– Не тебя, – тут же бросил Иван Иваныч, – не тебя, не волнуйся. – черный как рубероид сосед, лет сорока, злобно посмотрел на него.

– Но ведь, если бунтарь будет молчать, тогда весь его внутренний, живой мир будет увядать? Разве будет он счастлив от этого?!

Иван Иваныч, выдержав паузу, почти шепотом ответил:

–– Если ты, Либериус, будешь много болтать, тогда “добросердечные” работники с большим усердием “помочь” обществу самолично уничтожат твой внутренний – живой мир. Тебе самому решать, кто должен его контролировать, они, – он искоса указал глазами на дверь, – большие профи своего дела, или ты сам. Тут или ты, или тебя… Мировоззрение, друг мой, во Вселенной изменилось. Молодежь мыслит иначе. Чем больше и изощренней описывать абсурд в наши дни, тем реальнее он будет выглядеть и восприниматься окружающими, – в большей степени молодежью. Нам, старшему поколению, смотреть на это больно и грустно, а им – смешно и реально. – с грустинкой в голосе сказал Иван Иваныч.

Я повернулся к окну и стал пристально в него смотреть. Но смотрел ли я наружу? Искал ли там спасения? Нет, скорее я смотрел внутрь, весь мой взор вместе с проходящими мыслями, были погружены в самого себя. Те чувства и мысли которые я испытывал, тот нескончаемый поток энергии, который, как десятибалльной волной, накрывал мое сознание, не могли обрести покой в бурлящей кровеносной системе, разнося с невероятной скоростью по всему организму волны нейронов, которые будоражили сознание и весь внутренний мир, уже немолодого меня самого. Немолодость я уже ощущал довольно отчетливо: в каждом мускуле, мозговых извилинах, хрящах, суставах и костях.

– Ну, расскажи нам еще про нашего доброго, честного, справедливого Профессора. Пожалуйста! – умохлял сидящий на табурете и улыбающийся во весь рот Ибрагим.

– Ты! Дурак! – закрой свой рот. – выкрикнул Тумба Юмба. – А лучше обратно забирайся в свои пещеры, откуда ты вылез. Дармоед.

– А ты, на свою пальму. – отпарировал Ибрагим. – И ты, такой же дармоед, как и я. Тумба Юмба в своей оранжевой пижаме вскочил с койки, схватил стоящую возле тумбы дубину и ринулся на Ибрагима, но посмотрев на убедительные взгляды трех его соседей “покровителей”, остановился и выругался на своем; скинул небрежно шлепанцы, поставил аккуратно дубину, лег и накрылся одеялом, смотря покрасневшими от ненависти белками в потолок. Либериус сразу обратил внимание, как коварно заблестели глаза у Ковбоя Джека, в них явно читалась задумка – взять дубину, убить Ибрагима и поставить ее на место. И по-видимому, этот взгляд прочел не я один, от чего Ковбой Джек закатил кверху глаза и схватил лежащую на тумбочке газету.

– Все, что сейчас происходит в наши дни, это вращение колеса эпохи, но только в другую сторону – обратно! – сказал я, продолжая высказывать наплывающие мысли. – Гегемор намеренно возвращает шаг за шагом давно забытую (не всеми) историю развития человеческого права и его свобод, которые в одно время вышли на уровень такой, какой и должен был быть, но и здесь есть свои отклонения, так как некоторые личности просто злоупотребили этим, и здесь нужно было всего лишь проконтролировать, но Гегемор решил свести всё на нет. Разогнав контрольные службы и оставив всё без контроля, ответа и ответчика. В этом и заключается его задумка, которая гласит: “Найди виноватого?” Пожаловаться сейчас не на кого. Остались низшие чины, не отвечающие ни – за – что! А в незримом поле зрения все также мелькает Гемор, до которого не добраться, а низшие чины топчутся под ногами, которых тот же Гемор, собирается лишить их мест, заменив машинами, автоответчиками и роботами. Концы в воду… Обратно вращающееся колесо эпохи, лишающее с каждым оборотом человека прав, создавая при этом новые искусственные права, ведя новую искусственную политику одурачивания, – возвращает нас к тем временам, когда все приближенные к "Императору" жили как “Фондю”, остальные же влачили свое жалкое существование, перебиваясь и довольствуясь тем что есть.

– Так всегда было. – констатировал Иван Иваныч.

– Не хотят они видеть праздный, развитой народ, – не отвлекался я,

это их бесит. "Всех поработить!" – вот их сегодняшний лозунг. Пациент сейчас податливый, доверчивый, делай с ним что хочешь. Наверное они этого заслуживают. Да! Наверное… А может быть и нет?.. Но уж точно, что не заслуживают другие, – те, кто ясно видит эти катастрофические перемены, которые совершаются с согласием и даже участием обезумевших, бессердечных масс, думающих, что они идут в ногу со временем, тем же самым роя себе и всем остальным могилы. Наверное заслуживают?… Но ведь их можно научить?! – отказавшись от сомнений, вдохновился я.

– Ну, вот откуда, – откуда, у тебя такие мысли беруться? Не уж то кто то с тобой делится? Доказательства у тебя есть? – вопрошал Ганс, опустив на этот раз свой блокнот и пристально смотря на меня.

– Это только у свиты Гегемора есть все доказательства! Только они могут вам их предоставить! Я – не могу. Я ссылаюсь на вышепоставленных врачей, которых когда-то подвозил и они сами мне кое-что рассказывали из чего я делал и делаю кое-какие выводы… плюс мои личные наблюдения.

– Тогда почему, скажи на милость, ты такой умный извозчик один у нас на всю больницу? Неужто остальные извозчики не подвозили таких же известных личностей?.. Или хочешь сказать, что они только тебе и попадались? – язвительно, с полным недоверием, злобой и даже ненавистью спросил Ковбой Джек, сидевший на краю койки в своей пижаме в звездочку.

– Я думаю, что они их тоже подвозили, но только не беседовали ни о чем, а также ни о чем и не расспрашивали, просто молча сидели и подергивали вожжи, думая о своих бытовых, житейских заботах. А я все расспрашивал, интересовался… порой даже сам начиная разговор, а порой и отвечая на все задаваемые мне вопросы. Наверное, я вызывал у них доверие и располагал к беседе в отличие от своих коллег? Они ведь тоже люди, хоть и больничный персонал, и им тоже хочется поговорить – поделиться… – Ну, ну… – прогудел Ковбой Джек. – Наш госпиталь так прекрасно существовал пока тебя не было. – признался он. – Нам не нужна здесь твоя выдуманная правда. Мы прекрасно всегда обходились без неё. Ты как привидение, то появляешься, то исчезаешь, а на нас потом криво смотрят обитатели соседних палат и корпусов. Посмотри вокруг… Всмотрись внимательнее… Неужто ты видишь несчастливых обитателей нашего пансионата? Или ты думаешь, что кто-то жаждет твоих перемен?.. Мы не знаем что там за пределами нашей больницы. Мы живём здесь! А здесь своя жизнь по своим законам! Или принимай их или убирайся в неизвестность!.. Ты – Либериус, кто вообще придумал тебе такое дурацкое имя?.. – усмехнулся он, – должен соответствовать всему, что происходит, принимать все перемены, которые меняет для нашего же блага наш Профессор, а не перечить и идти супротив, усложняя этим, в первую очередь себе, ну и нам соответственно, жизнь. Просто прими эту реальность и получай себе спокойно назначенную дозу лекарств, которые были назначены всем без исключения, и сопротивляться этому нет смысла.

– Неужели вы не видите то, что они все заодно?! Все! абсолютно все сейчас на территории нашего госпиталя делается синхронно и обоюдно… не скальпелем ведь работают, а чем то тяжелым, тупым…

– Ты еще скажи, что видел, как они спят все под одним одеялом? – съязвил Смол Бен, расслабленно держа одну руку за головой. “Видел!” выкрикнул про себя Либериус, но не произнес это вслух.

– Вы не обратили внимание, что никто еще из главврачей не высказался против происходящего? Никто не возражает… Не оспаривает… Болезни возникающие поражают не один регион, как раньше, а все, лекарство, сваренное с пылу с жару, распространяется везде и на всех, Человеческие свободные права, которые когда-то расцветали в одних регионах, стали запрещать, соответствуя другим отсталым серым регионам, тем самым уравнивая всех в правах и загоняя в одни и те же рамки. Экология воздуха и когда-то невероятно вкусные живые продукты питания превращаются в пластик, и это делается намеренно, и снова же абсолютно во всех регионах. Травят рыбу, травят скот, кто спрашивается, это всё совершает? Кто, создавая новейшие технологии гробит экологию, рассказывая всем сказки о глобальном потеплении, которое вызывает катаклизмы, сейсмические волны и т.п.? Глобальное потепление!.. В задницу! будь они не ладны. Ведь все прекрасно знают, что планета Солнце теряет свою силу, весь космос ранен благодаря новым технологиям, и что оледенение может произойти гораздо быстрее чем какое-то потепление… которое меняется независимо ни от кого, это природный процесс вековых или летовых изменений, он происходит циклично, через какое-то время. Кто несет за отравление нашего маленького круглого земного госпиталя ответственность?..

– Кто?! – влез Ибрагим, лукаво улыбаясь. Взгляд у него был какой-то неадекватный, сложно было предугадать, что от него можно ожидать.

– Не Гегемор ли?! Только полные пациенты уверены в том, что все происходит само собой: потепление, загрязнение, заражение, помутнение и истребление… Конечно!.. Само собой… И когда я об этом припациентно кричу, они объявляют меня параноиком – умалишенным. Ну, ну… Обезумевший пациент бежит сломя голову из одного отделения в другое, пологая, что там лучше, что там он кому-то будет нужен, но через какое-то время начинает осознавать, что и здесь им хотят попользоваться, что и здесь его ждёт та же самая, может быть немного более завуалированная, но всё же – лоботомия! Наше серое недоразвитое, слабое вещество – это вечно верещащая, продажная, трусливая публичная проститутка, которую развлекают, преимущественно слуги Гемора, и щекочут все кому не лень. Подсознание! Вот Истина! Но они всеми способами не дают нам до него добраться. Делается все для этого! Только там, в глубоких недрах или в невидимых высотах, мы! мы с вами, понимаете, что мы – мы есть мы! В противном случае – закрытая психушка. – я внимательно следил за реакцией обитателей нашей палаты. – Этот Геморовский вирус поглотил всех! Заглядывая людям в глаза, что я вижу?!

– Что?! – снова выкрикнул Ибрагим.

– Ни-че-го… Пустота! Взгляд стал один на всех, мышление – одно на всех, действия и разговоры совсем не отличаются, в какой бы части психушки ты не находился, всех поглотила односторонняя политика Гегемора! Кто-то кричал, что нам всем вот-вот загонят чипы под кожу… Зачем?! Кому?! Кого здесь нужно контролировать?.. За кем следить? За вами? – больными, напрочь перепуганными и обезумевшими! Кому вы нужны? Ходячие мертвецы. Была бы моя воля, я бы всех вас!..

– И, чтобы ты нас?.. Ну! говори же… Хотя нам и так все понятно: ты не любишь простых пациентов. Ставишь себя выше нашего брата, а сам в смирительной рубашке. – ехидно улыбнулся Ковбой Джек. Я тут же осмотрел себя, не придав прежде никакого значения тому, что один был в ней.

– Заметь, Либериус, ты только один в ней… – повторил он. – из этого получается, что ты сумасшедший и есть, а мы, вот мы все – нет! Понимаешь?

– Я борюсь за вас. – сказал я, встал и попытался освободиться от туго затянутых поясов. – Внутри своего существования я борюсь за вашу свободу, а вы преднамеренно отказываетесь от нее, и это меня выводит из себя и наводит на разные мысли…

– “Чужая душа потемки”, слышал такое? – Промолвил Ганс Бюргер. – Мы сами разберемся со своей жизнью. Ты в нее не лезь.

Либериус помолчал несколько секунд, вздохнул и сказал:

– О какой своей жизни вы говорите?.. – с усмешкой спросил я. – Что есть ваша жизнь? Она давным-давно уже сфабрикована и сфантазирована за вас! Неужели никто этого не замечает? Её сфабриковали и нафантазировали лаборанты, медбратья и медсестры, главврачи и профессора – подданные Гегемора. Подумайте об этом. Мы живём в их фантазии, в их придуманном мире, не в нашем, мы действуем так, как им этого хочется – не нам. Эта Вселенная заточена под них, а мне бы хотелось переделать ее под нас! – эмоционально произнес я и посмотрел в лица внимательно слушающих, но одинаково мыслящих пациентов. Все, что я говорил проносилось в пространстве мимо сознательной, всепоглощающей, всеобъемлющей губки, которая была расстроена, а точнее настроена на другие частоты, которые действовали отталкивающе, притягивая обыденность и примитивщину, блокируя истину. – Мы ссоримся и воюем из-за идеологий, которые они нам внедряют. Их агенты повсюду!.. А нас, как цивилизованного общества, в прямом смысле этого слова – нет! Только мертвые души, бедные или богатые, но всё равно мертвые. Жизни своей у нас нет точно так же, как и Свободы! – и снова кто-то сдержанно рассмеялся.

– Что это за весельчак у нас появился? – с улыбкой на родном языке спросил я моего соседа, который, как мне показалось, соглашаясь со всем, что я говорил, посмотрел мне в глаза, широко улыбнулся в ответ, и сказал:

– Порой так рассмеется, что жизнь кажется такой же смешной, как и его смех. Нам бы у него поучиться, а то все серьезничаем. Зовут его Дзинь Дзинь, – его бросают по всем палатам, не могут определить на постоянное место жительства. Держится обособленно, ни с кем не контактирует и не конфликтует, с ним – да, он – нет. На каком языке он говорит никто не знает.

– Еще раз расхохочешься, получишь дубиной. – предъявил Тумба Юмба, его ближний сосед. Лица Дзинь Дзиня не было видно, он когда смеялся нырял с головой под одеяло, а смеялся он практически всегда, но особенно тогда, когда возникал серьезный, “деловой” разговор.

– Мы с вами понятно… да, и все остальные тоже, а вот эти трое, что они здесь делают? – спросил я Иван Иваныча.

– С ними все просто. – махнул он рукой в их сторону. – Ковбой Джек, сын какого-то разорившегося фермера, который стращал все семейство, запугивая цверкхковью, жандармами и законами, от этого у него и произошел сдвиг по фазе. Он утверждает, что является правой рукой Джеймса Мэдисона, что он собственноручно писал конституцию, хотя сам и писать толком не умеет. Смол Бен! – довольно громко произнес он, из-за чего сосед с противоположной стороны, навострив уши, сморщил лоб и посмотрел поверх очков, – с этим посложнее… – чуть тише заговорил Иван Иваныч, – Поговаривают, что он организовывал все переполохи: находил и подкупал пациентов, чтобы те творили дебош, в любом назначенном им месте, которое назначали те, – он мотнул головой, – свыше… Понимаешь? А теперь он постарел и стал им не нужен, вот они и отправили его сюда, чтобы не болтался среди пациентов, не дай Биг узнают… а здесь полный пансион, как говорится. Ганс Бюргер, с этим вообще все просто, раздвоение, троение и т.д. личности. То он Бисмарк, то Гитлер, а порой, просит, чтобы называли его Ангелой Меркель, спецагента из себя представляет, бегает со своими докладами к охранникам, что-то им там докладывает, стучит… черт его разберет… В общем, здесь им самое место. – посмеивался Иван Иваныч. – Вот, смотри… – Иван Иваныч развернулся в сторону наших соседей, лежащих по ту сторону:

– Какие регионы самые свободные из регионов? – громко спросил он.

– Мы! Мы самая свободная нация из всех присутствующих в психушке наций! – провозгласил Ковбой Джек.

– Нацисты значит. – тихо с ухмылкой в мою сторону проговорил Иван Иваныч. – А вы, нет? – тут же с иронией спросил я его. – он задумался на несколько секунд. – Раз мы под ними, получается, что да, мы тоже самые настоящие нацисты, они платят – мы выступаем… А платят они хорошо! Только не все об этом знают. – самокритично заявил Иван Иваныч. Смол Бен бросил лукавый взгляд из под своих очков, будто бы понимая нашу речь. – Ничего не поделаешь… Любой мало-мальски имперский регион будет считаться нацистским. Главврачи могут быть или дружественными, или воинственными, другого не дано… C’est la vie, – развел Иван Иваныч руками.

– Даже там, откуда Смол Бен родом, масса запретов, но только не у нас. У нас Фридом! – не унимался Ковбой Джек, поднявшись с койки и вытянувшись в патриотизме, намереваясь, видимо, зачитать отрывок из своей неконституционной конституции.

– Какая Фридом?! – мне было смешно это слышать. – В каком месте?.. Я тебя наверное недопонимаю?.. – я смотрел на него и не мог понять: или он идиот, или притворяется. – Остановите меня, если я что-то пропущу. Так в чем она по твоему заключается твоя фридом? В том, чтобы одеваться как попугай? Для этого свобода не нужна. Для этого необходим интеллект. В том, чтобы вести себя непринужденно, часто наплевательски, выдавливая искусственную улыбку? Это фридом?.. У вас не было ее никогда, вашей пресловутой свободы. Начиная с рождения, где вам твердят, что вы самая лучшая и цивилизованная нация, отличающаяся свободой слова, вопрос только – какого слова?.. Разве что матерного. Это у вас хорошо получается, другого у вас не может быть априори. Родители с промытыми мозгами цверкховностью, региональной идеологией, патриотизмом, тоже регианального, воспитывали тебя с пеленок, запрещая разные самые непредсказуемые детские шалости, держа в рамках, в которые заключили твоих родителей их собственные родители, а тех – их родители, и так далее… вплоть до индейских племен, которые вы истребили в надежде вырастить цивилизованного субъекта. Что дала тебе твоя школа, которая начиналась с мохлитвы выдуманному существу и воспеванием псевдопатриотизма, создавая этим раба уже с пеленок? Затем колледж – принудительная обязаловка, за которую старики вываливают кучу скальпов, которые нужно этим же старикам вернуть, обеспечив им старость, а за колледжем работа по пятьдесят часов в неделю, где света белого не видишь, собирая скальпы. Работаешь всю жизнь, а на себя времени и вовсе нет! Ты сам себя не знаешь ни на йоту!.. Кого такая система может воспитать? Кого вы хотите обмануть?! Ценности… Независимость… Свобода… Тьфу! чушь собачья. До тех пор, пока будут восседать эти недоношенные главврачи, которых ты же и выдвигал на престол, ничего из вышеупомянутого тебе не видать как и своего собственного затылка, как ни крути головой. Да и не только тебе, всем остальным без исключения. Поработительная система одна: вечна и неизменна. Или ты видишь и выходишь, или существуешь и притворяешься, что живешь. Самые мерзкие субъекты в этой гнилой системе те, кто понимают, что рабы, но заставляют поверить в это и других, убеждая, что иного выхода нет. Но он есть!

– И какой же? – недоверчиво поинтересовался Смол Бен. Хохот Дзинь Дзиня, заполнил всю комнату радостью и безрассудством. Вместе с ним непроизвольно засмеялся и я.

– О чем вы говорите? Где свобода? Что свобода?.. Какая независимость? Ничего немогу понять… Ничего… Рахат лукум, лукум рахат.

– О дьябло, забери его, о Биг мой, сохрани! О, дьябло, плиз распни его, о Биг мой, сохрани! Помохлемся все вместе, братья и сестры! Помохлимся в небо за жизнь светлую! Выразим же благодарность всевышнему и будем покорны и смиренны! Покорны и смиренны! – продекларировал Тумба Юмба и, вскочив с койки, тут же свалился на корточки и давай отбивать поклоны и кружить обеими руками над головой. – Биг всевидящий! Он покарает тебя, покарает! – вопил Тумба Юмба, поглядывая в мою сторону. Дзинь Дзинь хохотал, я улыбался, Иван Иваныч удивлялся, Тумба Юмба мохлился в экстазе, Ибрахим рахат лукумился, Ковбой Джек с презрением смотрел на Ибрагима, готовясь ночью воплотить свой план в жизнь, Смол Бен с тем же презрением смотрел на всех кроме Ковбоя Джека, молча поддерживая его, один Ганс Бюргер смотрел лукавыми, замыленными глазами, неустанно протирая свои круглые очки и читая мохльбу в голове, которая прижилась в ней еще с раннего детства, думая в то же время о том, как бы всех перехитрить. В комнате из черной небольшой колонки в дальнем углу ненавязчиво звучала расслабляющая, инструментальная музыка для душевнобольных.

– А где вральник, который стоял на табурете? – отвлекшись от всего этого балагана, спросил я Иван Иваныча, вспомнив, что здесь, у стены, когда-то находился большой, громоздкий вральник. Он рассмеялся. – Все меняется сынок. Даже не знаю, к лучшему ли?.. Вот же он! – указал он пальцем на черную плоскую картину, висевшую на стене посредине между окон, – новый вральный экран, который включат сразу после ужина, во время новостной атаки на слабые мозговые клетки, чтобы пища лучше усваивалась. – усмехнулся он. – Так утверждает наш лечащий врач.

– Отчего же он нас всех лечит? – мне было интересно, что же они ответят, и кто?