Рассветы Иторы

В братстве находились и вовсе свободолюбцы, рассуждавшие так – коли Завет не состоялся, а Итора-мать по-прежнему глуха к мольбам своих чад, так может и нет в их служении никакой особой правды, а есть они лишь самозваные радетели за чистоту помыслов людских, в том числе своих собственных, и всяка их цель – ежели таковая – лишь блюсти порядок вещей и во человецех благоволение.

Мол, до́лжно бы инквизиции самочинно заделаться одним из Столпов, коллективным Столпом Служения. Как сёстры были Столпом Воздаяния, университеты Средины – Столпом Благодарности и так далее, вот и будет в этом самая что ни на есть правда Завета, дарованного нам от Иторы Всеблагой. Не надобны вдругорядь тогда человечеству будут ни гнилые боги, ни их идолы, ни их подаяния, ни им подношения.

Совсем уж прогрессисты из числа молодых инквизиторов доходили в этих рассуждениях до того, что и сама Итора не нужна. Ни теперешняя, немая, ни вновь заговорившая.

Что, мол, обетованное возвращение Иторы ничего особенного к истинному порядку не добавит, где власть распределена и благонравна, где нет ни нищих, ни богатых, ни сирых, ни всеблагих, а есть лишь одно сплошное… да как же…

Тьфу.

Брат Марион сызнова забыл мудрёное слово.

В общем, мысль была в том, что лишь при должной самоорганизации человек становится творцом созидающим, вот это объединение в благости и есть суть обретение Иторы, возвращение к былому величию предначальных эпох.

– Ты сам-то в это веришь?

Брат Марион чуть не подпрыгнул. Кажется, он снова вернулся к дурной привычке бормотать себе под нос. И ведь подкралась, ведьма.

– Я – нет. Но иные братья верят.

– И в прекрасную идиллию прежних времён верят?

– Почему нет? До грехопадения Проклятия человек был высок и прекрасен, владел он многими тайнами бытия и мог путешествовать меж мирами.

– Ты имеешь в виду до Пришествия? – глаза сестры-охотницы подозрительно сощурились из-под крылышек.

Брат Марион заранее понял, что пожалеет о своём ответе, но сдержаться всё равно не мог.

– Завет гласит, что люди не были рождены на Иторе, пусть мы все и дети Ея, что мы прибыли сюда из глубин Вечности…

– Прибыли сюда какими? Высокими и прекрасными? Мудрыми, всезнающими, всеблагими?

Вот, пожалуйте.

– Нет. Доступные нам чистописания Древних описывают нас, Пришельцев, как дикий и разобщённый народ, не знающий единого языка, ни даже письменности. Лишь со временем мы вновь обрели какие-то первые зачатки культуры.

– Так где же доказательства былого могущества? Стоит ли нам вообще поспевать в некий «золотой круг», был ли он когда-то помимо наших грёз о несбыточном?

Вот времена пошли. Всем «доказательства» подавай. И только брат Марион собирался это в сердцах выпалить, как выяснилось, что сестра-охотница уж про него забыла, сделав отрешённое лицо и погрузившись в себя. Кажется, даже её и без того бледная кожа стала при этом совсем прозрачной, а на шее у неё проступила сеточка вен.

– Где тут ближайший хутор?

Даже голос сестры Ханны-Матрисии разом стал каким-то отсутствующим, сухим, как прошлозимняя листва на ветру.

– Прямо… да, прямо по тропинке, вон за тем пригорком, а что?

– Там что-то не то творится, будто бы… нет, так не бывает.

И рванула вверх, задрав сутану, чтобы было ловчее поспешать. Брат Марион со смущением разглядел выше края голенищ крепкие лодыжки в шерстяных чулках. Ну за что ему такое наказание!

Пришлось броситься догонять. Сколько раз он говорил себе – сдерживайся в телесных утехах, меньше, проще говоря, жри. Тогда и в горку ходить сподручнее станет. Но нет, мы любим медовую выпечку, а также шкварку с жареной репой на ночь. Стыдоба.

Стараясь дышать через раз, чтобы не казалось, что он собрался тотчас преставиться, брат Марион мучительно трусил за прыткой сестрой-охотницей, лишь бы теперь не подвернуть ногу, вот это будет совсем беда.

Уф, заветный пригорок. Брат Марион обернулся, мучительно переводя дух. Снизу тропинка не казалась такой уж крутой.

Вот он, хутор.

– Здесь кто живёт?

Дай Итора памяти.

– Семья переселенцев, братья Соннен, их престарелый отец, жена старшего брата, коли зиму пережила, батраки, дети, пасеку держат, скот разный, зверя втихаря берут на силок, всё на налёт ватаги трапперов нарываются, какие-то овощи по весне для себя на огороде растят. А что?

– То есть всего человек двадцать живых душ?

– Наверное. Во всяком случае не больше.

– Ладно, тогда можно не торопиться.

И действительно, потрусила вниз в более спокойном темпе.

Да что вообще за спешка такая?

Отдуваясь и продолжая пыхтеть, как вол на пашне, брат Марион совсем уже нехотя потащился следом.

На хуторе и правда творилось что-то неладное. Только они с сестрой Ханной-Матрисией добрались до внешней изгороди, как уже оттуда перед ними предстала картина натурального бедлама. По двору носились бесштанные дети, ражий детина у конюшни пытался успокоить истерично ржущую и исходящую пеной по всей морде лошадёнку, в хозяйском доме верещал женский голос. Остальные же перемазанные отчего-то в грязи хуторяне сгрудились у колодца, ощетинившись кто чем. Последнее обстоятельство, пожалуй, брата Мариона немного бы напугало, гляди они при этом в его сторону, но деревенщина вся как один стояла к ним спиной, так что об одном можно было не беспокоиться – это не инквизитор с сестрой-охотницей стали причиной столь агрессивного поведения хуторских.

Принайтовывая узду своей лошадки к жердине, брат Марион успел осмотреть остальные детали видимого глазу деревенского несчастья – хутор с последнего визита преобразился не в лучшую сторону, позакопчённее стали стены, некогда единственное на весь хутор стеклянное окно теперь было наполовину заделано гнилым шпоном, крыши из промазанной глиною хвои тоже знавали лучшие времена, а уж грязищи по весне было вокруг колодца намешано… Да куда?!

Сестра-охотница уж вовсю спешила к хуторским, на ходу доставая из-под подола нечто ярко и зло блеснувшее, только комья сырой щепы из-под каблуков летели. Ну что ж за такое, брат Марион, тяжко охая, не справился с пустой задачей мешком перевалиться через жердину, пришлось, теряя всякое инквизиторское достоинство, вставать на карачки и лезть так.

А ну-ка ходу!

Насилу поравнявшись с проворной монашкой уже в воротах внутреннего частокола – ну, как, «воротах», тоже две жердины крест-накрест – брат Марион решительно схватил сестру-охотницу за локоть и, в изнеможении останавливаясь, засипел ей на ухо:

– Какого Додта ты творишь?

Но та резво вырвалась да припустила дальше.

Ну, прекрасно. Сотрудничество, взаимопомощь, всё как учили старшие братья и сёстры обоих орденов, толкуя о совместной работе в поле да в лесу.

Что же так всполошило деревенщину, и самое главное – аж целую сестру Ханну-Матрисию заинтересовало? Обыкновенно, местный быт был крайне нуден и в целом невесел.

И только он так подумал, жахнуло.

Хорошо так, с оттяжкой, на бегу развернув брата Мариона ногами вперёд и с размаху приземлив его в самую жижу.

Охая и отплёвываясь, осоловелый брат тяжко заворочал шеей, пытаясь понять, что тут приключилось и где сестра Ханна-Матрисия. А вот и она, с задранным на голову подрясником, самым срамным образом выставив на всеобщее обозрение перепачканные в глине шерстяные чулки и всё положенное исподнее. Итора-мать, только и успел пробормотать, отворачиваясь, инквизитор. Теперь понятно. Не в смысле, что там они носят окромя подрясника, точнее не носят, понятно, чего это она так спешила не упустить.

Напялив слетевшую в падении скуфью и выхватывая заветное кадило, брат Марион привычным движением чиркнул кремнём в основании, лишь бы фитиль не подвёл, но нет, тут же потянуло знакомым сладковатым амбре. Боевым болом кадило завыло-зарокотало, раскручиваясь над головой охранным кругом.

Врух-врух-врух. Изыди, гнилой бог, да трепещи, его пропащий прислужник, се грядёт святая инквизиция, во имя Иторы Всеблагой!

Оскальзываясь в трёпаной сырости, брат-инквизитор ринулся в бой. Впрочем, никакого боя особливо в наличии и не имелось. Хуторские с воплями разбежались, их домочадцы тоже попрятались. А то, что так оногды дивно рвануло, теперь поди предпочитало ожидать своей поры лёжа по-за колодцем.

Лишь только обежав его полуобвалившуюся от воздушного удара кладку, брат Марион наконец увидел, остановился и даже сестру-охотницу успел свободной рукой придержать, разом прекращая кружение кадила.

Это всё бесполезно.

Сестра Ханна-Матрисия подёргалась для виду у него под мышкой да тоже замерла.

Кто их знает этих дурных хуторян, что они отчудили. Может, кто камнем кинул, вряд ли что поувесистей, иначе бы тут не колодец покосился да людей разметало – весь окрестный лес бы в щепу посекло.

Посреди перетоптанного хуторского двора лежали ничком три бледных тела в напрочь истлевших лохмотьях, сквозь прорехи в которых просвечивали рёбра.

Одно женское, в перебитой ногой, спутанными косматыми волосами.

И два мужских, длинных, тощих, с вывороченными по-пластунски коленями.

Молчащие, будь они неладны.

Позади всех троих тянулось по полосе вырванного дёрна, расколотых грунтовых валунов и сочащихся молозивом разорванных древесных корней толщиной в руку. Каждая канава выглядела так, будто её проделал как минимум ходень из числа тех, что повстречались им сегодня внизу, при этом все трое не выглядели теми, кто был вообще способен на такое. Они вообще не выглядели способными хоть на что-то.

Но они могли. Молча, едва заметно, но совершенно неудержимо ползти туда же, на восток, к руинам Старого Илидалла, к порту Илидалла Нового.

И их было трое.

– Святый Норей…

Брат Марион выпустил наконец сестру-охотницу, благо та больше не рвалась в бой. На её месте любой бы в этот миг желал только одного – оказаться сейчас где угодно, под ступнями ходней, посредине реки Эд, а лучше – вообще по другую сторону Океана.

– Брат Марион, иди утихомирь свою паству, чтобы духу их здесь покуда не было.

«Покуда». Жизнеутверждающе сказано.

– Им уж поди самим хватит ума не соваться.

Что хуторские вообще такое вытворили, палкой в них сунули, из ночного горшка окатили? Но взгляд пришедшей в себя сестры-охотницы не подразумевал возражений. Иди значит иди.

Пытаясь по пути отряхнуться от налипшей сырой древесной трухи, брат Марион нехотя побрёл за амбар, где попряталась большая часть ретировавшихся.

Выглядело это довольно потешно, две дюжины глаз зыркали из-за кустов кручины-ягоды, да только кому сейчас до смеха.

– Знаете меня?

Кивают.

– Туда вдругорядь не ходить. Соберите-ка скот да отведите покуда за частокол от греха. Если что, я вас покликаю. И тихо тут!

Снова кивают. Ну и славно.

Вернувшись назад, брат Марион застал сестру Ханну-Матрисию в крайней задумчивости.

– Предположения есть, сколько у нас времени? Хуч пара однёшек, нет?

– Пара однёшек на что?

– Ну, судя по следам, эти трое двигались сюда зело проворно. А сейчас вон, это что-то вроде зимнего сна, какой бывает у народа Семей. Поди передохнут и дадут себе дальше дёру.

Сестра-охотница лишь отрицательно покачала головой.

– Никогда про такое не слышала, и даже не читала. И знаешь что, это не Ускользающие.

Брат Марион пару раз перевёл взгляд на лежащую ничком троицу, потом на сестру, потом снова.

– Хм, а кто?

Не то чтобы он не радовался этому факту, потому что встреча с тремя молчащими была чревата даже для полного конклава. Им же двоим… И тут до него дошло. Как там она сказала, «святый Норей»? Один из участников Битвы Завета или, как её ещё называли тиссалийские учёные хронисты, Стояния у Форта. Тот умер во имя Хеленн, подставившись под нож своего собрата по имени Резадд.

Сестра думает, что эти трое – не Ускользающие, а всего-то их Спутники.

Согласно тем же хронистам, подобные им сопровождали молчащих в их странствиях, почти всегда бездушные, лишённые собственной воли, лишь самые сильные из них оказались способны после исчезновения гнилых богов оставить своих хозяев и вернуться к жизни простых смертных. Большинство же было обречено доживать свой недолгий круг бесплотным призраком былого величия.

А что, похоже. Этим можно объяснить вообще всё, что тут происходит. За исключением того, куда подевались их хозяева. И почему их тут сразу трое.

Брат Марион заозирался.

– И давно вообще такое бывало?

– Какое?

– Такое, чтобы пред светом Кзарры белым днём в канаве на берегу реки Эд валялось три едва живых тела, которые некогда были Спутниками.

– Я и говорю, никогда.

Сестра-охотница обернулась и заглянула брату Мариону в глаза.

– По крайней мере с момента формирования ордена сестёр-охотниц ни один изловленный нами Ускользающий не был при Спутнике. Считалось, что Завет в конечном счёте погубил их всех.

– Видимо, не всех. При этом, судя по следам на земле, эти трое – явно от разных хозяев и видят друг друга впервые.

Сестра Ханна-Матрисия согласно кивнула. Уж ей-то с её полевым опытом различать стихии Путей проще простого. Это инквизиторы имели дело в основном с деревенскими страшилками да чёрным людом, требующим не очистительного костра, но обыкновенной виселицы за собственные злодеяния, сёстрам же охотницам по роду службы приходилось сталкиваться во имя Иторы-матери с настоящими отродьями гнилых богов, коих на Западном берегу до недавних пор оставалось преизрядно. Покуда их не прогнала аврора.

– Есть идеи, куда это они так целеустремлённо… хм… ползут?

– Похоже, туда же, куда топали ходни. На восток.

– И что им там всем, намазано?

Сестра-охотница пожала плечами.

– Мы даже не знаем, они бегут за чем-то, или от чего-то.

Интересно. На востоке – развалины Илидалла, на востоке Океан, на востоке Средина, на северо-востоке полыхала аврора. А что на западе? Пустынные земли Семей, дальше страна летящих, потом вообще невесть что, сказывают, там прячутся Древние. А ещё дальше – только смутные легенды о древнем Враге, который ждёт своей поры, чтобы вернуться.

– Хорошо бы догнать тех ходней да расспросить как следует.

Хорошо бы. Только ходни не ведут бесед без вящего дозволения своих погонщиков.

Какой-то тупик.

– И что нам теперь с ними делать?

– Зависит от того, далеко ли ушли хозяева этих троих.

Вот тут у брата Мариона снова зашевелились под скуфьей немногие оставшиеся волосы.

Одно дело – потерявшийся и случайно забредший к хуторским Ускользающий. С ним бы они справились. Куда хуже – трое впавших в непонятную кататонию Спутников. Во всяком случае, покуда они снова не рванули по своим делам, если их не трогать, видимой опасности они не представляют. Но вот если к ним вернутся их хозяева…

Всего двое Ускользающих разрушили некогда Илидалл. Ни брату-инквизитору, ни сестре-охотнице с ними не справиться, да вряд ли они их попросту заметят, давние распри гнилых богов, слепых порождений Трёх Путей, будут занимать их гораздо сильнее присутствия окрест жалких людишек, пущай бы и обвешанных честны́ми артефактами с головы до пят. Своим кадилом ты хоть обмашись, брате-инквизитор.

– Ты что-нибудь слышишь?

Покачала головой.

– Поблизости от них вообще лучше не рисковать, но мне кажется, что случись тут хотя бы один Ускользающий, я бы сумела почувствовать их связь.

Понятно. Ну, хоть что-то.

Понятно и другое. Они теперь тут крепко застряли. Оставлять хуторских один на один с телами было неразумно. А как с ними поступить, ни сестра, ни инквизитор не имели нынче ни малейшего представления. Все их вызубренные наущения старины, что были почерпнуты из толстых фолиантов монастырских библиотек, на поверку оказались к такому повороту категорически не годны.

Сестра Ханна-Матрисия решительно развернулась и потопала к оставленным у внешней ограды конягам.

– Чего делать-то будем?

– Сторожить, что делать.

– А ты куда?

– Достану чистое да стол велю хуторским накрывать. У тебя есть предложения получше?

Куда там.

Брат Марион вздохнул и остался стоять-сторожить.

Трое продолжали едва заметно ползти вперёд.

Небытие тянулось подобно сну, но сну вечному, беспробудному и пустому. Он состоял из звенящей тишины, пропитанной насквозь лишь единым сиянием предвечной Кзарры. Сотни локтей скальной породы, что хоронили его от глаз детей Иторы, не составляли для этого сияния никакой преграды. Шли зимы, за ними круги, и то, что раньше составляло стены его склепа, постепенно истаивало, растворяясь в едином море безбрежного сияния.

Уходили мысли, страхи, воспоминания. Само его бренное тело уже истлело, не оставив от себя даже костей, до последней частички распавшись от весенней сырости, зимней стужи, летней жары и осеннего увядания. Средина забывала его, пусть и не так быстро, как забывал он. Но однажды последние следы его деяний сотрутся со священного лика Иторы Всеблагой, и новые люди будут решать свои новые проблемы уже без обращения к нему даже в мыслях. Сама Итора и та перестала посещать его в хладном успении, оставив измученную греховную душу наедине с этим всепроникающим светом.

На волнах яростно пламенеющего моря света отныне пребывали остатки его сущего. Ничтожная искра бытия, жаждущая окончательно раствориться в том, что поистине бездушно и бесплотно.

Предвечная Кзарра.

Древние помнили, что когда-то Итора купалась в совсем иных лучах. Юноликая Энол была истинным домом для этого мира, покуда однажды первые дети Иторы не проснулись после Хрустальной ночи и не узрели слепящий клубок яростной силы там, где раньше плыл грандиозный диск цвета золотого дуба. Так наступила иная эпоха. Эпоха жестокой борьбы за выживание, эпоха Пришествий.

Частью её стало и человечество, что прибыв последним сумело огнём и мечом отвоевать для себя материк Средины, но что для него значило это место?

Величественные горные страны, безбрежные равнины, тёплые моря юга и ледяные торосы севера.

Ничто из этих картин не отзывалось в нём более ни печалью, ни радостью. Слишком тяжела была ноша тех воспоминаний, слишком плотно он успел исходить земли Средины, слишком часто их покидал и слишком надолго возвращался. Его жизнь, его судьба была большой и сложной, полной потерь и разочарований, а победы его, что с них, они не могли вернуть мёртвых и не могли исправить живых. Но он истинно заслужил этот покой, это неспешное тление в палящих лучах белоглазой Кзарры, что с каждым мгновением уносила от него вдаль очередную частицу его прежнего бытия, очередное чувство, очередное воспоминание.

Этот монотонный распад в затхлой пещере был для него спасением, за которое можно было только благодарить судьбу.

Где-то там восставало из руин Царство, распадалась и вновь объединялась вокруг твердыни Гон Шен Империя, привычно враждовали между собой харуды и тиссалийцы, переселенцы из дальнего Загорья плыли через Океан, дабы искать свою судьбу в пределах Закатных земель, затихало, оставшееся ненужным, Устье, исчезали последние жители Горной страны, сживались понемногу с людьми самойи и иронцы, время шло своим чередом.

Но что-то было утрачено навсегда. Наступившее однажды чувство одиночества не желало отступать. Он тосковал по тёплым объятиям Иторы-матери, чувствуя в этом часть и своей вины. Как будто он что-то упустил тогда, не заметил истинной сути случившегося у Форта. Битва Завета, так они это назвали.

Но вышло иначе. То, что должно было сделаться истоком нового времени, стало началом конца. На то воля Иторы Многоликой. Избавившись от терзавших Её лик Богов, Она предпочла оставить своих детей наедине с собственными грехами. В том ли и заключался истинный смысл Подарка, что он нёс?

Ему сие было неведомо. Со временем же, покуда кружившаяся вокруг хищная Кзарра смилостивилась вымыть из него последние бренные воспоминания, он перестал беспокоиться и об этом.

Те, кто думает, что в посмертии сокрыт способ познать все тайны бытия и проникнуть в любые секреты мироздания, не правы.

Это не обретение, но окончательная потеря.

Зачем тебе знание о том, кто и когда повесил в небесах Обруч, если ты его не в состоянии достичь.

Что тебе до мирских дел, если ты уже не часть этого мира.

Осталось дождаться того мгновения, когда это купание в волнах безбрежного светового моря завершится естественным путём. Распадётся последняя связь. Угаснет последний образ. Замрёт последнее дрожание.

Впрочем, случится это ещё нескоро.

О нём до сих пор вспоминали, и это было неприятно.

Как будто ты осенний лист, сжатый с двух сторон страницами тяжёлого старого фолианта, лежишь себе в тиши и мраке, и вот какому-то учёному мужу, а того хуже – досужему студиозусу потехи ради пришло в голову снять сей фолиант с пыльной полки, да отнести к себе на конторку, там сунуть под свет фонаря и приняться листать. Фолианту с того невеликая радость, и уж куда меньшая – представшему на свет обрывку нечаянного гербария.

Он не просил этой славы.

Ко всему, в отличие от злосчастного листа, под незаинтересованным, но непозволительно живым взглядом его распад как бы на миг обращался вспять, будто поперёк всей логике распада начинал возвращаться обратно к жизни.

Зачем он им, старый, сдался! Что вы всё поминаете его всуе!

Но со временем случалось подобное всё реже, давая отдых измученной душе.

Однажды люди вообще его забудут. Даже если это случится лишь с исчезновением самого человечества.

Задевала ли его сама такая возможность? Наверное, уже нет. Слишком многие народы ушли и не вернулись. Слишком стара и устала Итора, что стала не способна окормлять даже былых детей Ея, что уж говорить о способности стать матерью для новых. Не потому ли Она поныне так тиха и незаметна?

Ему то было не ведомо.

Смерть – часть естественного закона бытия, круга жизни. Неизбывная кончина ждёт всех нас. И его, и человечество, и Многоликую Итору, и предвечную Кзарру, и даже саму Вечность.

О, её он тоже теперь видел.

Едва заметную рябь звёздного света, кисеёй наброшенную на этот бренный мир.

Скорее пустоту, нежели наполненность.

Но она была тут, была всегда.

Структурированная, но ненаселённая, беременная, но никак от этого бремени не разрешащаяся.

Именно она делала Итору Иторой.

С одной стороны – вещью в себе, куда нельзя проникнуть, и откуда нельзя сбежать.

С другой – местом сосредоточения разом всех возможных аспектов бытия, комбинацией невероятного числа разнообразных форм и состояний.

Будь он не настолько растворён в свете яростной Кзарры, он бы непременно поинтересовался, что такое эта Вечность, сумел бы отыскать за столько-то кругов к ней свой логический ключик.

Но он слишком устал. И он слишком долго не существует.

Оставалось просто пассивно наблюдать, как однажды метрика Вечности исказится сама собой, произведя на свет нечто чудесное.

Два огненных болида.

Ему показалось, что он узнаёт один из них.

Не может быть.

И в тот же миг началось его пробуждение.

Так возвращается чувствительность в руку, которую ты отлежал за ночь. Сначала как далёкое, смутное ощущение потери, чего-то недостающего, что тяжкой ледяной колодой лежит у тебя на груди, но потом постепенно подступает тепло, тебе начинает казаться, что где-то там, бесконечно далеко, в ответ на твои безуспешные попытки пошевелиться что-то действительно дрогнуло, поплыло, отозвалось первыми фантомными покалываниями.

А потом всё разом вспыхнуло огненным водопадом боли, навсегда заслоняющей от тебя поток солнечного света предвечной Кзарры.

Ему будто разом вернули всякий накопившийся должок за долгие круги его бесчувствия.

Те потери, которые он не испытал.

Те страдания, что он не перенёс.

Те людские горести, что прошли мимо его взгляда.

Получи всё сполна, пришелец, с возвращением, этот добрый мир не прощает ничего. Зимы и круги рождений и смертей, ран, обид, предательств и проклятий. Получи всё сполна.

Он корчился в той злосчастной пещере, что стала в итоге криптой и для него самого, с трудом вспоминая, как именно здесь некогда остывало совсем другое тело. Вчера ещё живое, страдающее, никак не желающее расставаться ни со своей жизнью, ни с проклятием Подарка.

Тильона дель Консор, что ему говорило это имя? Покуда ничего. Но вновь прорастающие в нём паучьи сети воспоминаний были беспощадны. Не от старости он некогда бежал в смерть. Не от гнилых богов, что были свергнуты с престолов, но отнюдь не лишены былой мстительности. Он бежал от воспоминаний.

О ней. О ней.

И вот теперь снова. За что ему всё это страдание, и кто посмел вновь вернуть его пред лик Иторы Всеблагой?

Кажется, на какой-то миг он ощутил на себе тёплый взгляд Ея.

Всеблагая и Всеведущая Матерь для всех своих детей без разбору. Неужели это она повелела его поднять из тлена?

Но нет. Взгляд мелькнул и пропал, горестный, потерянный, безвольный.

Причиной его пробуждения стало нечто иное.

Если бы узнать.

Покуда же он продолжал разрываться между холодом неведения и огнём познания.

Тайная пещера вновь сомкнулась над ним своими непроницаемыми сводами. Особое, выжженное место на севере Лазурных гор, сокрытое от многих глаз, именно сюда он некогда принёс своё знамение.

Его звали тогда Серым Камнем, он был опытным, повидавшим мир Игроком. Он пережил многие горести, побывал почти в каждом уголке Средины, сумел успешно избежать соблазна Путей и досконально познал все слабости Богов, а также их слуг и невольников. Но вот к чему он был не готов, так это к тому, что будет дальше. Смерть Тильоны, повторный визит к Устью, стояние у Форта, всё это сейчас казалось ему историями совсем другого человека. Чужими воспоминаниями, они не отзывались в нём никакими особыми чувствами.

Он сумел пережить то разочарование, что принесла им всем Битва Завета. Смерть хороша тем, что она многое позволяет отпустить.

У неё лишь один неискоренимый изъян. Увы, никто не может гарантировать, что любая смерть будет окончательной.

Это и было, если хотите, главным проклятием Иторы в свете Кзарры, в мерцании Вечности.

Его снова принялись тормошить.

Нетерпение. Вот что чувствовалось в этом требовательном зове, что будил и будил воспоминания Серого Камня, не давая снова рассыпаться тысячей искр над угасшим костром, тысячей камней под рассохшейся землёй, тысячей снежинок в промерзающем насквозь воздухе нагорья.

Кто-то очень нетерпеливый призывал его обратно.

Его.

Серый Камень никак не мог вспомнить своё прижизненное имя.

Зато он наконец сумел различить гостей своей пещеры.

Не великая армия пришла штурмовать эти высоты и невольно разбудила спящее в их недрах древнее зло, не орды Ускользающих воссоединились как тогда, у Форта, дабы объединив усилия, в едином порыве вновь провозгласить царство своих гнилых богов в сакральном для всей Средины месте. А что заодно будет пробуждено и нечто иное, сокрытое до поры тут от посторонних глаз – так рабы Богов никогда не отличались способностью различать последствия собственных поступков.

Но нет. На этот раз лишь две едва приметных тени падают у могильного валуна, завалившего вход в пещеру.

Серый Камень никак не мог припомнить этих двоих.

Немудрено. Один и сам был как тень. Полупрозрачная кисея призрака полоскалась на весеннем ветру. Кажется, он таким был и при жизни. Полураспавшийся сгусток железной воли. Убитый собственной госпожой, пожертвовавший своим служением ради великой цели Завета. Как всякий, пришедший с Закатного берега, ступив через порог Барьера, он был одновременно здесь и не здесь. Тоскующий по простым временам, согнутый тяжестью старых долгов. Как же его звали…

Второй был куда больше похож на обычного человека. Суховатый, седовласый, с кисточкой бороды, по традиционной имперской моде, хотя сам он на человека с берегов Мёртвого моря похож не был вовсе. И выглядел он решительно, как будто всё происходящее вовсе не было для него в новинку. Да на Иторе каждый день что-то сыплется огненными болидами с неба, мёртвые восстают каждые две однёшки, а уж громадные валуны весом под три сотни стоунов так и норовят сами идти в плясовую.

Могильный камень, запиравший пещеру, действительно начал ходить ходуном, освобождая проход.

Такое мог учудить в былые времена каменник из числа Ускользающих, но и тогда, в эпоху царствия Богов, в этих местах, где была сокрыта тайна Подарка, ни один из них никогда не имел подобной власти. Именно потому Ксанд сюда и отправился, когда настала его затянувшаяся пора.

Ксанд, Бард Тиссалийский, так звали его народы Средины. Серый Камень, так звали его другие Игроки.

Теперь он вспомнил.

И воспоминание это не принесло ему ни радости, ни облегчения.

Он помнил свою историю. Это была история бесконечного бегства, история множества фатальных просчётов. Нечем в ней было гордиться, и не к чему там было возвращаться. Она осталась в прошлом, нет смысла его ворошить. Впрочем, у его гостей по данному поводу могло быть совсем иное мнение.

Проникнув внутрь, двое решительно удалились в глубины пещеры. Их не отвлекали ни боковые галереи, ни глубокие ниши в частоколе сталагмитов, они точно знали, что тут ищут.

Старик подошёл к нему, встал на одно колено, настороженно коснулся едва заметного скопления лежащей на полу серой каменной пыли, отчего та рассыпалась слоями коросты, небольшой пещерный сквознячок тут же унёс поднятые в воздух пылинки, старик же до того успел оглушительно чихнуть.

Его спутник молчаливой тенью держался позади, как всегда поступал и в прошлой своей жизни.

Ксанд тоже продолжал наблюдать. Пробудившаяся в нём память могла так же и рассыпаться вновь, если ничто больше не будет её удерживать воедино. Он же сам точно не был в том заинтересован. Но старик сюда явился не просто так, и он доведёт своё дело до конца.

Кто он, кстати, такой. Если по поводу бывшего шкипера Ирионе у Ксанда уже не оставалось никаких сомнений – Лиерран, его звали Лиерран – то этот зачем-то притворяющийся имперцем старый бродяга оставался ему неведом. Знать, при жизни они если и виделись, то недолго.

Между тем в сырой пещере словно пахануло каким-то нездешним жаром, и Ксанда словно ударило под дых.

Чёрный потресканный лак корпуса, три пучка воловьих жил, намотанных на колки поверх свободно вращающегося диска, и два ряда роговых клавиш под левую руку. Лизанна. Круговечный инструмент менестрелей, неизбывный дорожный товарищ, свидетель больших бед и личных несчастий. Святая душа, заключённая в просмоленной древесине. В ней звучали леса и поля Иторы, в ней была заключена тайна, которую Ксанд так никому и не раскрыл. Это был не просто музыкальный инструмент. Это был тайный рычаг, которым Ксанд сковырнул гнилых богов с лика Средины. Лизанна была истинным механизмом, воплотившим Завет.

Он помнил, что Конклав потомков Тсанниса Местраннора, прочих Игроков Средины и просто гонимых бродяг, с радостью принявших послание Завета и потому сумевших проникнуться даром Песен Иторы, все прошедшие круги пытался постичь ту тайну, что была доступна некогда ему одному, Ксанду Тиссалийскому, неуловимому Барду, Серому Камню. Но они были слепцами из слепцов в этом море света, певцами вчерашних гимнов, сказителями забытых баллад. Лизанна, его лизанна была величайшей плакальщицей на будущей могиле гибнущей Иторы, она вырывала своим пением последние капли силы из цепких рук гнилых богов и превращала эту силу в истинную музыку сфер.