Рассветы Иторы

Это не Ксанд сумел смирить гнев пожиравшего тело и душу Тильоны разложения, не он обернул Подарком Проклятие, нет, это сделала лизанна, его лизанна. Горькая, надрывная песнь этих струн поистине могла творить чудеса.

Старик принёс его лизанну сюда.

Ксанд протяжно и беззвучно застонал.

За что?!

Пещера содрогнулась, как будто сюда после долгих кругов отсутствия вернулся горный народ. Но никого кроме двух незваных гостей в ней не было.

Старик постелил сложенный втрое походный коврик для медитаций, присел на него острыми коленками вниз, потом осторожно возложил перед собой лизанну и хитро прищурился куда-то в бок, где как будто на самом краю зрения что-то мерцало.

Его призрачный спутник остался стоять в стороне, качая головой. Лиеррана тоже кое-что смогло пробудить. То была иная песнь, песнь летящей по волнам Ирионе. Только как это могло случиться без воли Стража Устья? Никогда, никогда бы Сайана не позволила свершиться подобному святотатству! Видать, новый шкипер всё-таки поддался посулам старого хитреца.

Ксанд удивился собственным эмоциям. Таким чистым, таким обыкновенно-живым, истинно человечным. Гнев, отчаяние, горе, тоска.

Ненависть.

К проклятому старику, что посмел явиться сюда, в его тайный склеп, чтобы…

Гнилые боги, он явился сюда, чтобы поднять Ксанда из могилы!

Нет!

Увы, с первым же поворотом полированной ручки лизанна пробудилась. В её чреве ожил ровный монотонный гул, который, кажется, начал отдаваться вибрациями где-то в самой глубине этих гор.

Вру-м-м…. Вру-м-м…

Ксанд в отчаянии попытался закрыть уши ладонями, но не смог. У мёртвых нет ушей и нет ладоней.

И при иных обстоятельствах они не могут ни слышать, ни страдать.

Лизанну, свою лизанну, он не мог не слышать, в отчаянии цепляясь за каждый звук, за каждое вибрато этих струн.

Откуда у старика такая власть над ним, откуда он знает, что именно может призвать того, кто мёртв уже долгих пять кругов, из каких тайников он извлёк его лизанну и, самое главное, зачем ему вообще нужен Ксанд?

Какое живое любопытство. Ты хочешь узнать? Только протяни руку!

Ах, да, у тебя же нет рук.

Вдосталь насладившись моментом, старик продолжил экзекуцию. К протяжному стону боковых струн присоединился стук клавиш, вослед которым запели основные.

Невесть какая мелодия.

«Моя милая Потс».

Деревенская песенка, какие издревле поют на празднике урожая или на сельской свадьбе, покуда пьяный жених тащит хмельную невестушку на солому.

Срамота.

Ксанд снова содрогнулся, а с ним тряхануло и своды пещеры. Хорошо бы. Хорошо бы здесь к трёпаному Додту всё обвалилось, похоронив и старика, и шкипера, и лизанну, и саму измученную душу Барда.

Впрочем, старика развесёлость неуместного мотивчика ничуть не смущала, отыграв своё, он продолжил в том же духе, без остановки наяривая поскрипывающую ручку.

Вру-м-м…. Вру-м-м…

Старику неважно было что играть, одна шутовская песенка сменялась другой, оставался только этот тянущий ритм, который всё напоминал Ксанду о чём-то, что он так долго старался забыть.

Но не смог.

Тот защитный купол поединка, что ограждал Столпы от жадных взглядов Богов. Хорошая попытка, которая ни к чему в конечном счёте не привела.

Вослед воющей лизанне заныло где-то глубоко внутри холодной посмертной пустоты Ксанда. Зачем были все эти нелепые смерти, зачем были все эти многотрудные жизни, зачем!

И тут Лиерран вышел вперёд и решительно хлопнул в ладоши.

От этого звонкого шлепка словно что-то брызнуло вокруг, вышибая искры из пространства, наполняя его кисельным маревом, делая на крошечный миг сам воздух густым и горячим.

И тут Ксанд понял, что он уже не часть вселенской пустоты, но отчётливо выделился на фоне остального пространства. Ещё не человек с руками и ногами, но уже и не бестелесное нечто, обречённо застрявшее между жизнью и небытием.

Такие как он не могут исчезнуть насовсем, для полного распада их мятущимся душам потребуется время, сравнимое с возрастом самой Иторы. Куда там несколько жалких кругов. Но он вовсе не жаждал этого возвращения, всё его нутро яростно протестовало против подобного хода вещей, ещё больше ускоряя возврат.

Это так по-человечески, попросту не хотеть жить.

Но увы, ему не оставили такого выбора.

Ксанд едва заметным пузырём опал на пол пещеры, валясь на прозрачные колени.

Это несправедливо.

Лизанна тут же замолчала.

– Ты так думаешь? А по мне, так в самый раз.

Никакой ошибки. Старик смотрел прямо в глаза Ксанду. Он видел его так же отчётливо, как если бы тот был сейчас перед ним во плоти.

Как ты нашёл это место, старик?

Его голос был так же тих и бестелесен, как и он сам, но его собеседника это ничуть не смущало. Он не впервые оживлял призраков. Тень Лиеррана была тому прямым доказательством. Кем мог быть этот нелепый улыбчивый старик в имперском платье с бородкой клинышком?

– Не узнаёшь меня?

И тут Ксанд всё-таки вспомнил. И эту ухмылку. Ну кто же ещё. Человек, которого не единожды находили мёртвым. Человек, который первым сумел избавиться от Проклятия. Человек, который в одиночку вертел Богами, как хотел. Ну конечно.

Мёртвый Император.

– Гнилые боги, зачем так официально, зови меня просто посланником.

Посланник. Посланник к кому от кого?

– А вот это уже большой вопрос.

Ксанд попытался подняться и в итоге едва удержался на ногах. Почти полное отсутствие материального тела приводит к тому, что любое усилие полощет тобой, как осенним листом на ветру.

Зачем я тебе понадобился?

– Почему только мне? Может, и нашему шкиперу есть что тебе рассказать?

Ксанд покосился на вновь скрывшегося в глубине пещеры собрата по несчастью. Лиерран молчал.

Где твой корабль, шкипер? Где твой Ирионе? Не далековато от моря ты забрался, мореман?

Не дальше, чем мы последний раз с тобой виделись, Серый Камень.

И то верно, Форт расположен гораздо ближе к сердцу Средины, чем северная оконечность Лазурных гор.

Сайана… знает?

Что я вернулся? Надеюсь, что нет.

«Надеюсь, что нет». Прежний Лиерран уже спешил бы к Устью. Смерть всех нас меняет, и зачастую не в лучшую сторону. Мы становимся холодными. Былые чувства уже не могут на нас повлиять так, как при первой жизни.

– Это всё, что тебя сейчас беспокоит, Игрок?

Нет, не всё. Но Ксанд всё никак не мог смириться со своим вновь обретённым положением, мысли метались, а в голове всё плыло. Смешно, будь у него на самом деле голова, он бы уже попробовал проломить ею что-нибудь достаточно хрупкое в теле самозваного Императора.

Я не знаю, что меня беспокоит, посланник, кроме того, что ты поднял меня. Но ты так и не ответил мне на мой вопрос, как ты нашёл мою могилу?

– Резонно. Но умение разговаривать с горным народом осталось не только у тебя, Ксанд. Ведь первым здесь должен был побывать я сам.

И то верно, но не побывал. Мёртвый Император оставил своё Проклятие в недрах Пика Тирен. И раз горцы помогли Ксанду, не бескорыстно, но помогли, значит, тайна этой пещеры была с тех пор не такой уж и тайной. Видимо, Император нашёл для них достаточно веские аргументы, чтобы те открыли ему путь к тайной пещере. Или же всё настолько плохо, что и вящих аргументов подбирать не пришлось.

Хорошо, зачем я тебе понадобился?

Император вместо ответа с комфортом уселся на молельный коврик, с деланным видом порылся в котомке, добыл оттуда какую-то сушёную ледяную грушу, осмотрел её со всех сторон, сосредоточенно обтёр о полу, надкусил, поморщился от набившей рот оскомины, всё-таки прожевал и проглотил. И лишь после обернулся лицом к Ксанду.

– Что ты последнее помнишь?

Ксанд терпеливо покачал в ответ головой. Точнее, полным отсутствием головы. Посмертие вообще способствует долготерпению.

– Тогда у меня для тебя неважные новости. Затея с Подарком не удалась.

Ксанд напряжённо зашевелился, оглядываясь. Нет, пещера была в порядке. И уж поверьте, если бы их расчёты не оправдались, здесь бы давно камня на камне…

– Не о том беспокоишься. Гнилые боги гниют, их марионетки мертвы или доживают своё. Но мы же на посиделки у Форта не ради них собирались, правда?

Что этот старик тянет?

– Ладно, говорю прямо, хотя ты и сам уже знаешь, просто не хочешь в это верить. Итора так и не вернулась.

Итора. Всевечная Мать. Итора Многоликая. Истинное, единое и неделимое божество этого мира. Всеблагое и всесущее. С момента Пришествия Матерь страдала на просторах Средины под гнётом ложных Богов, и человечеству было должно вернуться в истинную веру, что навсегда оставила бы эру Раскола в прошлом, сделав первый шаг в утерянном единении людей. Проклятие стало Подарком. Подарок стал Заветом. По всей Средине строились храмы во имя Многоликой, что грядёт.

Так гласили речи аколитов Иторы. Тех самых, что скоренько перековались из вчерашних служителей культов Ксера, Истраты, Риоли, Додта, сонма прочих божеств. Они ждали пришествия первых адептов Истинного Пути, что вернулись бы с того берега, пройдя заповедным Устьем.

Император торжественно кивнул.

– Никто так и не явился. Мне неведомо, то ли Устье окончательно выхолостили стараниями Сайаны и её Стражей, то ли все те, кто туда стремился, там теперь и остаются, на материке Средины больше нет Ускользающих. Точнее, старых духов стихий ещё ловят сёстры-охотницы да бывшие Игроки, что составили в итоге Конклав, но новых говорящих от имени Иторы они так и не дождались. Маара была первой и последней. Итора оставила нас.

И замолчал, позволяя осмыслить.

Теперь Бард вспомнил. Так вот, почему всё своё посмертие Ксанд чувствовал эту тоску, будто Итора отвернулась от него. Нет. Она отвернулась от всех детей Ея. Она отвернулась от Средины.

Если это правда, то всё было зря. Если это правда. Надо ли Ксанду напоминать, что истинное знание в подобных тёмных вопросах могло лежать под таким спудом, что потребуются десяти и сотни кругов, чтобы раскрыть ранее сокрытое. Но даже это не объясняет, зачем Императору понадобился Ксанд.

Это печальные обстоятельства, и видит Итора, я последний из живших, кто бы такой вести обрадовался, но ты вернул меня за этим?

И снова тот ухмыльнулся.

– Ты зришь в корень, досужие размышления не повод поднимать мёртвых из их могил. В конце концов, даже у меня есть совесть.

В последнем Ксанд очень сомневался, но вслух возражать не стал.

– Не так давно в небе Иторы случилось то, чего не случалось ранее. С небес упали два огненных болида.

Память видений посмертия ненадёжна, но что-то подобное Ксанд припоминал.

Даже мне известно, что такое уже бывало ранее. С тех пор, как в небе висит Кольцо, с него время от времени опадали астральные тела. Правда, при моей жизни этого не случалось, но вряд ли кто-то всерьёз полагал, что сие невозможно вовсе.

– Ты как всегда прав. За одним исключением. Подобные болиды никогда не достигали поверхности. Итора бережёт своих детей, как спасает она их от огненной ярости Кзарры. Двадцать тысяч локтей высоты, таков предел, измеренный моими звездочётами ещё в эпоху расцвета Империи, ни мы отсюда, ни астральные тела снаружи указанных границ не способны преодолеть этот незримый порог.

Так что же тебя смущает?

– Тот простой факт, что на этот раз огнепад достиг лика Иторы, это случилось в отрогах Северного нагорья.

Ксанд попытался осмыслить сказанное.

Итора накру́ги оставила своих детей? Они теперь беззащитны? Перед чем? Замкнутость мира Иторы на самоё себя, как и незримое присутствие Матери в жизни каждого смертного было главной данностью их вселенной. Всё это рушилось одно за другим.

Ты считаешь, что в этом есть какая-то связь? Что всё это из-за нас? Последствия Битвы Завета?

Император переглянулся с тенью Лиеррана и усмешка резко сошла с его лица, как будто никогда там и не возникала.

– Ты же знаешь, я никогда не относился серьёзно к делам людей, мы дети малые, возимся тут на отведённом нам клочке суши, хвастливо именуемом нами Срединой. Какая там «средина», мы живём на отшибе мира, где царят Древние. Подумай сам, наши смешные Боги, наши нелепые усобицы. И я нисколько не сомневаюсь, что в тот раз мы так же стали лишь частью какой-то более великой и древней игры. Которая была, тем не менее, проиграна. Итора замолчала не для нас, она замолчала для всех. И то, что упало с небес, с этим как-то связано.

Ты так думаешь? Или ты это знаешь?

Старик поднялся с циновки, ещё больше помрачнев. Прежде чем продолжить, он некоторое время явным образом колебался, жуя морщинистыми старческими губами.

– Что я могу знать, я, старый желчный отшельник, Мёртвый Император, которому не хватило ума вовремя умереть. Но когда они падали, мне показалось, что я узнал одно из них.

Ксанду что-то такое тоже показалось, но он не стал это уточнять во избежание лишних расспросов. Память посмертия была как зыбкий туман. Ещё более зыбкий, чем он сам.

Узнал? Тогда почему ты не обратился к Конклаву? Вместе вы бы разгадали эту загадку.

– Эти дети знают ещё меньше нашего. Максимум, на что они способны, это ловить последних оставшихся рабов вашего гнилого пантеона.

А что же Древние?

– Эти глупцы боятся больше нашего, они явно что-то знают, но это знание нам неведомо и потому недоступно.

Жаль, что это его призрачное существование не даёт Ксанду возможности копаться в мыслях собеседника. Было бы куда проще разбираться во всех этих мутных нагромождениях. И да, в мыслях Мёртвого Императора он бы желал покопаться. Впрочем, кое-что он умел и так.

И потому ты решил собрать Столпы?

Император и Лиерран снова переглянулись.

– Если это вообще возможно.

В таком случае ты не с тех начал. Сайана точно жива, жив и Гуар, наверняка уцелела Литарни со своим личным проклятием. Чтобы подчинить силы Ирионе, тебе понадобился Лиерран, допустим, но зачем было будить меня? Я никто, мои силы ничтожны, я больше никакой не столп Счастья, куда там. Я даже не тот Серый Камень, каким был. Что я могу?

– Ты можешь попробовать воззвать к Матери, попросить Её о помощи.

Ксанд непонимающе смотрел то на одного, то на другого.

– Этот талант всегда был с тобой, Игрок. Неужели ты думаешь, что дело лишь в одном везении? Столько зим оставаться в живых, избегая ловушек Богов, когда они в точности знали, кто ты и почему тебя стоит бояться. Ты всегда чувствовал этот мир, ты единственный, да не обижу я потомков Ускользающей Хеленн или Тсаниса Местраннора, кто был способен на Песнь. Никакой Конклав тебя не заменит, даже собери мы его воедино.

Что за чушь. Он всегда пел простые песни. Весёлые и печальные, боевые и лирические. Плясовые, застольные, поминальные, романтические и колыбельные. Даже Песнь Завета в итоге стала им всем боком.

– Если есть под небом Средины кто-нибудь способный воззвать к Ней, то это ты.

Ксанд опустил призрачный взгляд на молчаливо дожидающуюся своей поры лизанну.

И всё-таки старик что-то недоговаривает.

Однажды ты обещал мне не лгать, посланник.

– И я тебе не лгу.

Ложь умолчания – это тоже ложь. Однажды умолчав, трудно удержаться, не так ли?

Тут Император снова ухмыльнулся, возвращаясь в привычно игривое настроение.

– Хорошо. Кое о чём я действительно умолчал, за что прошу у тебя прощения, сделал я это лишь потому, что хотел тебе оставить путь к отступлению. Ты мог просто сказать «нет», и Лиерран тут же вернул бы тебя туда, где ты прозябал все эти круги. Но сейчас ты сам поймёшь, какую ошибку совершил.

Так разреши мне это сделать самому, слишком много слов, посланник. Что именно тебе сказали Древние?

Две сморщенные старческие ладони, поднятые вверх в защищающемся жесте. Мол, ладно, ладно, твоя взяла, сдаюсь.

– Что они боятся не того, что упало с неба. Напротив, в этом им видится единственная наша надежда на повторное обретение Иторы. Иторы Утерянной. Иторы Замолчавшей. Они не понимают, что там случилось, но угроза исходит не оттуда. Она исходит с запада.

Ксанд непонимающе склонил голову и развёл руками. Запад? Запад – это слишком абстрактно. Закатный берег, Устье, да почитай вся Итора располагалась западнее материка Средины, на восток лежало лишь безбрежное море с разбросанными по нему безжизненными островами.

Сами Древние – это и есть запад.

– Свой запад есть и для Древних.

И тут Ксанд сообразил, что имеет в виду старик.

Да, он сказал правду. В кои-то кру́ги. Это действительно лишало Ксанда выбора.

Да и был ли он у него когда-либо?

Вру-м-м…. Вру-м-м…

Лизанна впервые за пять кругов запела в его руках. Как вообще призрак может вращать маховик реально существующего, материального инструмента? Настала пора его песням вернуться.

 
От тревоги не уйти,
Не излечит крепкий сон.
Птица чёрная летит
На мечей скрещенных звон.
 
 
Пусть не сбудется сон,
Пронеси меня, конь,
Через смерть и огонь,
Пусть не сбудется сон.
 

Брат Сонео поспешал вниз по ступеням, словно торопился скорей свернуть себе шею. В каком-то смысле всё так и обстояло.

Жизнь студиозуса на факультете вообще далека от монастырских традиций послушания, тут ценилось не говение, а радение. Перемещаться в стенах Маркийского Университета иначе как рысью, не облачившись предварительно в бархатную шапочку профессора, было делом немыслимым.

Корпеть за пыльными фолиантами – это прекрасно, но тратить в прямом смысле золотые трёшки учебного времени на степенное расхаживание по лестницам и переходам университетского кампуса было непозволительной роскошью даже для потомков самой раскормленной маркийской знати. Учёба здесь даже для неё обходилась так неприлично дорого, что отцы семейств членов Синнереала буквально физически – кто грозным взглядом, а кто и прямо кулаком – внушали собственным отпрыскам одну простую мысль: приданы они сюда не кутить и не предаваться разврату, а должным образом отрабатывать каждую вложенную в их образование монету.

Тем более – если ты попал на факультет за счёт университетской казны. Прокуратура набирала в стипендиарный фонд только самых-самых, и подвергать свою будущность угрозе отчисления по такой жалкой причине, как внешнее прилежание, дураков не находилось. И если среди монастырской братии было полно индивидов весьма раскормленного вида, то Университет населяли исключительно поджарые учёные мужи, всё своё недолгое праздное время проводившие на гребных каналах или за игрой в мяч, что уж говорить о том, как рядовой студиозус выглядел в обиходе между сессиями.

Брат Сонео, будучи уже серьёзным учёным мужем, аспирантом пятой зимы, смотрелся на бегу сущим первокурсником. Глаза горят, щёки раскраснелись, бесценные хрустальные пластинки в плотных картонных футлярах бережно прижаты к боку, ноги легко перескакивают через две ступеньки.

Даром что уже и сам временами на факультете читает на заменах младшим курсам, временами заседает на задней скамье в диссертационном совете и вообще вхож в кабинет к декану, но лишний раз злить соглядатаев из прокуратуры не след, да и почему бы и не поспешить, по вящей-то надобности.

Пробегая вдоль зубчатой северной стены, брат Сонео невольно бросил взгляд на вечернюю Инею. Столица Стелланской Марки в подобные мгновения была особенно хороша: подсвеченные закатной Кзаррой витражи Дворца Синнереала сверкали поверх частокола крыш, дальше горели газовые огни наверший Гвардейских башен, что замыкали город с севера в полукольцо. С юга же его подпирал своим каменным массивом Университет.

Огромный чёрный муравейник, круглосуточно озвученный гортанными криками «па-аберегись» и гудением электрических дуг в газоразрядных лампах. Он был так велик, что Гвардии Синнереала вот уж пять кругов не приходило в голову сюда заглядывать, да и кто её сюда пустит. Дано право студиозусам самим со своими делами разбираться, будь то внутрифакультетские волнения на выборах нового ректора или попытка харудов осадить Универстет после инцидента с экспедицией за Стену. А что, сами в итоге успешно и управились, не без помощи магистров с алхимического факультета.

Инея, конечно, каждый раз начинала беспокоиться, а Синнереал принимался слать неотложные депеши с требованиям прекратить дебош, но таковые завсегда оставляли без внимания.

Уф, понеслись дальше, теперь в горку.

Брат Сонео читал как-то в «Вестнике» на страничке курьёзов, что при ректоре Тохирие Стерне, что был избран на свой пост на волне всяческих свобод после завершения Войны Завета, конгрегация решила как-то построить вдоль северной стены клетевой подъёмник в качестве вящего вспомоществования самым заслуженным, а потому немощным телом профессорам, однако столь вопиющее нарушение традиций было немыслимым даже в те времена праздношатаний и вольнодумств. Клеть осталась для истории исключительно в виде чертежей, как назидание потомкам да к особливому неудовольствию философского факультета, над атлетами которого с тех времён принято было нарочно посмеиваться. Немощных же профессоров порешали таскать в горку на носилках.

Так что покуда ты не профессор – ноги в руки, и на три пролёта вверх, расшугивая по пути замешкавшихся братьев, ещё не настолько поднаторевших в искусстве перемещения рысью. Главное при этом шею всё-таки не свернуть, равно как не нанести увечий драгоценным хрустальным пластинкам.

Размеренно дыша, брат Сонео успевал на середине очередного лестничного пролёта бросить косой взгляд на окна лаборатории. Там всё так же мигал свет газоразрядной лампы. Ага, ждут, поторапливают.

Бегай или иди пешком, а кампус огромен, потому коммуникацию между корпусами необходимо было всячески поддерживать. Факультеты старались кто во что горазд, иные голубей разводили, другие медную проволоку тянули на долгие селиги окрест, тогда как оптики привычно семафорили. Да и то правда, систему сигналов надлежало сразу при поступлении изучить каждому брату-студиозусу, а кто придумает продвинуть способы коммуникации, тому вполне можно претендовать на прокурорскую поблажку в выплатах, а то и на драгоценную стипендию.

Брат Сонео ввиду слабого воображения ничего такого сочинить не сподобился, зато брал старанием, за что его профессора и ценили. Вот и сейчас, кто самолично доставил пластинки? Брат Сонео, тут как тут. Уф, ещё полдюжины пролётов и он на месте. Главное не споткнись, сказал он сам себе и тут же чуть не полетел носом на каменные ступени.

Да так твою растак.

Пришлось несколько замедлить темп, за разбитую пластинку его заведомо не похвалят. Да и то сказать, преизрядно уж запыхался. В общем, к тому моменту, когда его видавшие виды парусиновые туфли замелькали на галерее верхнего яруса, закатная Кзарра уже наполовину погрузилась под горизонт, заливая кампус иззубренными полосами кроваво-красного. Мало кто на всей Иторе имел хоть малейшее представление о том, почему раскалённая добела Кзарра ввечеру окрашивалась в багровые тона. Брат Сонео был одним из тех немногих, чем несказанно гордился, и пластинки хрустальные имели к тому прямое отношение.

Ворвавшись в помещение лаборатории, он поспешил не раскланиваться с профессорами, а задёрнуть побыстрей плотные рулонной конструкции шторы, что закрывали в лаборатории закатные окна.

Паче чаяния, изучавшие свет учёные мужи проводили большую часть своих трудов в полумраке, а то и при полной тьме, подсвечивая себе путь холодным голубым светом тусклых синих газосветных ламп, по причине чего поголовно страдали слабостью зрения. Брату Сонео в этом смысле покуда везло, постоянно таскать на носу толстенные линзы биноклей ему не приходилось, остальные же были почти поголовно четырёхглазики, чем выделялись на фоне зеленокожих алхимиков, атлетичных философов и тонкошеих лириков. Брату Сонео даже приходилось на особо важных собраниях нацеплять подложные бинокли-пустышки, дабы не позорить своим видом братьев по факультету. Цеховая солидарность превыше всего.

Но у излишне острого зрения были и свои естественные плюсы, там где в полутьме иной брат вынужден был бы чуть не ощупью проводить необходимые манипуляции, брат Сонео, всё ещё натужно отдуваясь после долгого бега, уже принялся методично щёлкать зажимами, с шелестом закрывать и открывать многолепестковые диафрагмы и проводить прочие магические для посторонних действия с громоздкими, но на деле чрезвычайно хрупкими приборами, попутно не забывая поглядывать по сторонам.

Профессора Торнус и Гиппарх уже наверняка на месте, и лучше бы их держать в поле зрения, ежели планируешь впоследствии с успехом аспирантуру завершить, вот и мантия одного из них мелькнула меж колб пустотных установок.

Тэ-эк. Двушка-другая времени и всё готово. Вот первая из заветных хрустальных пластинок помещена в зажим, готовая к демонстрации. Взревела реторта, заполняя жаром газовой горелки внутренность полостной камеры, раскаляя её толстые керамические стенки сначала докрасна, а потом сдвигая вырывающийся оттуда луч в сторону жёлтого спектра и лишь потом делая свет молочно-белым.

Не самый удобный способ светоизвлечения, и тугоплавкость лучшей имперской керамики едва ли позволяла добиться нужного жара, но зато получаемый непрерывный диапазон был гордостью их лаборатории, замшелые начётчики из Университета Тиссали едва ли смогут похвастаться подобными достижениями в ближайший круг. А всё потому что как есть ретрограды. Они до сих пор свято уверены в том, что световые флюиды суть поток истечения особой жидкости, что, конечно же, есть полная глупость, это вам на факультете всякий скажет.

А вот и главное тому доказательство, лицезрейте, маловеры, сфокусированный пучок света, преломившись на хрустальной пластинке, успешно остановил свой бег на серебряном проективном экране. Под вой реторты в лаборатории затянулась молчаливая пауза.

Брат Сонео напряжённо оглянулся. Он ожидал иной реакции. Можно сказать, миг его личного триумфа, как же, сыскал, привнёс, пусть и по наущению брата Гвилло, но всё-таки прикоснулся к непознанному, а тут такой приём.

– Это чего такое?

Голос профессора Торнуса по обыкновению был желчен и скрипуч.

– Мы с братом Гвилло сигнализировали…

– «Сигнализировали», – всё так же желчно передразнил профессор Торнус, после чего перешёл на по обыкновению назидательный лекторский тон:

– Кафедра ещё три седмицы назад на заседании постановила, что дальнейшие исследования болидов не составляют научного интереса, сами же упавшие тела, согласно всем наблюдениям, представляют собой осколок звёздной материи Кзарры, по случаю долетевшей до нас через внемировую пустоту. Разве что отбывающая на днях философская экспедиция всё-таки сыщет следы сей звёздной материи на дальних северах и предоставит нам образцы для дальнейшего исследования, в чём высокое собрание сомневается, тогда и только тогда можно будет вновь открыть исследователький проект, покуда же прокурору факультета заповедано выделять ассигнования на эти заведомо пустые штудии.

Профессор Торнус перевёл дух, по дурной привычке шмыгнув носом.

– Вы наслышаны про сие, аспирант пятой зимы Сонео?

Брат Сонео почувствовал, что краснеет, но понадеялся, что в полумраке подобное малодушие останется незамеченным. Между тем профессор уже включил дальний проектор, на засветившемся вскоре экране появилась та же полосчатая диаграмма, что проецировал до этого брат Сонео.

– Как вы видите, линии излучения и поглощения на обеих пластинках в точности соответствуют друг другу, а небольшой смещение влево с невероятной точностью описывается формулой профессора Ктуна с философского факультета, – тут профессор Торнус ревниво вздохнул, – происходя из скорости движения осколка звёздной материи относительно проекционного аппарата в момент фиксации на хрустальную пластинку. К сожалению, указанный эффект слишком хорошо известен, чтобы стать основой даже курсовой работе студиозуса второй зимы обучения. Не так ли, коллеги?

Брат Сонео в ответ смущённо прочистил горло и понуро двинулся вынимать пластинку. Экран погас. Коллеги-студиозусы зашептались по углам, покуда обнаружившийся профессор Гиппарх из дальнего угла продолжал помалкивать, только металлическим зубом сверкал в своей привычной хищной улыбке.

А ведь это была его идея поискать в архиве, да и семафорил с верхотуры он не зря, наверняка брат Гвилло заранее всё ему подробно доложил. Так почему молчит, почто ни в чём не повинному брату Сонео такое поношение?

Впрочем, ладно, пострадать в борьбе за светоч знаний – это есть вящий элемент жизни любого студиозуса, особливо такого, что уж там греха таить, не хватающего звёзд с неба, как брат Сонео.

Ладно вам. Будь что будет. Экран вновь зажёгся, проецируя вторую пластинку.

В лаборатории раздался уже откровенный смех.

Снова та же полосчатая картина, на оптическом факультете студиозусов с первого курса обучали бегло читать всё это чисто магическое для посторонних чередование ярких разноцветных полосок светлого и тёмного. Все собравшиеся уж точно были не новичками и владели сим искусством премного в совершенстве. Что этот студиозус решил им доказать?

– Брат Сонео, может, вы всё-таки прокомментируете цветографии, которые вы так спешно сюда доставили, а то нам с коллегами уже начинает казаться, что вы попросту разучились вовремя отступать, когда вас тыкают носом в вашу собственную научную отсталость? Что нового собравшимся могут рассказать пластинки профессора Ктуна?

Профессор Торнус продолжал язвить, профессор Гиппарх продолжал сверкать зубом.

Да что ж ты поделаешь.

Брат Сонео прочистил горло и всё-таки сумел из себя выдавить слабеньким голоском:

– Вы правы, кхм, профессор Торнус, пластинки, запечатлевшие таинственные болиды, действительно в точности повторили спектрограммы полуденной Кзарры, как она наблюдается нами сквозь небесную сферу Иторы. Но к профессору Ктуну эти пластинки никакого отношения не имеют.

И тут, наконец, громогласно рассмеялся профессор Гиппарх.

– Коллега Торнус, вы совершеннейший, простите, идиот. Промеж конференций, разумеется, экземпляры пластинок профессора Ктуна в строжайшем секрете хранятся на факультете философии, и аспиранту нашего факультета бы их точно не доверили!

Сбитый с толку подобной отповедью профессор Торнус некоторое время жевал губами, но потом всё-таки нашёлся.

– Так что же это, просто архивные цветографии Кзарры?

Смех профессора Гиппарха принял на это раз совершенно сардонические нотки.

– Ну вы же сами видите, сдвиг по профессору Ктуну! Кзарра, по-вашему, принялась на нас падать с небесей в момент экспозиции?

– …бракованные призмы аппарата? – неуверенно нашёлся после очередной паузы оппонент.

– Садись, два, как говорил мой учитель арифметики в базовой школе.

Профессор Гиппарх решительным движением открыл краны верхних газовых светильников, останавливая на сём экзекуцию и выходя вперёд.

– Покуда все носились с формулами профессора Ктуна и спорили о необходимости сбора экспедиции, я всё думал, где-то я уже такое видел. И сдвиг этот, и подобие – только подобие, сколько раз вас тыкать носом, ну ладно философы, но вы-то, где третья полоса, я вас спрашиваю! – тут все принялись вглядываться внимательнее, в лаборатории раздалась серия досадливых кашляющих звуков, покуда профессор Гиппарх продолжал, – всё это я уже видел раньше. Именно с этим я отправил семафорограмму в репозиторий, где в это время пребывали по делам факультета студиозусы брат Сонео и брат Гвилло, и вот, сии учёные мужи таки сыскали необходимое!