Читать книгу: «Пропасть», страница 5

Глава 7

В середине дня письмо премьер-министра забрали вместе с остальной деревенской почтой из почтового ящика в Саттон-Кортни и отвезли в фургоне на сортировочный пункт в Оксфорде, потом погрузили в поезд, отправившийся в Лондон незадолго до половины шестого и прибывший на место час спустя, снова отвезли в почтовый сортировочный центр Маунт-Плезант в Клеркенуэлле и доставили с десятиминутным запасом к Ирландскому почтовому экспрессу, отходившему каждый вечер с вокзала Юстон в 20:45. В 2:20 письмо прибыло в Холихед, и через несколько часов в понедельник утром, прямо перед завтраком, почтальон после долгой поездки на велосипеде привез его в Пенрос-Хаус, где Венеция уже ждала в холле, чтобы перехватить письмо и тайком отнести наверх к себе в спальню.

Едва вскрыв конверт и развернув таинственный, почти прозрачный лист бумаги, она почувствовала в нем нечто особенное, непохожее на обычные письма.

Срочно

От сэра Дж. Бьюкенена сэру Эдуарду Грею

Сегодня утром мне позвонил русский министр иностранных дел…

Венеция прервала чтение на первой же фразе.

Сначала она подумала, что премьер-министр перепутал официальную корреспонденцию с личной почтой. Но потом вернулась к письму и поняла, что он на самом деле хотел послать ей этот документ: Вложенная в письмо телеграмма… может тебя заинтересовать. Он часто показывал ей телеграммы во время послеобеденных поездок. Но никогда прежде не присылал их почтой.

Сидя на краешке кровати в тишине Пенрос-Хауса с письмом в одной руке, а другой машинально перебирая бусины ожерелья, она прочитала письмо целиком, поначалу вдохновленная возможностью заглянуть мельком в тайный мир высокой дипломатии, затем ошеломленная, а под конец и вовсе немного испуганная как самим содержанием, так и осознанием, что сейчас ни одна женщина во всей стране не знает столько о кризисе.

Она посидела еще пару минут, постигая смысл прочитанного, пока не вздрогнула от удара гонга, созывающего домочадцев на завтрак. Быстро сложила телеграмму и письмо, засунула их обратно в конверт, запихнула его в карман юбки и спустилась по лестнице.

Никто не поднял головы, когда она вошла. Все были погружены в чтение утренних газет: отец, мать, три старшие сестры и их мужья. Племянники завтракали наверху в детской и не должны были появиться раньше середины утра. Венеция подошла к большому столу, тянувшемуся через половину комнаты, присматриваясь к дюжине серебряных блюд с приправленным специями омаром и бараньими ребрышками, яйцами и почками, картофелем и черным пудингом, томатами и грибами, шипящими от жара тоненьких свечей, расставленных под ними.

Внезапно у нее пропал аппетит. Она налила себе чая и взяла с подставки тост, а слуга тут же забрал у нее чашку и тарелку и встал рядом, ожидая распоряжений. Венеция оглядела стол и указала на пустой стул возле матери. Проходя мимо нее, Венеция через плечо матери глянула на заголовки новостей в «Таймс»:

МИР ВЫШЕЛ ИЗ РАВНОВЕСИЯ

ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ РАЗОРВАНЫ

ВОЕННАЯ ЛИХОРАДКА В ВЕНЕ

Взгляд зацепился за заголовок четвертой статьи:

ДЕЙСТВИЯ БРИТАНСКОГО ФЛОТА

Он ничего не рассказывал об этом в своем письме.

Венеция села и спросила, не обращаясь ни к кому конкретно:

– И какие же действия произвел наш флот?

Старший из зятьев Билл Гуденаф, капитан Королевского военного флота, не поднимая взгляда от газеты, сообщил:

– Вчера вечером Уинстон объявил, что собирает вместе Первый и Второй флоты в Портленде.

– Это важно?

– Это облегчает мобилизацию. Но не означает, что мы собираемся вступать в войну.

– А зачем нам нужно облегчать мобилизацию, если мы не собираемся вступать в войну?

– Чисто из предосторожности. Не стоит беспокоиться, – сказал он и продолжил чтение.

Стэнли не были потомственными военными, и родителей Венеции немного смущало, что три старшие дочери вышли замуж за офицеров. Сорокалетняя Маргарет – за Билла, Сильвия – за майора Энтони Хенли из Военного министерства, а Бланш – за Эрика Пирс-Сероколда, коменданта военного училища в Камберли. Намазывая тост маслом, Венеция изучала их лица. Эти крупные, здоровые, усатые мужчины сидели вокруг стола, откинувшись на спинку стула, и, казалось, думали только о предстоящем безмятежном дне на берегу моря, ничуть не обеспокоенные тем, что пишут газеты.

– Но разве не может кончиться тем, что нас все равно втянут в войну независимо от нашего желания? – спросила она.

Билл вздохнул и зашуршал газетой:

– Как? И кем?

– Русскими и французами.

– Думаю, моя дорогая, ты еще поймешь, что дипломатия действует иначе. Здесь все решают соглашения, а у нас нет соглашений, обязывающих воевать в угоду русским или французам, – произнес он любезным, но твердым тоном, показывая, что разговор закончен.

Чуть погодя Венеция встала из-за стола и заявила, что собирается на прогулку.

– Винни, ты ведь не забыла, что обещала поиграть потом с детьми? – крикнула вдогонку Сильвия.

К тому времени, когда Венеция добралась до бухты, начался отлив. По обнажившемуся песку с важным видом разгуливали кулики. На отмелях кричали кроншнепы. У Венеции где-то хранилась фотография, на которой они с Уинстоном выкапывают крабов в этой части пляжа летом 1910 года. Всего четыре года назад. Но ей самой этим утром уже начало казаться, что то был совершенно другой мир.

Она сняла туфли, подобрала юбку и двинулась по скользким камням и мелководью к лодочному домику. Старый, прогнивший до каркаса ялик лежал на боку, привязанный цепью к причалу, словно какой-нибудь забытый узник. Она расстелила жакет на каменном выступе, открыла сумку и достала несессер с принадлежностями для письма. Потом несколько минут любовалась на море. Легкий бриз приносил к берегу запах соли и водорослей, такой густой, что его можно было ощутить на вкус.

Мой милый, я пришла в лодочный домик, чтобы ответить на твое письмо там, где могу спокойно подумать. Здесь меня никто не потревожит, не поинтересуется, кому это я пишу, и не попросит присмотреть за детьми или составить пару для игры в теннис. Только море, скалы и птичьи крики. Мир дипломатии и армий кажется отсюда оч. далеким, но ты такой хороший корреспондент, что кажется, будто бы я рядом с тобой.

Она заметила кустик белого вереска, проросший в расщелине скалы. Сорвала его и понюхала.

Ах, любимый! Ты же знаешь, как часто я говорила, когда на тебя нападала «хандра», что хотела бы поменяться с тобой местами и с радостью отдала бы целый месяц моего скучного существования за один твой час. Так вот, сегодня я отступаюсь от своих фантазий! Европейский кризис отбрасывает Ирландию в тень. Ты говоришь, что во всем этом есть только один положительный момент: по крайней мере, Ольстер больше не притягивает к себе столько внимания. Да, но какой ценой! Это все равно что отрубить голову, чтобы избавиться от головной боли!

Никто здесь, похоже, особенно не обеспокоен происходящим, и мне, знающей так много, пришлось за завтраком прикусить язык. Но, прошу тебя, остерегайся Уинстона и того огня, что вспыхивает в его голубых глазах, как только разговор заходит о войне. Какой жестокий поворот судьбы, что именно в этот момент мы так далеко друг от друга! Но я не выпускаю тебя из своих мыслей и вот – посылаю тебе белый вереск со скалы, чтобы ты не забывал обо мне и этом месте и чтобы он принес тебе счастье.

Она написала еще пару строк, наполненных всевозможными домашними мелочами, о которых он так любил читать, а когда закончила, поцеловала белый вереск, вложила его вместе с письмом в конверт, запечатала и надписала имя и адрес. Они показались ей здесь более неуместными, чем в Лондоне.

Без малого полчаса потребовалось ей, чтобы дойти до почты в Холихеде, сначала по тропе вдоль берега, потом через железнодорожный мост, мимо стоявших в ряд домиков из красного кирпича. К одиннадцати утра она вернулась в Пенрос, и племянники побежали ей навстречу через всю лужайку.

Ответное письмо прибыло, как обычно, с утренней почтой. И снова в нем были вложенные между страницами, словно белые лепестки, фрагменты дипломатических сообщений. Они выпорхнули из надорванного конверта на ковер. Первая часть, написанная в одиннадцать утра, рассказывала о катастрофе в Ирландии в воскресенье вечером, когда солдаты открыли огонь по толпе националистов в Дублине и убили троих человек.

Когда пришло телефонное сообщение с шокирующими новостями из Дублина, мы безмятежно играли в бридж в «Пристани». Я сразу же выехал вместе с Бонги на его машине, и мы прибыли сюда примерно в час ночи, но новых известий не поступало.

Продолжение было написано в четыре утра.

Лежа прошлой ночью в постели, я грубо подсчитал, что с начала декабря отправил тебе не меньше 170 писем. Никогда еще за такой промежуток времени я не писал столько одному живому существу и не подпускал его ближе 1000 миль к своим личным секретам. Разве не странно? У тебя найдется объяснение этому?

Я прилагаю две-три выдержки из телеграмм Министерства иностранных дел, поскольку в газетах ты их не найдешь. Похоже, мы подошли к самому краю.

Вот-вот соберется кабинет министров, и я вынужден остановиться.

Венеция подобрала телеграммы с пола. Первая была от посла в Вене:

РУССКИЙ ПОСОЛ ПОЛАГАЕТ, ЧТО АВСТРО-ВЕНГЕРСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО НАЦЕЛЕНО НА ВОЙНУ И ЧТО РОССИЯ НЕ ИМЕЕТ ВОЗМОЖНОСТИ ОСТАВАТЬСЯ БЕЗРАЗЛИЧНОЙ.

Вторая – от консула из Одессы:

НА ЮГО-ЗАПАДНОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ С ПОЛУНОЧИ ОБЪЯВЛЕНО ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ, ВСЕ СЛУЖАЩИЕ ОТОЗВАНЫ ИЗ ОТПУСКОВ.

А третья – из Осло:

ВСЕ ГЕРМАНСКИЕ ВОЕННЫЕ КОРАБЛИ ЗАГРУЗИЛИСЬ УГЛЕМ. СООБЩАЕТСЯ, ЧТО ОНИ ОТПЛЫВАЮТ СЕГОДНЯ В ВОСЕМЬ УТРА… ЧЕТЫРЕ КОРАБЛЯ НАПРАВЛЯЮТСЯ НА ЮГ, НА ТРИДЦАТЬ МИЛЬ ЮЖНЕЕ СТАВАНГЕРА, ВОЗМОЖНО, ДЛЯ СОПРОВОЖДЕНИЯ ИМПЕРАТОРА…

Она ходила взад-вперед между кроватью и окном. Было так досадно застрять здесь, в Пенросе, когда вокруг столько всего происходит. Если ему когда-либо и было необходимо ее присутствие, то именно сейчас. Она пыталась придумать какое-нибудь объяснение для возвращения в Лондон. Но отец немедленно что-нибудь заподозрит, а если она хотя бы намекнет на действительную причину, они придут в ужас. Немыслимо было даже представить, чтобы кто-нибудь знал о том, что он пересылает ей секретные телеграммы. И что, собственно, она должна с ними сделать? Уничтожить их было бы неправильно, ведь это официальные документы: вдруг они ему еще понадобятся? Но и оставлять их лежать у всех на виду тоже рискованно.

На верхней полке гардероба, за шляпными коробками был спрятан кожаный саквояж, в котором она хранила все его письма в тех же самых конвертах. Она всегда брала саквояж с собой, когда переезжала из одного дома в другой. Сняв его с полки, Венеция добавила туда последнее письмо. Их накопилось столько, что защелка с трудом закрывалась. Когда она, встав на цыпочки, заталкивала саквояж в самый дальний угол, ей пришло в голову, что следовало бы найти более надежное место, но прямо сейчас не могла придумать ничего лучше, да к тому же еще и прозвучал гонг, созывая всех на очередной роскошный завтрак.

Глава 8

Он бежал сквозь ночь – бежал, в самом деле бежал, в панике, задыхаясь, под тусклым светом газовых фонарей по лондонским улицам с одинаковыми домами, отчаянно пытаясь отыскать тот единственный, что предложит возможность спастись. Закрыто… закрыто… закрыто – ни одна дверь не поддавалась, пока наконец он не ворвался в вестибюль, потом на узкую винтовую лестницу, битком набитую незнакомыми людьми, и все они пытались пробиться к проходу в темную спальню с дощатым настилом, где стоял дешевый шкаф, забравшись в который он мог найти дорогу домой – к отцу и матери…

На долю секунды он увидел, как они стоят в саду, взявшись за руки, и улыбаются ему, а потом исчезли.

Он вскрикнул и открыл глаза.

Дверь в его спальню была приоткрыта. В освещенном проеме вырисовывалась фигура его камердинера Джорджа Уикса, как обычно принесшего поднос с чайником, газетами и утренней почтой. Слуга беззвучно поставил все это на прикроватный столик, отдернул шторы и шагнул в смежную комнату приготовить ванну.

Премьер-министр лежал, уставившись в потолок, и ждал, пока не утихнет сердцебиение. Такими кошмарами он мучился с двенадцати лет, когда после смерти отца его отправили из Йоркшира жить у незнакомых людей в Пимлико, чтобы он мог посещать хорошую лондонскую школу. Его не могло не встревожить это возвращение взрослого мужчины к детским страхам потеряться и остаться одному. Но услуг профессора Фрейда для их объяснения не требовалось. Лишь бы Джордж не слышал, как он кричал.

Успокоившись, премьер-министр первым делом потянулся к столику за почтой и просмотрел ее, надеясь отыскать там письмо от Венеции. Этот ритуал повторялся каждый день. И да, оно было на месте, со штемпелем Холихеда и адресом, написанным ее узнаваемым почерком.

– Доброе утро, Джордж! – громко произнес он.

– Доброе утро, сэр, – ответил отстраненный голос.

Премьер-министр приподнялся на подушках и надорвал конверт. Оттуда на пододеяльник выпала ветка белого вереска. Он поднес ветку к носу, вдохнул и ощутил слабый запах мхов и деревьев Пенроса. Письмо он перечитал дважды, в первый раз – с жадностью, во второй – медленно, смакуя каждое слово. Ему понравилось ее определение европейской войны как способа выбраться из ирландских передряг: это все равно что отрубить голову, чтобы избавиться от головной боли, а предупреждения насчет Уинстона вызвали у него лишь улыбку.

Джордж появился снова. Камердинеру не было еще и тридцати, но он уже пять лет служил в доме номер десять. Если он и слышал крик, то у него хватило ума не упоминать об этом.

– Ванна готова, сэр, а вашу одежду я положил в гардеробной.

– Спасибо, Джордж.

Дверь за слугой закрылась.

В Лондоне премьер-министр лишь изредка удосуживался позавтракать. Марго это делала прямо у себя в спальне, а его всегда ужасала мысль о завтраке в одиночестве. Он налил себе чая, просмотрел остальную почту – ничего особенно интересного – и раскрыл восьмую страницу «Таймс»:

БРИТАНСКИЕ УСИЛИЯ СОХРАНИТЬ МИР

ПРЕДЛОЖЕНИЯ СЭРА ЭДУАРДА ГРЕЯ

БЕСПОКОЙСТВО НА ФОНДОВОЙ БИРЖЕ

«Да, – подумал он, – к концу дня беспокойства будет гораздо больше». Еще вчера положение казалось почти обнадеживающим, когда германский посол Лихновский сказал Грею, что Берлин примет участие в конференции четырех держав. Новость, объявленная Греем на заседании кабинета министров, привела Уинстона в уныние: «Полагаю, теперь мы получим ваш чертов мир!» Но к полуночи, как только парламентарии покинули палату общин после шумного экстренного обсуждения стрельбы в Дублине, Грей похлопал его по плечу и показал телеграмму от посла в Берлине. Немцы изменили свои намерения, или, может быть, Лихновский неправильно понял правительственные указания. Так или иначе, никакой конференции не будет. Газетные сведения устарели. Дорога к войне открыта.

Он прошел в ванную, стянул с себя ночную рубашку через голову и со стоном опустился в воду.

Все утро он работал в зале заседаний кабинета министров, сидя за длинным столом. Всякий раз, когда ему приносили бумаги на подпись, он поднимал голову в ожидании новостей. Но никаких сообщений из Берлина, Вены, Парижа или Санкт-Петербурга не приходило. Над камином громко тикали часы. Сколько лет провел он, слушая их ход? Серо-зеленые деревья за окном мерцали проблесками солнечного света. Казалось, чудесный летний день насмехался над ним.

Быть премьер-министром означало быть механизмом для принятия решений. Он одобрил вывод из Ирландии Шотландского пограничного полка, открывшего огонь по толпе в Дублине. Назначил сэра Джона Френча главным инспектором британской армии. Несмотря на возражения «главного кнута»¹⁵, настоял на том, чтобы отложенный из-за стрельбы в Дублине законопроект о самоуправлении Ирландии был внесен на рассмотрение к четвергу. А в минуты затишья продолжал писать утреннее послание Венеции (К этому моменту дела обстоят неважно, и настроение Уинстона, вероятно, повышается), останавливаясь и прикрывая письмо официальными бумагами, когда входил Бонги или второй его личный секретарь Эрик Драммонд.

Ближе к вечеру, после устроенного Марго скучного ланча с гостями, которых ему не очень-то хотелось видеть, он прогулялся пешком до парламента, отправив по дороге письмо Венеции, потом зашел в зал заседаний и ответил на вопросы о реформе судопроизводства, подоходном налоге, палате лордов и денежном сборе при посвящении епископа в сан. Глупо было делать вид, будто все идет нормально, но в то же время это успокаивало. Под конец Бонар Лоу спросил у него, нет ли свежей информации о европейском кризисе, и он честно ответил, что нет. Как оказалось, на этом вся нормальность и закончилась.

Он как раз проходил мимо кресла спикера, направляясь в свой кабинет, когда столкнулся с неожиданно выступившим из толпы парламентариев грузным мужчиной.

– Простите, премьер-министр. Какая досада! Простите меня. Я просто хотел перехватить вас, пока вы не вышли из зала…

– Помилуй Бог, Монтегю! – как обычно, рассмеялся при виде него премьер-министр. – С чего вдруг такая срочность?

Когда-то этот неуклюжий, преданный, забавный до жалости человек был его личным парламентским секретарем, а с годами стал частью его окружения. То обстоятельство, что Монтегю – еврей! – дважды сватался к Венеции, только добавляло ему комичной нелепости. За глаза Монтегю называли Ассирийцем.

– Лорд Ротшильд хочет срочно встретиться с вами.

– По какому поводу?

– Думаю, он сам должен вам все рассказать.

В этом году премьер-министр повысил Монтегю по службе, назначив финансовым секретарем Казначейства.

– Хорошо, пусть так… раз уж вы считаете это настолько важным. Где он?

– Он не желает, чтобы его видели, поэтому я осмелился проводить его прямо в ваш кабинет.

Озадаченный премьер-министр проследовал за Монтегю по коридору.

Крепкий старик с чрезмерно длинными седыми усами предпочел встретить премьер-министра, стоя посреди огромного помещения, положив превосходно вычищенный шелковый цилиндр на стол. Самого влиятельного банкира в Лондоне, сейчас поддерживающего юнионистов, едва ли можно было причислить к друзьям либерального правительства. Они обошлись без светских разговоров и даже без рукопожатия.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной, премьер-министр. Я не задержу вас ни на минуту. То, что я сейчас скажу, останется строго между нами. Однако мне представляется, что это мой патриотический долг – предупредить вас о только что полученном распоряжении нашего парижского представительства продать огромное количество консолей, хранящихся во Французском государственном и сберегательном банках.

– Насколько огромное?

– Этого будет достаточно, чтобы обвалить рынок.

Премьер-министр отшатнулся. Консоли – это облигации, финансирующие государственный долг Британии на сумму в семьсот миллионов фунтов.

– Что ж, при нынешних исключительных обстоятельствах, принимая во внимание все происходящее, это определенно было бы… – Он замолчал, подыскивая наименее тревожащее определение. – Нецелесообразно. Спасибо, что предупредили меня. У вас есть шансы переубедить их?

– Я и так сумел задержать их на двадцать четыре часа, заявив, что это технически невозможно. Нет нужного числа покупателей. Но они уверены, что скоро начнется война, и им нужны на нее деньги, так что, боюсь, рано или поздно… Атмосфера в Париже… – Его голос затих. Обычно холодный и отстраненный, сейчас лорд Ротшильд был весь во власти сильных эмоций и только несколько мгновений спустя смог продолжить: – Никогда не думал, что доживу до такого, но я и в самом деле считаю, что это может привести к краху европейской цивилизации.

Уравновешенного премьер-министра покоробило от такого преувеличения.

– Полно вам, лорд Ротшильд, до краха еще далеко. Уверяю вас, мы делаем все возможное, чтобы не допустить этого.

– Никто не в силах не допустить этого! Никто, если рухнет мировая финансовая система! Торговля прекратится. По всей Европе начнутся революции. Предлагаю вам в порядке краткосрочной меры рассмотреть возможность закрытия бирж до начала завтрашних торгов.

Послышался стук в двери, и в кабинет вошел Бонги. Премьер-министр все еще изумленно смотрел на Ротшильда.

– Да, что там? – не оборачиваясь, спросил он.

– Австрия только что объявила войну Сербии.

Когда Ротшильд и Монтегю оставили его одного, премьер-министр прошел в большую уборную рядом с кабинетом, открыл кран и ополоснул лицо. Потом вытерся маленьким полотенцем и рассмотрел свое отражение в зеркале над раковиной.

Он считал по собственному опыту, что преуспевающему премьер-министру в первую очередь необходимы два качества. Во-первых, оперативное решение вопросов. А во-вторых, оптимизм. Оптимизм! Не было смысла предаваться отчаянию. Оно высасывало энергию, приводило в смятение мысли, заражало коллег и подчиненных, ничем не помогало, а только ухудшало положение. Он знал, что некоторые принимают его спокойствие за самоуверенность. Но это его не беспокоило. Премьер-министром был он, а не они.

Несколько минут спустя Бонги привел к нему майора Хэнки, секретаря Комитета обороны империи, и тот положил на стол увесистый красно-синий том в кожаном переплете, известный как «Мобилизационное расписание». Премьер-министр со скептическим видом раскрыл его. На титульном листе было написано: «Координация действий департаментов в случае обострения международных отношений и начала войны». Худощавый, подтянутый Хэнки, напомнивший ему школьного учителя гимнастики, потратил не один год своей жизни на составление этого бюрократического шедевра.

– Напомните мне его принцип действия.

– Министр иностранных дел официально предупреждает кабинет министров, что «предугадывает в ближайшем будущем угрозу вовлечения страны в войну», таким образом механизм приводится в действие. Одиннадцать департаментов правительства начинают рассылать телеграммы с предупреждением по всей империи – портам, железнодорожным вокзалам, почтовым отделениям, штабам армии, полицейским участкам, городским магистратам и так далее, начиная таким образом подготовительный этап. Получатели заранее снабжены инструкциями и знают, что им делать при поступлении телеграммы.

– И что говорится в таких телеграммах?

Хэнки показал:

В СВЯЗИ С ТЕМ, ЧТО БРИТАНИЯ ВСТУПАЕТ В ВОЙНУ С ________, ДЕЙСТВУЙТЕ СООБРАЗНО ИНСТРУКЦИЯМ.

– Нам нужно только вписать слово «Германией».

– Сколько таких телеграмм будет разослано?

– Точного количества я не знаю. Несколько тысяч.

Премьер-министр подтолкнул к нему книгу через стол:

– Нет, еще рано.

– Это чисто защитная мера, премьер-министр. Она просто подготавливает механизм к действию в случае внезапного обострения ситуации.

– Возможно, для вас, майор, это и выглядит как защитная мера, но, когда новости просочатся, весь остальной мир увидит в этом проявление враждебности. Общественное мнение еще не подготовлено к войне.

Как только вышел Хэнки, в кабинет ворвался Уинстон и принялся расхаживать взад-вперед, зажав лацканы пиджака большими и указательными пальцами, словно выступал перед публикой. Премьер-министр остался сидеть за столом, спокойно наблюдая за ним.

– Начнется общеевропейская война, премьер-министр. Теперь, когда Австрия заявила о своих намерениях вторгнуться в Сербию, яснее быть не может. И должен вам сказать, при всех находящихся в моем распоряжении силах, что случится катастрофа небывалого масштаба, ставящая под удар само существование Британской империи, если вся масса нашего флота останется запертой в Портлендской гавани, а потом вынуждена будет пройти сквозь строй германских подводных лодок, наводнивших весь Канал. Мы можем проиграть войну еще до того, как она начнется.

– И что вы предлагаете?

– Нужно под покровом ночи, не зажигая огней и на полном ходу, вывести весь наш объединенный флот на боевые позиции в Северном море – целый караван из дредноутов, эсминцев и крейсеров длиной восемнадцать миль.

– Когда это можно будет проделать?

– Если отдать приказ сегодня, то они будут готовы к отплытию завтра на заходе солнца.

Премьер-министр взвесил риски. Это куда более решительный шаг, чем ему хотелось бы. Согласно конституции, он обязан обсудить решение с министрами. Но мнения разделятся, и они потеряют целый день, а аргументы Уинстона были, как всегда, весьма убедительны.

Он не сказал ни да ни нет, лишь непроизвольно вскинул подбородок и хмыкнул.

Среди всех этих бурлящих штормов и потоков единственной точкой опоры, путеводной звездой для него оставалась Венеция и перспектива увидеться с ней в субботу. Он выскочил в центральный зал и отправил ей телеграмму:

ПОЛОЖЕНИЕ СЛОЖНОЕ, НО Я ВСЕ ЕЩЕ НАДЕЮСЬ ПРИЕХАТЬ В КОНЦЕ НЕДЕЛИ В ПЕНРОС.

А когда вернулся, написал ей второе письмо, рассказав о событиях второй половины дня, включая и визит лорда Ротшильда, закончив как раз к шести часам.

На этом я должен остановиться, сообщив тебе более чем достаточно для прочтения за один раз. Благослови тебя Бог, родная и любимая.

Отослав письмо, он вышел через ворота Святого Стефана и прогулялся в одиночестве ранним летним вечером вокруг Парламентской площади до Даунинг-стрит. Он поручил дочери Вайолет собрать кого-нибудь из его старых друзей для обеда и бриджа, чтобы отвлечься от мыслей о Сербии и Ирландии. Но когда он поднялся в гостиную, Вайолет сказала ему, что Марго взяла подготовку на себя и пригласила – это ж надо было догадаться! – Уинстона и русского посла графа Бенкендорфа с супругой.

– О господи! – простонал он.

– Прости, папа. Я говорила, что тебе, наверное, и так хватило политики для одного дня. Но ты же знаешь, как она любит находиться в гуще событий.

– Да уж, знаю.

В первые дни его премьерства Марго завела моду называть себя «премьер-министершей». Пришлось предостеречь ее, что это не лучшая идея и коллеги, того и гляди, начнут ему завидовать. «Я очень ценю твои советы, дорогая, но лучше высказывать их мне наедине. Люди не одобрят правительство в юбках». Она отказалась от этого титула, но продолжала за его спиной переписываться с министрами и даже время от времени приглашала их на частные встречи. Ее суждения частенько оказывались практичными, но консервативными по природе, и она особенно недолюбливала радикалов, таких как Ллойд Джордж. Иногда ему казалось, что он живет с чрезвычайно разговорчивым ведущим автором «Морнинг пост». И все же, переодеваясь к обеду, он решил, что сможет, по крайней мере, посидеть тихо, наедине с собственными мыслями, предоставив ей право вести беседу.

За столом сидели восемь человек. Слева от него – Вайолет, справа – Софья Бенкендорф, мать героя ночного происшествия на пароходе, все еще красивая в свои пятьдесят с небольшим. Марго расположилась на другом конце стола между Уинстоном и графом Бенкендорфом, носившим монокль. Премьер-министр наблюдал, как она поворачивается то к одному, то к другому, больше говоря сама, чем слушая собеседников, – большое достижение, когда в комнате находится Уинстон. Два стула по центру, один напротив другого, занимали элегантные, несколько изнеженные холостяки: Эдди Марш, личный секретарь Уинстона, и Гарольд Бейкер, или Блуи, один из младших министров.

Графиня беседовала с Эдди, Вайолет все внимание уделила Блуи, и несколько бесценных минут премьер-министра никто не беспокоил. Он все еще ощущал смутную тревогу из-за утреннего сна. Видение засело у него в голове, словно легкое покалывание после укуса крапивы или удара током. Он пригубил шампанского и окинул взглядом обшитую деревянными панелями столовую со слабо мерцающими в отблесках свечей портретами предков на стенах. Интересно, как бы восприняли эту сцену его родители? Вероятно, без особого восторга, при их суровом северном нраве, не терпящем компромиссов. Но они, несомненно, гордились бы сыном. А впрочем, возможно, и нет. Они могли бы решить, что он «слегка зазнался». Иногда он и сам не мог в это поверить. Говорят, однажды король назвал его «не джентльменом». Он наклонил бокал к свету свечи и полюбовался вереницей золотистых пузырьков. Не секрет, что тори, наряду с другими прозвищами, называли его «Перье Жуэ»¹⁶. Довольно забавно, право слово. Может ли такое быть, чтобы какой-то балканский убийца-фанатик угрожал благоденствию этого искушенного общества, позволившего ему, жителю маленького торгового городка в Йоркшире, вознестись до главы правительства его величества? Ротшильд сказал, что кризис может обернуться крахом западной цивилизации. Но ведь это не может быть правдой, ведь нет же? Старина Ротшильд, кто бы мог подумать!

Премьер-министр допил шампанское, и слуга снова наполнил бокал.

После обеда женщины удалились, а Бенкендорф ненадолго отошел позвонить в русское посольство и узнать, нет ли новостей. Вернувшись, он сообщил, «строго конфиденциально», что на южный фронт мобилизована тридцать одна дивизия.

– Осталась только одна возможность предотвратить войну, премьер-министр. Если британское правительство без промедления объявит, что поддержит нас и Францию, тогда, я уверен, немцы и австрийцы еще могут испугаться и отступить от края пропасти.

– В самом деле? Немцы, разумеется, говорят совершенно обратное: если мы сохраним нейтралитет, вы и Франция не осмелитесь воевать без нашей поддержки. Пойдемте играть в карты, – затушив сигару, предложил он.

В гостиной стояли два карточных стола. Он играл в паре с Софьей Бенкендорф против Уинстона и Вайолет. Марго и посол – против Эдди и Блуи. Слуга принес портвейн и бренди. В обычном состоянии премьер-министр мог полностью увлечься хитросплетениями игры за изумрудно-зеленым столом, балансом между удачей и точным расчетом, легким флиртом с партнершей и азартом – на пару часов целый мир благословенно сжался бы до одного квадратного ярда сукна. Но в этот вечер он не мог до конца отдаться игре и почувствовал облегчение, когда в одиннадцать часов Уинстон, игравший в обычной своей безумной манере, объявил, что должен вернуться в Адмиралтейство, а вслед за ним и Бенкендорф сказал, что им с супругой тоже пора откланяться.

Премьер-министр проводил гостей до машины. Посол сжал его ладонь обеими руками и с глубоким волнением сказал:

– Завтра все может решиться. Пожалуйста, обдумайте мои слова.

Помахав им на прощание, премьер-министр смотрел, как «роллс-ройс» поворачивает на Уайтхолл. Вечер выдался звездным, тихим и теплым, почти вровень с температурой тела, так что казалось, будто бы воздух не соприкасается с кожей. Он стоял на крыльце, попыхивая сигарой. На другой стороне Даунинг-стрит в окнах Министерства иностранных дел горел свет. Премьер-министр пересек дорогу, вошел в сад через большие чугунные ворота и повернул направо к каменной лестнице. Кивнул ночному портье и направился прямо в кабинет министра.