Читать книгу: «Смерть субъекта», страница 2

Я смахиваю с себя наваждение и готовлюсь записывать. Я здесь, чтобы вести протокол.

Или, вероятно, чтобы взглянуть в лицо своей смерти.

В ее лицо.

– Юлия Силва, – отвечает она.

Глава вторая. Юлия Силва.

В конце весны мы с моей подругой Фаустиной вместе отправились на гуляния по случаю праздника плодородия. Горизонт казался безоблачным: времени до моего дня рождения оставалось достаточно, а у меня, вроде как, все было «схвачено».

Клавдий сам завел речь об этом, и мы заключили своеобразную сделку. Он признался, что был «немного» влюблен в меня в школе, оттого предложил свою кандидатуру на роль моего будущего супруга. Мы знали друг друга с детства, и чувства к нему у меня были скорее братские, но за неимением альтернативы я согласилась. Куда лучше сочетаться браком с человеком хоть сколько-то тебе близким, чем подвергнуться унизительной процедуре спаривания со случайными партнерами в центре «Репродукции и продукции».

Раз, другой, третий, десятый…

Болезнь, когда-то убившая большую часть людей в стране, не обошлась без последствий и для уцелевших. У последующих поколений сильно ослаб иммунитет, наблюдались генные мутации и проблемы с фертильностью. Зачастую, женщинам, очутившимся в центре, приходится вступать в связь с дюжиной мужчин, прежде чем наступит беременность.

Пропаганда называет это «работой на результат».

Также, как трудятся рабочие на заводах, должны упорно трудиться и мы – лежа с раздвинутыми ногами.

Клавдий сказал, что не позволит мне пройти через это, и я была чрезвычайно благодарна ему за такие рыцарские слова.

Он сказал, что не станет на меня давить.

В ответ я поклялась, что попробую его полюбить, пусть на это и понадобится время.

К счастью, Империум куда больше заинтересован в детях, рожденных в семье, нежели произведенных в центре «Репродукции и продукции», отчего женатым людям дается масса поблажек. Два года на первого ребенка, перерыв в три перед вторым, и по целых четыре на всех последующих. Как бонус – возможность заниматься воспитанием самостоятельно, жилье и куча социальных льгот. Никаких казенных заведений, куда новорожденных забирали чуть ли не после первого крика. Никакой очереди на оплодотворение у дверей твоей палаты. Никакого насилия. Все добровольно.

Оттого я по-настоящему обескуражена, когда Фаустина вдруг говорит:

– Я вчера была в центре.

Мы сидим на холме неподалеку от монументального здания «Бенефиция», пьем лимонад, и глазеем на праздничную суматоху на площади. Нас куда больше привлекает возможность поехидничать над разрядившимися в пух и прах высокопоставленными чиновниками, нежели сам парад. Это правда забавно – все эти пестрые, помпезные одеяния, что напялили на себя палачи и садисты. Они – словно сама смерть, примерившая шутовской наряд.

Я давлюсь, и напиток едва не идет у меня через нос. Я перевожу взгляд на Фаустину.

– Зачем? – спрашиваю я, – до твоего дня рождения еще есть время.

– Затем, – спокойно откликается она, – хотела все разузнать, посмотреть. Я не найду мужа за пару месяцев.

– Да ладно, – фыркаю я, – ты красавица. Ты запросто кого-то найдешь и…

Фаустина и правда безобразно красива, и хороша той красотой, что особенно котируется в Империуме. У нее большие глаза, широкие бедра и волосы оттенка белого золота. Обладает она и другими достоинствами, которых я лишена. У нее кроткий нрав. А еще Фаустина искренне хочет стать женой и матерью, и в школьные годы усердно постигала необходимые для того предметы, вызывавшие у меня лишь раздражение.

Я так и не решила, чем хотела бы заниматься.

Когда в стране произошел третий энергетический кризис, я воображала, что спасла бы всех, открыв в себе талант к инженерному делу. Когда возникла угроза новой волны пандемии, я грезила, как найду лекарство. Когда засуха сгубила весь урожай, я решила, что могла бы стать агрономом. Но я не проверяла на практике, пригодна ли я для чего-то из этого.

Меня возмущает сам факт, что в Империуме трудятся только женщины, непригодные для размножения. Да и работа эта… Едва ли работа мечты. Я никогда не видела их своими глазами, но слышала немало разговоров о том, как безрадостна участь «пустышек».

Везение это или нет, но пригодным, как мы с Фаустиной, полагается посвятить себя производству потомства, а не горбатиться с трупной тележкой в инфицированных регионах.

Впрочем, после исполнения священного долга, мы все же вправе найти себе занятие по вкусу, но выбор совсем невелик. Можно стать школьной учительницей по домоводству, помощницей в центре «Репродукции и продукции» или реализовать себя в пропагандистском искусстве. Например, написать книгу, вдохновляющую молодое поколение на создание крепкой семьи, симфонию о любви к родине, жизнеутверждающий пейзаж, хвалебную оду, или, если после пятых родов твоя красота не увянет, снятся в кино.

Из-за кино, вероятно, моя бедная Фаустина и отправилась добровольно в то место, одна мысль о котором вызывает у меня тошноту.

Недавно вышла новая кинокартина «Страсть – это долг»: про бедную сироту, попавшую в центр «Репродукции и продукции» и встретившую там свою любовь. Одним из первых партнеров героини оказался добрый, нежный и чуткий красавец, который влюбился в нее и тут же предложил руку и сердце. Остальные сорок минут фильма они собирали нужные справки, чтобы вызволить девушку из центра и узаконить свои отношения, а после… ругались из-за ревности, вспыхнувшей в кавалере: его ли чадо ждет героиня или кого-то из предшествовавших кандидатов?

Вам интересен финал?

Догадайтесь.

Кавалер сказал: это не важно, я все равно буду любить это дитя.

Отвратительная, слащавая ерунда, но моя Фаустина смотрела со слезами умиления на глазах. Я кривилась, но в кинотеатре всегда две программы: про сталелитейный завод и про любовь. Про завод мне уже набило оскомину. Это еще большая чушь, чем «Страсть – это долг».

– А если я не хочу? – начинает подруга и мое сердце пропускает удар. Я жду, что она скажет что-то крамольное в духе «если я не хочу этого всего?». Но она заканчивает, убивая во мне робкий росток надежды: – Не хочу искать?

– Только не говори, что тебя вдохновил тот глупый фильм! – взрываюсь я, – Фаустина, так не бывает в жизни! Что тебе наплели в центре? Что тебе огласят весь список кандидатов? Это ложь! Их будут запускать к тебе по очереди, а ты даже не будешь знать их имен. Родишь ребенка – толком не зная от кого. Его отберут и ты его никогда не увидишь, как и своего героя-любовника!

– Герой-любовник, – повторяет Фаустина с блаженной улыбкой, – и где ты только все это берешь? Сама тайком читаешь романы?

– Читаю, – сдаюсь я, и желчно добавляю, – потому что больше нечего! Я бы лучше учебник по географии почитала, чем эти романы.

– География… – нараспев тянет подруга, – зачем тебе это? Хочешь уехать из столицы?

– Хочу узнать про мир вокруг, – признаюсь я, – за пределами…

Я осекаюсь и встревоженно оглядываюсь по сторонам: на площади грохочет марш, а другие компании, расположившиеся на склоне, далеко, но в Империуме везде найдутся чужие уши, готовые вцепиться в опасные слова. Тут и там я вижу праздничную синюю форму тиронов и милесов, младших братьев «Фациес Венена». И пусть они здесь, чтобы отдохнуть, с удовольствием изобьют меня дубинкой, если услышат, о чем я болтаю.

География – не какое-то секретное знание, а в школьном курсе нам достаточно рассказывают об устройстве Империума, его городах, природе и сельскохозяйственных регионах. Большего нам знать не нужно: за морем ничего нет.

Болезнь уничтожила остальной мир.

Выжили только мы, потому что были разумными и осторожными.

Нам обещают, что когда-нибудь, когда мы родим достаточно детей, будут построены новые корабли и люди заселят опустевшие территории. Понадобятся долгие годы и целые поколения, мы с Фаустиной вряд ли до этого доживем. Нам придется довольствовать тем, что есть – жизнью в стеклянной банке, ограниченным мирком куриц на птицефабрике.

Беседа заходит в тупик.

Фаустине нет дела до географии. Она подбирает среди травы небольшой цветок, садится поближе, и пристраивает находку в мою прическу. Отведя в сторону мои волосы, она шепчет:

– Хорошо, дорогая, будь по-твоему, – ее дыхание щекочет мне ухо, – я попробую сегодня кого-то найти, ведь сама Юнона благоволит союзам, заключенным в этот день. Смотри…Только не пялься!

Но я делаю именно то, от чего она меня предостерегает: поворачиваю голову и прослеживаю направление ее взгляда. Выше по склону сидят двое мужчин.

– Такой симпатичный, – продолжает подруга, – подойду и познакомлюсь!

Я почти радуюсь, что мне удалось достучаться до задурманенного романтическими бреднями разума Фаустины и сподвигнуть ее к экстренным поискам супруга. Мои глаза изучают босые ступни в траве, скользят вверх по икре, пока не спотыкаются о кисть руки, покоящуюся на колене. Я замечаю кольцо.

Проклятье!

Фаустина уже оправляет юбку, прежде чем встать, но я хватаю ее за руку.

– Стой, – испуганно шепчу я, – не вздумай!

– Почему?

Цветок, вдетый в мою прическу, срывается и падает вниз, исчезая среди травинок на склоне. Солнце больше не греет. Из земли, на которой мы сидим, струится холод, заползающий мне под кожу и наполняющий все мое существо.

– Тот, что постарше – центурион, – выплевываю я, – они из «Фациес Венена».

Меня не обмануть гражданской одеждой.

– С чего ты взяла? – недоумевает Фаустина. Я чувствую, как под моими пальцами каменеет ее предплечье.

– Кольцо, – поясняю я, – женщины их не интересуют. Они предпочитают дрочить друг другу, конечно, когда не заняты допросами и пытками.

У Фаустины куда более весомый повод ненавидеть этих людей, чем у меня. «Фациес Венена» когда-то казнили ее отца, распорядителя продовольствия, утаившего в голодный год крохи для своей семьи. Это по-настоящему возмутительно, что не мелкие сошки, а крысы из тюремных застенков посмели выползти на свет и показаться нам на глаза.

Уж лучше центр «Продукции и Репродукции», чем спутаться с кем-то из них. Лучше смерть.

– Врага нужно знать в лицо, – говорю я.

***

До комендантского часа еще есть время, а я не хочу идти домой, потому направляюсь к Клавдию. Мне сейчас не выдержать тишины и одиночества пустой квартиры, а он – мой последний близкий человек. Только он способен понять меня и утешить. В конце концов, совсем скоро мы станем мужем и женой, а значит, нам следует делиться друг с другом, как хорошим, так и плохим.

Клавдий живет в другом квартале столицы, домусы здесь куда симпатичнее и почти не напоминают бараки. Они просторные, малоэтажные, оборудованные балконами и уютными палисадниками, где днем всегда стоит суматоха из-за резвящейся детворы. Этот квартал был отстроен специально для многодетных семей, чтобы продемонстрировать, как о них заботится государство.

Семья Клавдия считается образцово-показательной. У него целая орава братьев и сестер, а его родители – уважаемые граждане и почти герои. Они завели всех своих отпрысков еще до ужесточения репродуктивной политики, когда для хорошего социального статуса было достаточно иметь всего троих детей. С Клавдием их семеро, а его мать, хоть и считается старородящей, но опять на сносях. Видя это розовое, округлое лицо, пухлые предплечья и большой живот, я поражаюсь ее здоровью. Складывается впечатление, что она и восемьдесят лет продолжит выталкивать из своего чрева младенцев во славу Империуму.

Аве, аве, аве.

Дверь мне открывает младшая сестра моего жениха. Ей десять лет – у нее смешные косички и чумазый курносый нос, она еще не имеет и малейшего представления о том, что ждет ее в будущем. Вероятно, к моменту ее совершеннолетия требования станут жестче. Или все это безумие наконец прекратится. Одному Юпитеру известно, что будет.

Стоит нам хоть немного расслабиться, боги шлют нам испытания: не голод, так новый очаг распространения той страшной болезни. А государство всегда реагирует на трудные времена радикальными мерами.

– Как дела? – спрашивает малышка, сопровождая меня сквозь лабиринты их огромной квартиры к комнате, что Клавдий делит со старшим братом.

Я не знаю, что ей ответить. Ответ отягощает мою наплечную сумку. И ответ этот точно не для ушей маленькой девочки. Я бормочу что-то невнятное, и, сестра жениха с готовностью вываливает на меня рассказ о своей беззаботной жизни, пока строгий взгляд Клавдия не вынуждает ее заткнуться.

Он хорошо меня знает. Он сразу понимает, что что-то не так, плотнее прикрывает дверь и заключает меня в объятия.

– Юлия, что случилось? – спрашивает мой жених, успокаивающе поглаживая меня по спине и волосам, – кто тебя обидел?

– Я… она… – только и могу молвить я.

Конечно, я принимаюсь реветь. Я держала это в себе с момента, как посетила центр «Продукции и репродукции».

Струна слишком долго была в напряжении и лопается.

Клавдий усаживает меня на постель и отлучается за стаканом воды.

Я утираю слезы рукавами, и вытаскиваю из сумки небольшой бумажный пакет, что мне выдали в центре. Вернувшись, мой жених придирчиво разглядывает содержимое, а я пью воду рваными, судорожными глотками. Капли стекают у меня по подбородку, но я этого не замечаю.

– Что это значит? – беспомощно роняет Клавдий, – Юлия…

– Я и без тебя знаю, как меня зовут, – не сдерживаюсь я, – ты же сам все понимаешь!

– Нет, милая, – возражает он, – не понимаю. Это…

– Это вещи Фаустины, – почти кричу я, – их отдали мне, потому что больше некому! Она указала меня, как родственницу, когда пришла к ним, пришла добровольно, и…

– Она умерла, – озвучивает Клавдий.

Он отдергивает руки от пакета, словно в нем не вещи, а разделанный труп самой Фаустины.

– Ее убили, – уже тише говорю я, – убил какой-то выблядок. Ведь они же ни за что не отвечают! Им нет дела, что за людей они допускают до размножения. Главное, чтобы у него стоял чертов хер, а вот проверить, все ли в порядке у него с головой – да кто станет этим заниматься?! Он же не головой будет делать детей!

– Пожалуйста, не выражайся, – просит меня жених.

Он отходит к окну и с опаской смотрит на улицу. Мне мерещится в нем желание задернуть шторы, чтобы отгородиться от внешнего мира, но шторы отсутствуют. Они под запретом в Империуме. «Фациес Венена» должны знать, что все погасили свет и спокойно спят в своих постелях, а не вынашивают ночи напролет планы заговоров и бунтов.

– Но его хотя бы накажут? – осторожно спрашивает Клавдий. Он почти шепчет, боится, что его кто-то услышит. Поди воображает себе, что в стены встроены подслушивающие устройства и любое крамольное слово тут же внесут в личное дело.

Но в Империуме нет никаких подслушивающих устройств, а располагаем мы только самыми допотопными технологиями. Говорят, что большую часть подобных вещиц уничтожили тогда же, когда и летательные аппараты из какого-то почти суеверного страха. Говорят, все же что-то осталось, а еще, что в подвалах тайной полиции есть целые секретные лаборатории, где разрабатывают всякие хитрые штучки, вроде приборов для слежки, человекоподобных машин и оружия массового поражения.

Говорят… говорят, говорят.

А мы слушаем, ведь зачем нам какие-то приспособления, когда куда надежнее самим друг за другом следить?

– Не сомневайся, – злобно заверяю я, – в «Фациес Венена» его заставят сожрать собственные яйца за убийство детородной женщины.

Клавдий мученически морщит брови, но больше не просит меня осторожнее выбирать выражения.

– Но что это изменит? – упавшим голосом продолжаю я, – ничего. Ничего не изменит. Это не вернет Фаустину… она… Юпитер…

– Ох, милая… – снова вздыхает он, – мне так жаль…

Он порывается опять меня обнять, но я предупреждающе выставляю перед собой руки. Печаль и гнев во мне сменяются каким-то отупением. Мне хочется свернуться, обхватить ноги, прижать колени ко лбу и обратиться в камень в таком состоянии. Лежать, как ископаемая раковина на морском берегу.

– А мне как жаль, – говорю я.

Я складываю пакет с вещами Фаустины обратно в сумку. Мне совестно расплескивать свой яд рядом с ними. Это непочтительно в отношении ее памяти. Она знала, на что идет. Она храбро приняла свою участь. А во мне слишком много противоречий для ангельской кротости.

Клавдий садится на кровать, но чуть поодаль, больше не пытаясь вторгнуться в крошечную крепость скорби, что я тут построила.

– Знаешь… – я провожу ладонью по лицу, массирую ноющие после слез веки, – я… я виновата перед ней. Да, я пыталась ее отговорить, но плохо пыталась. Но было кое-что еще…

– Что?

– Мы были на празднике… и она хотела там с кем-то познакомиться, – исповедуюсь я, – но я ее отговорила. Потому что те люди они были… ну… из этих… из, – я глотаю грубое слово, – а сейчас я думаю, что лучше бы она запрыгнула на член к палачу, сохраннее была бы, чем…

– Ох, Юлия, – повторяет Клавдий, – тебе не стоит быть такой непримиримой…

– Ну, давай, – тороплю я, – расскажи, какой мне стоит быть и что мне стоит делать.

– Извини, – сконфужено бормочет мой жених, – они просто выполняют свою работу, очень тяжелую работу, приятного в ней точно мало. Все мы… делаем, что можем сделать. Просто представь себе, какой бы тут был бардак без…

– Замолчи, – обрываю я, – я не хочу это слушать. Их работа – пытать и убивать людей. Моя работа – рожать. Я все поняла. Когда, кстати, мы уже пойдем в «Бенефиций», чтобы все оформить? Времени осталось…

– Вот об этом я и хотел с тобой поговорить, – останавливает меня Клавдий.

По правде, ему и не нужно ничего говорить. Я все понимаю из того, как виновато звучит его голос.

Понимаю, что больше нет у меня жениха.

***

Наивно было рассчитывать, что мне позволят уйти далеко.

Я прикинула время, и по моим расчетам располагала такой роскошью, как пятнадцать минут на побег. Пятнадцать минут на шествие по темному, замершему, спящему городу, среди коробок домусов, среди клумб и трафаретов деревьев, во мраке кажущихся чудищами из детских сказок.

Да это просто смешно!

Куда вообще можно добраться за пятнадцать минут?

Пока я шла под звездным небом, вдыхая полные легкие опьяняющего чувства свободы, дерзости и бунта, чья-то тень в окне наблюдала за этой сумасбродной прогулкой. Чьи-то шаги простучали по лестнице, и чей-то сжатый кулак стукнулся в дверь комнаты коменданта.

Чей-то голос сказал:

«Там какая-то нарушительница бродит одна в темноте».

Меня схватили куда быстрее, чем через пятнадцать минут. А вот сколько я провела в камере без окон, дожидаясь своей очереди на допрос, мне неведомо. Время в такие моменты имеет неприятное свойство как-то растягиваться и замедлять свой ход.

Чтобы не лишиться рассудка, я сконцентрировалась на ощущениях тела, не самых приятных, надо сказать, ощущениях. Во время ареста один из патрульных прописал мне смачную оплеуху, и мои гудящая голова и пустой желудок принялись сочинять совместную грустную симфонию. Глаза быстро отвыкли от света.

Я чуть не ослепла от яркости люминесцентных ламп допросной комнаты.

Свет просачивается не только под веки, но и прямо мне в мозг. Свет озарения, свет осознания.

Я, Юлия Силва, какая-то глупая девчонка, ну ни дать, ни взять, настоящая преступница или революционерка.

Просто фантастика!

Определенно, это – повод для гордости.

Голова перестает завывать полуночной сиреной, спина распрямляется сама собой, хоть жесткая спинка стула и впивается мне под лопатки.

Я нахожу в себе силы взглянуть на своих палачей.

Клавдий сказал: у них просто такая работа. Но почему им было не выбрать другую?

Центуриону, что сидит за столом, она, кажется, вполне по вкусу. Он – утес над морем, волнорез, он исполнен достоинства и самодовольства. Он здесь власть.

Я всегда считала, что за каждое продвижение по службе братья «Фациес Венена» платят кусочком своей души. У него, кажется, уже ничего не осталось. Его глаза холодные и пустые.

Но второй… намертво завладевает моим вниманием и теперь мне не отвести взгляд. Мне невольно хочется засмеяться от чудовищного несоответствия, которое составляют его внешность, форма «Фациес Венена» и в целом это безобразное место. Он не многим старше меня и красив, словно юный античный бог. На его мраморной коже играет легкий румянец, а длинные ресницы бросают тени на щеки. Этому Амуру здесь не место. Ему бы танцевать с нимфами в райских кущах Парнаса, а не служить в тайной полиции.

Его тонкие пальцы созданы перебирать струны арфы, уж точно не вести протокол на допросе.

– Имя, – скрежечет голос центуриона. Он лишен и единой эмоции. Я почти готова поверить в россказни про существование человекоподобных машин в подвальных лабораториях. Вероятно, допрашивать меня будет как раз такая машина.

– Юлия Силва, – отвечаю я.

– Что вы делали ночью на улице, – продолжает дознаватель, – после начала комендантского часа?

Я прикидываю – какой ответ разозлит его меньше, но потом решаю, что особой разницы нет. Скорее всего, его кулак сегодня познакомится с моей челюстью, а треклятое кольцо центуриона оставит на коже свою горящую метку.

– Я хотела посмотреть на звезды, – заявляю я.

Наступает пауза, странная пауза, как во время театрализованного представления на площади, когда актер произносит свою реплику и публика вот-вот разразится аплодисментами. Никто не хлопает. Я смотрю на дознавателя, а он смотрит на меня и чуть выгибает бровь.

На брови шрам. На шее у него тоже шрам, такой жуткий, словно кто-то пытался отрубить ему голову, но в последний момент передумал. Отметины есть и на руках, а костяшки пальцев сбиты и на них свежие ссадины, полученные, не иначе, пока он мутузил моего предшественника или предшественницу. Или женщин не бьют? Я не в курсе.

Я впервые присутствую на допросе.

Какой же он урод – думаю я почти с удовлетворением. Как и полагается быть убийце.

Неужели тот красивый мальчик в углу со временем тоже превратится в такое страшилище?

– Вам известно, как мы все выжили пятьдесят лет назад? – внезапно интересуется у меня дознаватель вполне миролюбиво, будто я снова в школе на уроках истории Империума.

– Да… но… – невнятно бормочу я.

– Мы выжили, потому что следовали правилам, – заканчивает свою мысль центурион, – и одним из них было: не выходить на улицу, когда от нас того требуется.

– То есть… – начинаю я, и тянусь, чтобы почесать переносицу, но мешают наручники, – выходить ночью нельзя, потому что по улицам разгуливает госпожа Чума?

– Ночью на улице можно встретить кого-то похуже, – говорит дознаватель, – именно поэтому беззащитной женщине лучше воздержаться от занятий астрономией.

Вот как. Империум заботится о благополучии своих граждан.

Аве, Империум!

Но я почти разочарована: где мои синяки, где побои и унижения? Да он, черт возьми, издевается!

По бесстрастной роже центуриона и не поймешь. С большим успехом я могла бы выискивать эмоции на лицах вычурных статуй, что наставлены на площадях или украшают фасады правительственных зданий.

– У меня были с собой вещи, – напоминаю я, – предметы первой необходимости… я… я собиралась сбежать.

– Мы об этом осведомлены, – говорит центурион, – и куда же вы направлялись?

– Я не знаю, – сдаюсь я, – куда-то… куда-то подальше отсюда.

У меня нет четкого ответа на этот вопрос. Единственное, в чем я была уверена, планируя свой побег, что мне нужно оказаться там, где меня не найдут, и меня устроило бы любое место, кроме центра «Продукции и репродукции». Опустевшие города, где люди вымерли во время пандемии, дикие леса, вересковые пустоши, сельскохозяйственные регионы или шахтерские поселки – что угодно.

Впрочем, я все же добилась своего. Восемнадцатый день рождения я встретила в камере «Карсум Либертатис», а не на койке под чужим потным телом.

– У вас не было никакого плана, – уличает меня центурион, и, откинувшись на спинку стула, смотрит, как мне кажется, со снисхождением, – это просто ребячество.

Я взрываюсь.

– Называйте как хотите! – восклицаю я, – но я нарушила закон и должна быть заключена в тюрьму. Откуда вы знаете, что у меня нет сообщников, что я не готовила бунт? Быть может я хотела встретиться со своими товарищами-заговорщиками?

Он смеется – сдержанно, сухо, но это действительно смех, мне не почудилось. Что, по правде, само по себе удивительно. До этого момента я была уверена, что ему чуждо что-либо человеческое, даже злорадство.

Я кошусь на мальчишку в углу, но он куда больше увлечен своими бумагами, и предпочитает делать вид, что его с нами нет. Лишь на мгновение он поднимает глаза и стреляет взглядом в спину своего старшего товарища, пока тот продолжает смотреть на меня в упор.

Мы как будто играем в игру, правила которой мне непонятны.

– Если вам так угодно, мисс Силва, – я поражена, услышав от центуриона архаичное, устаревшее обращение, – побудьте гостьей «Карсум Либертатис». Возможно, небольшая экскурсия вас вразумит.