Монстролог. Дневники смерти (сборник)

Продолжая копать, я думал об огромном Антропофаге, который без всякого инструмента, только лишь стальными когтями, как-то смог раскопать эту могилу, чтобы добраться до тела. Как и Доктор, я считал наиболее любопытным то, что мы не нашли никаких признаков его вторжения, да и Эразмус утверждал, что ничего не видел прошлой ночью. Мог ли старик просмотреть что-то в темноте? Мог ли он просто не заметить что-то важное в своем желании докопаться до сокровищ или в спешке случайно уничтожить улики, когда отступал с обнаруженной «находкой»?

Мы слышали, как Доктор Уортроп в роще в пятидесяти ярдах от нас ходит по подлеску, как шуршат под его сапогами прошлогодние опавшие листья, как прерываются эти шорохи бессвязными вскриками не то испуга, не то изумления. Когда мы услышали первый такой вскрик, Эразмус Грей встревоженно поднял голову, думая, несомненно, что Доктор нашел – или Доктора нашло – существо, подобное тому, что висело в подвале нашего дома. Но нет – то не были крики паники или страха. Я успокоил старика. То были восклицания рудокопа, чья лопата вновь и вновь вырывает лишь пустую землю.

Тем временем Доктор вернулся и опустился на землю на краю ямы, которую мы копали. Он был подавлен. Факел он воткнул в насыпь из сырой почвы. Он подтянул ноги к груди и обхватил колени своими длинными руками, глядя на наши потные от натуги лица с видом человека, перенесшего невосполнимую потерю.

– Ну? Нашли что-нибудь, Доктор? – спросил Эразмус Грей.

– Ничего! – ответил он.

Эразмус Грей, очевидно, испытывал от этого столь же сильное облегчение, сколь сильное разочарование чувствовал Доктор.

– Это бросает вызов всей логике, – сказал Доктор, ни к кому конкретно не обращаясь. – Это – плевок в лицо здравому смыслу. Антропофаги – не фантомы и не оборотни. Они не умеют летать над землей, как эльфы, или перемещаться с места на место с помощью астральной проекции. Антропофаг, должно быть, нашел ее благодаря тому, что остро чувствует запахи, и запах должен был привести его сюда. Но на этом месте, тем не менее, как и на окружающей территории, нет никаких признаков его продвижения. Ни следов, ни спор, ни сломанных веток – ничего.

Неподалеку от Доктора лежал кол – он дотянулся до него и принялся проворно крутить его быстрыми пальцами.

– Антропофаг оставил бы себе дыру в земле, чтобы воздух мог поступать внутрь могилы. Он оставил бы следы, отпечатки ног на земле – а здесь не примята ни одна травинка.

Его взгляд упал на наши поднятые вверх лица. Он пристально посмотрел на нас сверху вниз, мы пристально посмотрели на него. С минуту никто не произносил ни звука.

– Ну, так что вы застыли-то? Копайте! Копайте!

Он поднялся и, раздосадованный, с силой швырнул кол в подлесок. Густая листва поглотила его с приглушенным звуком треснувшей ветки и шорохом опавших листьев.

С дорожки позади нас донеслось фырканье и сопение; все головы повернулись туда. Старая лошадь, с подрагивающими ноздрями и испуганными глазами, вышла из-за деревьев с тихим ржанием.

– В чем дело, старушка Бесс? – ласково спросил Эразмус Грей. – Что случилось, девочка?

Животное мотнуло головой, вытянуло тощую шею и забило копытом о жесткую землю. Старая телега скрипнула, а расшатанные колеса неприятно заскрежетали.

Я посмотрел снизу вверх на Доктора. Он во все глаза смотрел на лошадь, руки его были опущены вдоль туловища, а все внимание сосредоточено на напряженном состоянии животного.

– Ее что-то сильно напугало, – сказал Эразмус Грей.

– Тише! – сказал Доктор едва слышно, одними губами. Он медленно повернулся вокруг своей оси, пристально изучая прилегающую к могиле землю и дорожку, обвивающую высокие могильные камни, которые тускло мерцали при свете звезд, словно замершие часовые. Вдруг Доктор остановился спиной к нам, вглядываясь во мрак между деревьями. Долгим и страшным было мгновение, когда не было слышно ни звука, кроме дыхания старой Бесс и переступания ее подков. Доктор поднял левую руку, сжимая и разжимая пальцы; спина его напряглась. И кошмарное предчувствие надвигающейся опасности накрыло меня с головой. Еще несколько минут прошли в тягостном молчании – лишь беспокойство лошади нарастало, как нарастал и мой страх. И вот тут, на пределе жуткой затянувшейся тишины, со стороны деревьев послышалось шипение. Это был низкий звук. Ритмичный. Гнетущий. Он исходил не из одного конкретного места, а как бы отовсюду. Не то эхо, не то разговор. Отрывистая череда звуков – хаотичных, живых.

– Шссс… – Пауза. – Шссс… – Пауза. – Шссссссссс…

Доктор повернул голову и посмотрел на меня через плечо.

– Уилл Генри, – прошептал он, – ты не забыл наполнить тигели порохом?

– Нет, сэр, – шепотом ответил я ему.

– Быстро принеси их. Но только осторожно, Уилл Генри, – предостерег он меня, когда я вылезал из ямы. Он опустил руку в тот карман пальто, где у него лежал револьвер. – Не беги и пригнись. А было бы еще лучше, если бы ты добрался до телеги ползком.

– Я оставил в телеге винтовку, – сказал Эразмус. – Я принесу снаряды, а мальчик пусть лучше…

– Нет! Стой, где стоишь! Пошел, Уилл Генри! Потихоньку, давай, и возьми столько тигелей, сколько сможешь унести.

– И мою винтовку, если сможешь, Уилл! – дрожащим голосом произнес Эразмус.

Пока я ползком пробирался к телеге, я слышал, как он нетерпеливо шепчет Доктору:

– Не следует оставаться здесь, Доктор! Мы вернемся, когда рассветет, и похороним ее. Это же безумие – в темное время всякой нечисти…

Доктор отрывисто и грубо что-то ответил – я не расслышал, что именно, но суть его высказывания была ясна: он отклонил просьбу старика.

Последующие события ярко показали, что за упрямое нежелание Доктора подчиняться одному из основных инстинктов, характеризуемому им как «страх», мы заплатили чудовищную цену. Есть в жизни моменты, когда страх – наш самый верный и, возможно, единственный друг.

Я разгрузил содержимое мешка в телеге, а потом упаковал тигели – четыре жестяных цилиндра размером с кофейную банку, наполненные порохом, – обратно в мешок. Бесс повернула голову ко мне и громко заржала – то была мольба сжалиться над ней и покинуть это место – лошадиный эквивалент недавней просьбе ее хозяина. И хотя задание мое было срочным, я погладил ее по гладкой шее, успокаивая. А потом вновь пополз к могиле, держа мешок в одной руке, а винтовку Эразмуса в другой. Каким же долгим показался мне этот обратный путь к полувырытой могиле! Однако же, когда я добрался, оказалось, что за время моего отсутствия ничего не изменилось. Эразмус все так же стоял, согнувшись, в яме; Доктор ждал на краю; факел горел в том месте, куда его воткнули. Свет падал на Доктора, и тот отбрасывал длинную худую тень на землю. Эразмус схватился за ствол винтовки и выдернул ее из моей руки; он лег на край могилы с винтовкой на изготовку, как в солдат в траншее – только макушка торчала над поверхностью ямы. Я прополз мимо него к Доктору.

– Поднимайся, Уилл Генри! – прошептал Доктор. – Потихоньку! Потихоньку…

Шипение между тем прекратилось. Теперь все было тихо, только время от времени раздавалось испуганное фырканье лошади. Если она убежит, кто поможет нам? Если Антропофаги набросятся на нас, а у нас не хватит снарядов, как мы убежим от монстров, один прыжок которых достигает сорока футов?

Время шло. Ночь была тиха. Наконец, Эразмус тихо позвал из своего убежища:

– Они ушли, слава богу. Да и нам пора, Доктор. Вернемся днем. Пусть лучше люди засекут меня роющимся в могиле, чем…

– Тише, старый дурак! – зашипел на него Доктор. – Снаряд, Уилл Генри.

Я вытащил цилиндр из мешка и вложил его в левую руку Доктора (в правой он держал пистолет). Доктор запалил шнур от факела и одним грациозным движением метнул тигель в направлении рощи. Он взорвался среди деревьев, озарив мгновенным ярко-белым светом все вокруг, словно вспышка фотографа. Где-то сзади Бесс задергалась и забилась в своей упряжи. Внизу Эразмус издал испуганный крик. Я ничего не видел, ослепленный вспышкой. Она длилась всего мгновение, оставив перед глазами лишь контурное изображение деревьев. Они словно отпечатались в моих глазах, но там не было никаких семифутовых гигантских очертаний с рядами блестящих острых зубов посереди грудной клетки.

– Очень любопытно, – сказал Доктор. – Дай мне еще один, Уилл Генри.

– Они отступили, говорю вам. – Страх Эразмуса Грея перешел, как это часто бывает, в раздражение. – Если они, для начала, вообще здесь были. Странные звуки на кладбище ночью – в этом нет ничего удивительного, уж можете мне поверить, я частенько здесь бываю. Так что можете оставаться, если желаете, Доктор Пеллинор Уортроп, а мы с лошадью покидаем это место. Я уже говорил вам, что незачем было ехать сюда сегодня ночью и незачем было тащить с собой ребенка. Теперь я уезжаю, и если хотите, чтобы я подвез вас до города, едемте со мной.

Он положил винтовку к нашим ногам и начал быстро карабкаться вверх, вылезая из ямы.

Но Эразмусу Грею не суждено было ее покинуть.

Огромная лапа, в два раза больше человеческой, с двухдюймовыми серо-стальными, острыми, как бритва, ногтями на конце каждого мертвенно-белого пальца, вырвалась из-под земли у него под ногами. За ней последовала мускулистая рука, покрытая черной землей и песчаником, а потом, как в замедленном кошмарном сне, из глубин, раздвигая почву, показались широкие плечи с жуткими немигающими глазами прямо на них, справа и слева – они пугающе мерцали при свете воткнутого в землю факела; и вот, в конце концов, наружу вылез треугольный торс, в центре которого зияла пасть с трехдюймовыми клыками. Антропофаг щелкал пастью, как акула, учуявшая кровь в воде.

Лапа схватила старика за ногу; крючковатые ногти впились ему в бедро. Эразмус протянул к нам руку; его вопль ужаса и боли до сих пор стоит у меня в ушах, как застыл перед глазами и его открытый рот, обнажающий жалкие остатки зубов, а внизу – абсурдной рифмой – усеянная клыками пасть монстра, пытающаяся стащить старика за отбивающиеся ноги.

Инстинктивно я схватил старика за запястье протянутой руки. Это было глупо, и, несомненно, Доктор был против. Он пришел в ужас:

– Отпусти его, Уилл Генри! Отпусти!

Внутри могилы Антропофаг уже целиком заглотил ногу Эразмуса Грея своей слюнявой пастью, и зубы его сомкнулись. Черные глаза вращались в глазницах. Я заскользил к яме, и вот уже мои голова и плечи опустились через край. Крики старика отдавались у меня в ушах, как раскаты грома. А пасть внизу продолжала работать, чавкая, затягивая все глубже. Я почувствовал, как Доктор схватил меня за руку; я едва различал его голос за истошными криками из ямы:

– Отпусти его!!!

Но это не я вцепился железной хваткой в руку другого. Это Эразмус Грей не разжимал пальцев, вцепившись в меня. Его пальцы кольцом обхватили мое запястье и тянули меня вниз, следом за собой. Уортроп на секунду выпустил другую мою руку – и я практически свалился в яму, как вдруг краем глаза увидел, как Доктор обрушил рукоятку револьвера на голову Эразмуса Грея.

Я повернул голову, отвернувшись от ямы, и увидел, как Доктор спускает крючок, прерывая вопли и мучения старика одним щелчком. Грохнуло, полыхнуло – и я почувствовал горячие капли крови, мозга и осколки костей, брызнувшие на мой затылок и на шею сзади.

Пальцы на моем запястье разжались, и безжизненная рука Эразмуса Грея последовала за телом – он обрушился на дно ямы, на мгновение накрыв собой невообразимое существо с окровавленным ртом. Но то, что этот рот продолжает чавкать, я по-прежнему слышал. Слышал, как зубы ломают кости, как лопаются сухожилия – странное хрюканье, словно огромный хряк втягивает носом воздух в подлеске.

Схватив меня за штаны, Доктор оттащил меня от ямы и с удивительной силой – несомненно, силой, которую дает адреналин, поступающий в мышцы, – одним рывком поставил меня на ноги. Он подтолкнул меня к тропинке и сказал только одно слово – в общем-то, лишнее в данных обстоятельствах:

– Беги!

Я повиновался. К сожалению, то же самое сделала и старушка Бесс, рванувшая вперед с силой жеребца вполовину ее моложе. Телега удалялась от меня, я скачками погнался за ней. Перепуганная лошадь свернула с тропинки и бросилась через кладбище – я бежал за ней, лавируя между могильными камнями. Я предпочел не оглядываться, но до меня доносились звуки, подтверждающие, что Доктор бежит следом за мной. А еще я слышал другие звуки – сиплые, резкие, – и они доносились со всех сторон.

Как я уже говорил, для своего роста я бегал весьма быстро, но ноги Доктора были длиннее, и сейчас он обогнал меня. Он дотянулся до бортика подпрыгивающей на камнях телеги, запрыгнул в нее, приземлившись прямо на труп девушки, и протянул мне руку.

Может, у меня воображение разыгралось, но мне показалось, именно в этот момент я ощутил что-то позади себя, почувствовал его горячее дыхание на шее и быстрые тяжелые шаги по вязкой грязи – шаги, настигающие меня. Хрюканье и шипение их голосов теперь стало громче, в этих звуках слышались разочарование и нарастающая ярость.

Доктор лег на живот рядом с телом Элизы, протягивая мне левую руку. Я сделал еще рывок вперед, и наши пальцы уже переплелись. Но тут телега страшно качнулась в сторону. Старушка Бесс бросалась то вправо, то влево, прокладывая себе дорогу между надгробиями, без определенной траектории и цели, ослепленная лишь инстинктом – бежать. Доктор прокричал что-то, и, хотя я был всего в нескольких ярдах от него, я не смог различить слов. Его правая рука взметнулась в направлении меня, в ней блеснул револьвер. Дуло его целилось куда-то чуть выше моего плеча. Доктор закричал во второй раз, грянул выстрел, и рубашка на моей спине треснула, зацепленная лапой монстра. Значит, это был не плод моего воображения – за мной гналось чудовище!

Левой рукой доктор ухватил меня за запястье. Так же, как Эразмус у могилы, он потянул меня на себя, хотя на этот раз потянул в сторону жизни, а не смерти. Он втащил меня в телегу, и я упал рядом с ним. В это было трудно поверить, но он почти тут же бросил меня, сунув револьвер в мою дрожащую руку, лишь крикнув мне в ухо:

– Я перебираюсь вперед!

Что он и сделал, перебравшись на четвереньках к сиденью впереди, к вожжам, которые были сейчас нашей единственной надеждой на спасение. Раньше я никогда в жизни не стрелял из пистолета, но сейчас я стрелял до тех пор, пока не кончился порох и не задымился ствол – потому что я палил по огромным фигурам, несущимся следом за нами в ночи. Они слезали с деревьев, они лезли из могилы Элизы – дюжины, десятки дюжин. Они гнались за нами гигантскими прыжками: руки вытянуты вперед, пасти раскрыты, бесцветная кожа мерцает в свете звезд. Как будто каждая могила и склеп изрыгнули из себя гниющее содержимое.

Было ясно, что нас догоняют. Я смотрел в беспомощном ужасе, как все больше и больше сокращается расстояние между нами и стаей монстров. Возраст старушки Бесс оказался сильнее инстинкта выживания, и ее ноги стали слабеть.

Позади меня Доктор выругался так, что ему позавидовал бы любой моряк с торгового судна. С ужасающим треском ломающегося дерева телега вдруг остановилась. Меня отбросило на спину, и голова только потому не разбилась от удара о доски, что я шмякнулся о мягкое тело Элизы Бантон. Я сел и огляделся. Старая кляча проскакала между двух огромных кленов; она-то проскакала, а вот телега не пролезла. Мы крепко застряли.

Доктор Уортроп отреагировал мгновенно. Он перепрыгнул через сиденье на скамью рядом со мной. Монстры были теперь уже в сотне футов от нас, и я чувствовал их запах – не сравнимый ни с чем, что я знал до сих пор, нездоровый запах, похожий разве что на гнилые фрукты, едкий и терпкий.

– Прочь с дороги, Уилл Генри! – крикнул Доктор.

Я откатился в глубину телеги, а Доктор просунул руки под плечи мертвой девушки и с рычанием, не менее первобытным, чем наши преследователи, сбросил ее вниз с телеги. Мертвое тело ударилось о землю с тошнотворным глухим стуком.

– Сбруя! – крикнул Доктор. – Отпрягай лошадь от телеги, Уилл Генри!

Я понял его намерение, перелез через сиденье и спрыгнул на землю рядом с выбившейся из сил лошадью. Несчастное животное обезумело от страха, ее глаза вылезали из орбит, ноздри трепетали, изо рта шла пена. Метнулась тень, что-то прыгнуло к лошади, и я невольно вскрикнул. Но это был всего лишь Доктор, распрягающий ее с другой стороны.

– Уилл Генри! – крикнул он.

– Готово! – крикнул я в ответ.

Доктор вскочил верхом на Бесс, подхватил меня за протянутую руку и поднял на лошадь, посадив позади себя. Бесс не потребовалось торопить – она рванула вперед, направляемая теперь уверенной рукой Доктора, к воротам кладбища, к дороге. Один лишь раз я обернулся – всего один – и тут же отвернулся, прижавшись щекой к спине Доктора, закрыв глаза, вцепившись обеими руками в его пальто. Я хотел одного – никогда не видеть того, что открылось моему взору, когда я обернулся.

Отчаянная уловка Доктора удалась: монстры бросили преследовать нас и накинулись на труп. Они рвали его на части в ненасытном бешенстве, подбрасывали куски белого савана в воздух, отрывали руки от туловища, отрывали ноги и голову – и отправляли куски плоти в свои глотки, поглощая их с хрустом. Последнее, что я увидел, прежде чем зарыться лицом в пальто Доктора, были роскошные темные кудри, свисающие каскадом с челюсти Антропофага.

К главным воротам… и через них. Прямо на Олд Хилл Семетри Роуд… и потом в направлении Нового Иерусалима. Бесс перешла с галопа на рысь, потом – на усталый шаг. Она шла, тяжело стуча копытами, с низко опущенной головой и слипшейся от пота темной гривой. Мы отдыхали вместе с ней, и тишина оглушала после нашей бешеной гонки. И единственное, что, как я помню, сказал Доктор за всю долгую дорогу домой, было:

– Что ж, Уилл Генри. Кажется, я должен пересмотреть свою первоначальную гипотезу.

Часть четвертая. «Время работает против нас»

По возвращении в дом на Харрингтон-лейн Доктор отправил меня наверх, чтобы я мог помыться и переодеться. Одежда у меня была очень грязная: с ног до головы я был покрыт землей и ошметками человеческой плоти. На правой стороне лица татуировкой запеклась кровь, тут и там пристали осколки черепа и серые кусочки мозга – того мозга, что развлекал Эразмуса Грея на протяжении шестидесяти с лишним лет. В раковину посыпался гравий с моих спутанных волос и обломки веток, тут же засорив водосток. Раковина наполнилась водой, быстро окрасившейся кровью в нежно-розовый цвет. Сморщившись, я погрузил руку в грязную воду, чтобы прочистить отверстие водостока, но тут взгляд моих детских глаз с нездоровым любопытством остановился на серых ошметках плоти, плавающих на поверхности засорившейся раковины. Не столько ужас переполнял меня, сколь изумление: шестьдесят лет надежд и стремлений, голода, любви и тоски выбиты одним молниеносным выстрелом – и нет больше ни сознания, ни мозга. Лишь остатки серого вещества плавают на поверхности воды – почти нематериальные и невесомые, как попкорн. Какой из этих ошметков отвечал за твои устремления, Эразмус Грей? Какая частица – за твою гордость? О, как же род человеческий жеманно гордится собой, как нравится себе! Ну, не самонадеянность ли полагать, что мы – нечто большее, чем содержится в нашей биологии? Какой контраргумент можно найти, какое веское возражение подобрать к утверждению Экклезиаста: «Суета, суета, все суета сует»?

– Уилл Генри! – донесся снизу голос Доктора. – Уилл Генри, где тебя носит? Пошевеливайся, Уилл Генри!

Я нашел Доктора в библиотеке. Приставная лестница высотой от пола до потолка шла вдоль высоких книжных полок. Доктор стоял на середине ее, все еще в пальто и сапогах, покрытых грязью. Очевидно, он не мог позволить себе роскошь тратить время на такие пустяки, как ванна и свежая рубашка. Не говоря ни слова, он указал на полки справа; я подкатил туда приставную лестницу. Позади нас, на длинном столе, занимающем бо́льшую часть комнаты, была разложена огромная карта Нового Иерусалима и его окрестностей. На четырех углах карты стояли четыре стопки книг.

– Так, где это? – пробормотал Доктор, пробегая тонкими пальцами по потрескавшимся корешкам старинных томов. – Да где же?! А, вот. Лови, Уилл Генри!

Он снял с полки толстенный том и бросил его с десятифутовой высоты, книга приземлилась на ковер с глухим стуком, прямо рядом со мной. Я посмотрел вверх на Доктора, он посмотрел вниз на меня. Половина его лица была заляпана грязью; волосы, скатавшиеся и слипшиеся, как шерсть у дворняжки, падали на лоб.

– Я же сказал, лови, – прозвучал спокойный ровный голос.

– Простите, сэр, – промямлил я, подбирая книгу с пола и перетаскивая ее на стол. Я посмотрел на название: Геродот «История». Пролистнул несколько тонких страниц. Текст был на греческом, значит – оригинал. Я перевел взгляд с книги на монстролога.

Доктор резво соскочил с лестницы:

– Что ты так уставился на меня?

– Мистер Эразмус Грей… – начал я, но Доктор меня перебил.

– Мы – рабы, все мы – рабы, Уилл Генри, – сказал он, вынул книгу у меня из рук и положил сверху ближайшей стопки. – Некоторые из нас – рабы страха, другие – рабы разума, третьи – основного инстинкта. Но все – рабы, Уилл Генри, и все чему-то служим. Вопрос должен быть поставлен так: чему мы служим? Чему посвящаем себя? Выберешь ты служение правде или лжи, надежде или отчаянию, свету или тьме? Я выбираю служение свету, даже несмотря на то, что служба эта подчас проходит во мраке. Не отчаяние побудило меня нажать на курок, Уиллл Генри. Моею рукой двигало милосердие.

Я ничего не ответил, лишь сглотнул, изо всех сил пытаясь загнать обратно в глаза навернувшиеся слезы. Монстролог не сделал ни движения, чтобы утешить меня. Да он и говорил все это не для того, чтобы меня утешать. Такой цели он перед собой не ставил. Ему было наплевать, простил я ему убийство старика или нет. Он был ученым; прощение для него ничего не значило. Понимание – вот что было главным.

– Старик был обречен с того момента, как этот людоед зацепил его крючковатыми ногтями, – продолжал Доктор. – Вот говорят: где есть жизнь, там есть надежда. Но ничего более коварного нельзя придумать! Нет, Уилл Генри, он был обречен, как форель, заглотившая наживку. Никакой надежды. Он бы поблагодарил меня, если б мог. Как я бы поблагодарил тебя, Уилл Генри.

– Меня, сэр?

– Если однажды меня постигнет та же судьба, молю тебя, пристрели меня.

На дне его глаз остались невысказанными слова: «А ты должен молить меня в случае чего пристрелить тебя». Да уж не сомневаюсь: если бы в той яме оказался не Эразмус Грей, а я, Доктор не пожалел бы для меня милосердной пули. Однако я не стал ему возражать; у меня просто не было слов для того, чтобы спорить с ним. У меня, двенадцатилетнего мальчишки, был только немой протест ребенка, чье обостренное чувство справедливости было ранено рациональностью благого намерения авторитарного взрослого. И я не стал спорить, потому что не мог. Так что я кивнул. Я кивнул! Даже несмотря на то, что лицо мое пылало от праведного гнева. Возможно, я был рабом чего-то глупого и суеверного, по мнению Доктора, но то была мысль, что человеческая жизнь заслуживает того, чтобы попытаться ее спасти любым путем, а уничтожению жизни нет оправданий. Знал бы я той ночью, что вскоре произойдет в глубоком темном чреве земли, я бы, по всей вероятности, не так желал стереть самодовольное выражение с его лица, врезав по нему своим маленьким кулачком. Скорее, я бы бросился в объятия монстролога в поисках утешения – утешения, которое может дать лишь тот, кто прокладывает дорогу в темноте.

– Однако довольно философии! К делу, Уилл Генри! – воскликнул Доктор, отодвинув меня в сторону так же небрежно, как он оттолкнул мой душевный порыв. Он обошел стол и склонился над картой, вглядываясь в нее. Красным кружком уже был обведен Новый Иерусалим. – Очевидно, что события сегодняшней ночи подтвердили неправомерность моей предыдущей гипотезы. Это целое взрослое племя Антропофагов, чей альфа-самец висит сейчас у нас в подвале. Двадцать – двадцать пять самок и дети. Возможно, всего тридцать, хотя обстоятельства были сложными для установления определенного количества.

Он поднял голову от карты.

– Тебе не удалось подсчитать их, Уилл Генри? – спросил он со всей серьезностью, как будто это было возможным – подсчитывать монстров, одновременно убегая от них.

– Нет, сэр, – ответил я.

– Но их примерно столько, сколько я сказал? – спросил он. – Двадцать пять – тридцать? Как, по твоим наблюдениям, сходится?

Сто тридцать! Вот сколько их было по моим наблюдениям. Но, возможно, это мне показалось из-за страха. Кладбище просто кишмя кишело чудовищами-людоедами, они лезли изо всех дыр, просачивались из теней и скрывались за деревьями.

– Да, сэр, – ответил я. – Я бы сказал, двадцать пять. Двадцать пять – тридцать.

– Чушь! – заорал он и изо всех сил хлопнул ладонью по столу. Его ответ был так резок, что я вздрогнул. – Никогда не говори мне того, что, по твоему мнению, я хочу услышать, Уилл Генри! Никогда! Я не смогу опираться на тебя, если ты выберешь путь попугая. Ложь – мерзкий порок, истинное зло. Всегда говори только правду. Всю правду, во всем, во все времена! Ни один человек не достиг истинного величия на крыльях подобострастия, обмана и хитрости. А теперь честно: на самом деле ты понятия не имеешь, было ли их тридцать, или пятьдесят, или двести пятьдесят?

Я кивнул.

– Да, сэр, – сказал я, – понятия не имею.

– Вот и я, – признался монстролог. – Я могу только предположить как человек образованный. Предположение это строится на том, что написано в книгах.

Он поднял том Геродота и быстро пролистнул несколько древних страниц, пока нашел нужный абзац. Он тихо прочел его по-гречески. Через пару минут он закрыл книгу, положил обратно в стопку и вернулся к карте. Он извлек из кармана линейку, измерил кратчайшее расстояние между Новым Иерусалимом и побережьем, а потом продолжил делать подсчеты в маленьком блокноте, все время что-то бормоча себе под нос. Тем временем я, только что бывший объектом его пристального внимания, стоял, совершенно позабытый. Человека, способного концентрироваться, не жалея сил, так глубоко, с такой самоотверженностью, как Доктор, я больше не встретил за всю свою долгую жизнь. После того как слепящий свет его внимания сместил фокус с меня на другие вещи, я чувствовал себя брошенным в темный колодец.

Доктор произвел несколько измерений, от границ нашей страны до различных морских портов вдоль побережья, тщательно отмечая каждый в своем блокнотике. Он проводил по карте вдоль края линейки тонкие линии, связывающие одну точку с другой. Наш город находился не далее чем в одном дне пути от побережья, так что вскоре весь пергамент был расчерчен десятками сложно пересекающихся линий и стал похож на паутину с ее сложным замысловатым узором. Я был не вполне уверен, но, кажется, Доктор пытался проследить, каким маршрутом монстры могли прийти в Новый Иерусалим.

Признаюсь, я воспринял его действия как очень, даже чрезвычайно странные. Это после того как мы едва унесли ноги, он стоит тут и тратит бесценное время на интересное, но бессмысленное упражнение! Да какая разница, откуда эти твари объявились или каким образом перебрались в наши места? Разве не больше проку было бы собрать со всей округи мужчин, способных сражаться, и объявить охоту на монстров-людоедов? Они же бродят тут, словно звери, выпущенные из клетки, бродят прямо среди нас – и они явно очень голодны! Я не мог стереть из памяти вид локонов Элизы Бантон, свисающих с клацающей челюсти прожорливого Антропофага. Что же мы медлим? Зачем он читает книги, изучает карты, делает замеры, когда стадо чужаков, страшных, как ночной кошмар, бродит за городом? Надо предупредить жителей о приближающейся опасности нападения, надо строить баррикады против близящейся осады. А время разгадывать загадку, как монстры попали сюда и как их искоренить, придет позже, когда жизни людей будут в безопасности! Кто еще, интересно, может погибнуть сегодняшней ночью так же ужасно, как Эразмус Грей, в то время как Доктор чертит свои линии, читает греков и делает записи в блокноте? Кого еще принесут на алтарь науки? Если такие вопросы приходили в голову двенадцатилетнему парнишке, то уж, конечно, они приходили в голову и человеку с интеллектом Уортропа.

Я размышлял над этой загадкой, припоминая его раннее предостережение против опасности страха. Неужели дело в этом? Неужели этот человек, величайший монстролог своего времени, поражен страхом? И все эти незначительные (с моей точки зрения) поиски в решающий момент – всего лишь способ избежать той горькой правды, что обстоятельства оказались сильнее него? Короче говоря, неужели он, Пеллинор Уортроп, боится?

Убедив себя наконец, что я делаю это не для собственного эгоистичного спокойствия, а ради других, я заговорил. Я заговорил ради тех, кто спал невинным сном, даже не предполагая о смертельной опасности, нависшей над ними. Ради старика, похрапывающего в кровати. Ради ребенка, посапывающего в колыбели. Ради них я наконец заговорил:

– Доктор Уортроп?

Он продолжал заниматься картой.

– В чем дело, Уилл Генри?

– Мне сбегать за констеблем?

– За констеблем? Зачем?

– Чтобы… чтобы помочь, – заикаясь, произнес я.

– Помочь кому? Чем?

– Помочь нам, сэр. С этим… вторжением монстров.

Доктор отмахнулся, погруженный в расчеты.

– Антропофаги не станут нападать еще раз сегодня ночью, Уилл Генри, – сказал он.

Его темные волосы почти закрыли лицо, когда он низко склонился над картой; губы были плотно сжаты, как всегда, когда он был предельно сосредоточен.

Я бросил бы эту тему, если бы был уверен в его словах. Но недавняя гипотеза Доктора состояла в том, что Антропофагов всего два-три, и эти слова стоили жизни человеку. Так что я проявил настойчивость, какую никогда не позволил бы себе раньше:

– Откуда вам это известно, сэр?

– Известно что?

– Откуда вы знаете, что они не нападут снова?

– Потому что я умею читать.

В его голосе послышались нотки недовольства. Он похлопал по ближайшей стопке с книгами.

– Две тысячи лет наблюдений подтверждают мою точку зрения, Уилл Генри. Почитай Геродота, Плиния, Вальтера Скотта. Антропофаги наедаются досыта. Они охотятся, едят, а потом отдыхают – несколько дней, а иногда и недель – прежде чем снова выйти на охоту.

Он посмотрел на меня внимательнее.

– А на что ты намекаешь, Уилл Генри? Что это – моя вина? Что кровь Эразмуса Грея – на моих руках? Что ж, возможно, это так. Я ошибся по поводу количества монстров? Очевидно. Но это было утверждение, основанное на имевшихся на тот момент данных, на логических построениях. Если бы мне сейчас дали те же факты, я бы пришел к тем же выводам и все так же рискнул, потому что считал время решающим фактором. Открытие старика заставило меня действовать быстрее, чем мне бы хотелось, и я уверен, что, будь у меня больше времени для тщательного анализа, я бы рассмотрел ту возможность, что Антропофаги могли уже и приспособиться к новым условиям каким-то непредвиденным способом (что они, судя по всему, и сделали). Но ты должен понимать, Уилл Генри, «возможность» – еще не значит «вероятность». Возможно, что завтра солнце взойдет на западе, но это не значит – вероятно. Я остаюсь при своем выводе, хоть я и заблуждался в предпосылках.