Монстролог. Дневники смерти (сборник)

– Где свидетель? – спросил он.

Во дворе мы остановились, чтобы отдышаться от удушливого запаха смерти, а констебль заново набил трубку. Лицо его пылало, а пальцы, в которых он держал спичку, дрожали.

– Должен признаться, Уортроп, все это не укладывается в рамки моего жизненного опыта.

Взгляд его застыл на выгравированной над дверью надписью: «Господь – пастырь мой». Казалось, его это не успокоило. Скорее, потрясло еще больше, глубоко задев религиозные чувства. Будучи городским констеблем, он был свидетелем негуманного обращения человека с человеком, свидетелем жестокости и превратностей судьбы, от несчастных случаев до намеренного нанесения увечий, от простого воровства до злонамеренных побоев. Но даже все это, вместе взятое, не подготовило его к тому, что он увидел здесь. К тому, что человек – вершина творения – может быть просто добычей. Кормом. Для существ низшего порядка – таких, какие снились мне накануне.

Антропофаги самим фактом своего существования высмеивали высокие порывы и возвышенные стремления, и это не укладывалось в голове констебля со всем его опытом, не могло ужиться с его чуткой натурой.

– Свидетель в церкви, – сказал он. – Сюда, пожалуйста.

Мы пошли за ним следом по гравиевой дорожке к церквушке на холме. Внизу вилась дорога к Старому кладбищу. У входа стоял еще один охранник. Он пропустил нас без слов.

Внутри было холодно и темно. Утренний свет струился косыми лучами сквозь витражи, вспыхивая то синим, то зеленоватым лучом в пыльном воздухе. Наши шаги разносились эхом под сводами. Две ссутулившиеся фигуры сидели на передней скамье. При нашем приближении одна из них поднялась – это оказался еще один охранник с винтовкой в руках. Другая фигура не двигалась, даже не подняла головы.

Констебль тихо сказал человеку с винтовкой, что скоро прибудет катафалк и надо подождать его снаружи, чтобы помочь погрузить тела. Охранник явно был не очень рад такому поручению, однако лишь коротко кивнул головой и вышел. Шаги его стихли. Мы остались наедине со свидетелем. Он сидел, сжавшись в комок, на краешке скамьи, со сложенными на груди руками, придерживающими плед, который был накинут на голое тело. Это был всего лишь мальчик лет пятнадцати-шестнадцати, как мне показалось. У него были темные волосы и ярко-синие глаза, выглядевшие огромными на худом лице. Хотя он и сидел, я понял, что он высокий для своего возраста; его ноги были вытянуты далеко вперед.

– Малакки, – ласково обратился к нему констебль, – Малакки, это Доктор Уортроп. Он здесь, чтобы… – Констебль запнулся, не зная, что бы такое придумать. – …чтобы помочь тебе.

Прошла минута. Малакки ничего не говорил. Его пухлые губы беззвучно шевелились, а глаза вперились, словно у восточного волхва, в пространство за пределами земной реальности, как будто он видел нечто по ту сторону.

– Я не ранен, – сказал он наконец тихим шепотом.

– Уортроп не совсем обычный доктор, – сказал констебль.

– Я – ученый, – сказал Уортроп.

Малакки рассеянно перевел свои невероятно синие глаза в сторону, и его блуждающий немигающий взгляд застыл на моем лице. Я заерзал; смотреть Малакки в глаза было невыносимо.

– Кто ты? – спросил он.

– Это Уилл Генри, – сказал Доктор. – Он – мой ассистент.

Малакки продолжал смотреть на меня невидящим взглядом. Это было совершенно ясно – он смотрел как бы сквозь меня на то, что мог видеть только он один. Не знаю, как восприняли это другие; мне было совершенно ясно, что его психика не выдержала пережитого шока, хотя физически он и не пострадал от нападения – и, кстати, как такое могло случиться?

Доктор опустился перед ним на одно колено. Мальчик не обратил внимания; его взгляд был по-прежнему устремлен на меня, и даже ресницы не дрогнули, когда Доктор положил руку ему на ногу. Уортроп тихо позвал его по имени, слегка надавив на ногу, словно призывал его вернуться обратно из недостижимого далека.

– Малакки, ты можешь рассказать мне, что случилось?

И снова его губы беззвучно шевельнулись, не издав ни звука. Мне было неловко под его взглядом, но я не мог отвести глаза.

– Малакки! – снова позвал доктор, теперь слегка тряхнув его за ногу. – Я не смогу помочь тебе, пока ты не скажешь…

– Разве вы не были там? – крикнул Малакки. – Разве вы не видели?!

– Да, Малакки, – ответил Доктор, – я все видел.

– Тогда зачем вы меня спрашиваете?

– Потому что мне надо знать, что видел ты.

– Что я видел.

Глаза его, огромные, синие и бездонные, не выпускали меня из-под своего гипноза. Он отвечал Доктору, но говорил со мной:

– Я видел, как открылись двери ада и извергли из себя порождения Сатаны. Вот что я видел!

– Малакки, существа, убившие твою семью, – это не сверхъестественные чудовища. Это хищники, у них земное происхождение, они реальны, как волки, как львы. А мы, к сожалению, их добыча.

Даже если он и слышал Доктора, он не подал виду. Даже если понимал его, он никак это не выразил. Несмотря на то что он был закутан в плед, его била крупная дрожь. Но вот его губы приоткрылись, и теперь он спросил меня:

– А ты видел?

Я колебался. Доктор жарко прошептал мне на ухо: «Отвечай, Уилл Генри!»

– Да, – выпалил я, – я видел.

– Я не ранен, – повторил Малакки. Теперь он говорил это именно мне, словно боялся, что я не расслышал его раньше. – На мне нет ни царапины.

– Поразительный и невероятно удачный исход твоего сурового испытания, – заметил Доктор.

Его слова снова не встретили ответа. Недовольно фыркнув, Уортроп подал мне знак подойти к Малакки поближе. Похоже, тот готов был говорить, но только со мной.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Двенадцать.

– Как моей сестре. Элизабет. Сара, Майкл, Мэтью и Элизабет. Я старший. У тебя есть братья или сестры, Уилл Генри?

– Нет.

– Уилл Генри сирота, – сказал Доктор Уортроп.

– Как это случилось? – спросил Малакки у меня.

– Был пожар, – сказал я.

– Ты был там?

– Да.

– И что?

– Я убежал.

– Я тоже убежал.

Выражение его лица не изменилось, взгляд оставался пустым, но слеза скатилась по его впалой щеке.

– Как ты думаешь, Господь простит нас, Уилл Генри?

– Я… Я не знаю, – ответил я честно. Мне было всего двенадцать, и я не разбирался в тонкостях теологии.

– Так всегда говорил отец, – прошептал Малакки. – Если мы раскаемся. Если будем молить о прощении.

Его взгляд переместился на распятие за моей спиной.

– Я молюсь. Я прошу простить меня. Но не слышу ответа. Я ничего не чувствую!

– Самосохранение – твоя первейшая обязанность и неотъемлемое право, Малакки, – сказал Доктор несколько раздраженно. – С тебя не спросится за использование этого права.

– Нет-нет, – пробормотал констебль Морган. – Вы не понимаете, о чем он, Уортроп.

Он опустился на скамью рядом с Малакки и обнял его за узкие плечи.

– Возможно, есть причина, по которой тебе удалось спастись, Малакки, – сказал констебль. – Ты не задумывался об этом? Всему, что происходит, есть объяснение… разве не на этом зиждется наша вера? Ты здесь – как и все мы – находишься в соответствии с замыслом, рожденным еще до сотворения мира. Наш скромный долг – сыграть свою роль в этом замысле. Я не притворяюсь, что знаю, какова моя или твоя роль. Но, возможно, ты был спасен, чтобы другие невинные люди не пострадали. Ибо, останься ты в доме, ты бы точно разделил участь своей семьи, и тогда кто бы донес до нас предостережение? Твое спасение спасет бесчисленные жизни других.

– Но почему я? Почему я был спасен? Почему не отец? Или мама? Или братья с сестрами? Почему?

– На этот вопрос никто не сможет ответить, – сказал Морган.

Фыркнув, Доктор перестал делать вид, что сострадает мальчику, и резко спросил несчастного:

– Ты жалеешь себя, Малакки Стиннет? Это сводит на нет твою веру. Каждая минута, когда ты купаешься в этой жалости, – потерянная минута. Сейчас не время предаваться саморефлексии и религиозным дебатам! Скажи, ты любил свою семью?

– Конечно, я любил их!

– Тогда откажись от чувства вины и похорони свое горе. Они умерли, и их не вернешь. Я предлагаю тебе выбор, Малакки Стиннет, – выбор, перед которым рано или поздно оказываются все: ты можешь остаться оплакивать свое горе или взять оружие и пойти на врага! Твою семью истребили не демоны, на нее напали хищники-людоеды, которые будут нападать снова – это так же точно, как то, что солнце сегодня зайдет за горизонт. И тогда пострадают другие семьи – если только ты не расскажешь, и не расскажешь мне здесь и сейчас, что ты видел.

Говоря так, Доктор наклонялся к съежившемуся Малакки все ниже и ниже, пока не уперся руками в скамью по обе стороны от мальчика. Теперь они смотрели друг другу глаза в глаза, и взгляд Уортропа горел страстной убежденностью.

Они несли одно бремя, хотя только Уортроп знал об этом, так что лишь у него были силы сбросить его. Я тоже знал, конечно. И теперь, будучи старым человеком, глядя сквозь глаза двенадцатилетнего себя, я могу различить в этом горькую иронию и странный, ужасный символизм: на своих не обагренных кровью руках Малакки почувствовал кровь своих родных, в то время как человек, чьи руки были действительно в крови, бранил его и призывал отвергнуть все чувства от ответственности и сожаления до угрызений совести!

– Я видел не все, – сказал Малакки, запинаясь. – Я сбежал.

– Но когда все началось, ты же был в доме?

– Да. Конечно. Где еще мне было быть? Я спал. Мы все спали. Раздался страшный треск. Звук бьющегося оконного стекла – они вломились через окна. Даже стены в доме задрожали. Я услышал, как закричала мама. В дверях моей спальни появилась тень, и комната наполнилась непереносимой вонью, от которой у меня дыхание сперло. Тень полностью закрывала собой дверной проем… огромная, без головы… Она фыркала и принюхивалась, как собака. Я лежал неподвижно, парализованный страхом. А потом тень исчезла. Я не знаю почему… Весь дом был наполнен криками. Нашими. Их. Элизабет залезла ко мне в постель. Я не мог пошевелиться! Мне следовало забаррикадировать дверь. Я мог разбить окно в двух шагах от постели и сбежать. Но я ничего не делал! Я лежал в кровати, прижимая к себе Элизабет, зажав ладонью ей рот, чтобы она не закричала и не привлекла их внимание к нам, а сквозь дверной проем я видел, как они идут мимо – безглавые тени с руками столь длинными, что пальцы почти касаются земли. Перед нашей дверью двое из них устроили драку. Они рычали, сипели, хрюкали и злобно шипели, не поделив между собой тело моего брата. Я понял, что это, должно быть, Мэтью. Для Майкла он был великоват… Они разорвали его прямо у меня на глазах. Порвали на куски и бросили его торс без рук и без ног вниз, где он упал с жутким хлопком. А потом стало громко слышно рычание и чавканье, когда на него налетели другие. Именно тогда я почувствовал, как Элизабет обмякла в моих руках – она потеряла сознание. Потом крики прекратились, хотя я все еще слышал, как чудовища ходят по дому, рыча, шипя и похрюкивая. Я слышал их чавканье и хруст костей. Я все еще не смел шевельнуться. Что, если они меня услышат? Они передвигались так быстро, что я боялся не успеть открыть окно… и потом, неизвестно еще, что за ужас притаился снаружи. Что, если вокруг дома дежурят еще такие же? Я старался встать с постели, но не мог, не мог!

Он замолчал. Судя по глазам, он снова ушел в себя. Взгляд его стал пустым. Пока он говорил, констебль поднялся со скамьи и тяжелой походкой подошел к витражу с изображением Христа.

– Но, конечно, в конце концов, ты встал, – подсказал Доктор.

Малакки медленно кивнул.

– Тебе было никак не открыть окно, – подгонял его Уортроп.

– Да, откуда вы знаете?

– Так что ты разбил его.

– У меня не было выбора!

– И звук привлек их.

– Да, наверное.

– И, однако, ты не выпрыгнул в окно, хотя свобода и безопасность были на расстоянии нескольких футов от тебя.

– Я не мог бросить ее.

– И вернулся к кровати за ней?

– Они приближались.

– Ты слышал их.

– Я подхватил ее на руки. Она была словно мертвая. Я потащил ее к окну, споткнулся, и она упала. Я наклонился, чтобы поднять ее, и тут…

– Ты увидел их в дверях.

Малакки снова кивнул, теперь порывисто, глаза его были широко раскрыты, словно он сам удивлялся тому, что говорил.

– Откуда вы знаете?

– Это был самец или самка, не припомнишь?

– О, ради бога, Пеллинор! – взмолился констебль.

– Ну, хорошо, – вздохнул Доктор. – Ты бросил сестру и убежал.

– Нет! Нет, я бы ни за что не бросил ее! – закричал Малакки. – Я бы ни за что не отдал ее этим… чтобы они… Я схватил ее за руки и потащил к окну…

– Но было слишком поздно, – подсказал Доктор, – над вами уже нависло чудище.

– Оно так быстро двигалось! Одним прыжком оно перескочило через комнату, схватило зубами ее за ногу и выдернуло ее у меня так же легко, как взрослый может вырвать куклу из рук ребенка. Оно подбросило ее вверх, и голова Элизабет ударилась о потолок с тошнотворным глухим стуком. Я услышал, как хрустнул ее череп, и затем ее кровь дождем обрушилась мне на голову – кровь моей сестры!

Он потерял самообладание и закрыл лицо руками. Все его тело содрогалось; он душераздирающе рыдал.

Доктор потерпел немного, но лишь чуть-чуть.

– Опиши чудовище, Малакки, – скомандовал он. – Какое оно было из себя?

– Семь футов… может, выше. Длинные руки, мощные ноги, бледное, как труп, без головы, но глаза – на плечах… скорее, один глаз. Второй был выбит.

– Выбит?

– На месте второго глаза чернела пустая глазница.

Доктор многозначительно посмотрел на меня. Слова нам были ни к чему; мы подумали об одном и том же. Точнее, о той же, которая была ослеплена когда-то волею случая или судьбы.

– За тобой не погнались, тебя не преследовали, – сказал Доктор, снова глядя на Малакки.

– Нет. Я бросился в разбитое окно и даже не поцарапался! Ни единой царапины, вы только подумайте!.. А потом я вскочил верхом на лошадь и поскакал что было сил к дому констебля.

Уортроп положил руку, обагренную кровью этой семьи, на вздрагивающее плечо Малакки.

– Очень хорошо, – сказал он, – ты все правильно сделал.

– В чем хорошо? – вскричал Малакки. – Что в этом было правильного?!

Доктор подал мне знак оставаться рядом с мальчиком на скамье, а они с Морганом отошли в сторону, чтобы обсудить план дальнейших действий. Во всяком случае, я так понял. Судя по обрывкам разговора, доносившегося до нас.

Констебль говорил:

– … агрессивно и незамедлительно… каждый здоровый мужчина в Новом Иерусалиме…

Доктор отвечал:

– … опрометчиво и безрассудно… это обязательно вызовет панику…

Малакки пришел в себя, пока они переговаривались. Всхлипы его затихли, остались только слезы, текущие по щекам. Его уже не била крупная дрожь, только слегка потряхивало, как при ознобе.

– Что за странный человек! – сказал Маллаки, имея в виду Доктора.

– Он не странный, – возразил я, немного защищая Уортропа, – у него просто профессия странно называется.

– А как называется его профессия?

– Монстролог.

– Он охотится на монстров?

– Ему не нравится, когда их так называют.

– Тогда почему он называет себя монстрологом?

– Он не сам выбрал это слово.

– Никогда не знал, что есть монстрологи.

– Их не так много, – сказал я. – Его отец был монстрологом, и я знаю, что есть Научное Общество Монстрологов, но не думаю, что в нем много членов.

– Не трудно понять почему! – воскликнул Малакки.

В другом углу церкви спор разгорался и грозил выплеснуться, как раскаленная магма через кратер вулкана.

Морган:

– … эвакуировать! Эвакуировать немедленно! Эвакуировать всех!

Уортроп:

– … глупо, Роберт! Глупо и безрассудно! Это не принесет желаемых результатов. Все еще можно взять под контроль… пока не поздно…

– Я никогда не верил, что монстры действительно существуют, – признался Малакки.

Его взгляд снова утратил осмысленность. Он смотрел внутрь себя. Интуитивно, как все дети, я чувствовал, что он опять потерял связь с реальностью и, не в силах контролировать себя, погрузился в пучину, словно Икар с опаленными крыльями. Он вновь видел кровавые ужасы той ночи, где осталась его семья, обреченная на вечные муки, в то время как он, Малакки, лежит в кровати и не может пошевелиться, чтобы спасти их от хищников.

А тем временем спор констебля и Доктора достиг своего апогея. Доктор каждое свое слово подтверждал, тыкая пальцем констеблю в грудь:

– Никакой эвакуации! Никаких охотничьих отрядов! Здесь я – эксперт. Я один – один-единственный – достаточно квалифицирован, чтобы принимать решения!

Ответ Моргана был сдержанным и взвешенным, словно взрослый разговаривал с разбушевавшимся ребенком:

– Уортроп, если бы у меня было хоть малейшее сомнение в вашей компетентности, я бы никогда не привез вас сюда сегодня утром. Вы разбираетесь в этом ужасающем феномене лучше, чем кто-либо. В силу своей профессии вы обязаны понимать этих тварей. А я, в силу своей, обязан защитить от них людей. И эта моя обязанность не терпит отлагательства.

Доктор, сдерживаясь изо всех сил, процедил сквозь зубы:

– Уверяю вас, Роберт, я готов поставить на кон свою репутацию – они не будут атаковать ни сегодня, ни завтра, ни еще несколько дней.

– Вы не можете знать точно.

– Разумеется, я знаю это точно! И опыт трех тысячелетий, изученный мной досконально, подтверждает мою правоту. Вы обижаете меня, Роберт.

– Это не то, к чему я стремился, Пеллинор.

– Тогда почему вы признаете мою компетентность и в следующий же миг игнорируете ее? Вы привозите меня сюда, чтобы я проконсультировал вас и объяснил, что происходит, но не пользуетесь моими советами. Вы утверждаете, что хотите избежать паники, и одновременно принимаете решение, основанное только на том, что паникуете вы сами!

– Пусть так, – согласился Морган, – но эта паника может оказаться нашей самой успешной тактикой.

Лицо Доктора стало красным, он резко выпрямил спину, руки его сжались в кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

– Очень хорошо. Вам безразлично мое мнение. Прекрасный выбор, Роберт. Придерживайтесь своей точки зрения. Ваша обязанность, как вы говорите, призывает вас к подобному выбору, и, стало быть, ответственность за этот выбор полностью ложится на ваши плечи. Так что когда вы и ваши люди поплатитесь жизнью за это безрассудство, вина за это не ляжет на меня. Я умываю руки.

«Есть от чего умывать, – подумал я. – У вас все руки в крови жертв людоедов!»

– Идем, Уилл Генри! – крикнул Доктор. – Здесь искали нашей помощи, но не приняли ее. Хорошего дня, констебль, и удачи вам, сэр. Если понадоблюсь, вы знаете, где меня найти.

Он пошел по центральному проходу к двери, крикнув на ходу так громко, что голос разнесся под сводами:

– Уилл Генри! Пошевеливайся!

Я поднялся со скамьи, но, как только я это сделал, Малакки выпрямился и вцепился в мою руку, не отпуская.

– Куда ты? – требовательно спросил он. На лице его было отчаяние.

Я кивнул в сторону двери:

– Я ухожу вместе с ним.

– Уилл Генри-и-и-и! – прокричал Доктор.

– Можно мне с тобой?

Перед нами появился констебль:

– Не бойся, Малакки. Ты останешься со мной, пока мы не подыщем тебе более… – Он запнулся, подыскивая слово: – … что-то более подходящее.

В дверях я обернулся. Малакки все так же сидел на скамье, констебль положил руку ему на плечо.

Когда мы вышли, Доктор глубоко вдохнул теплый весенний воздух с жаждой наркомана, вдыхающего опий. Потом, не обращая внимания на охранников с винтовками, он быстро зашагал к экипажу констебля.

– На Харрингтон-лейн, – скомандовал он вознице, широко распахнул дверь и уселся внутри. Он нетерпеливо пощелкал пальцами, поторапливая меня, и я вскарабкался следом за ним.

Мы тронулись по узкой дороге, остановившись один раз – чтобы пропустить три черных катафалка, и другой раз – телегу с несколькими людьми, вооруженными винтовками, с охотничьими собаками на поводках. Доктор покачал головой и пробормотал что-то саркастическое себе под нос. Потом, стиснув зубы, он недовольно проговорил:

– Я знаю, что ты думаешь, Уилл Генри, но даже основные принципы и догматы веры этих жертв несут в себе ошибку, которая – не проступок. Просчет – не халатность, благоразумие – не преступление. Я основываю свои действия или свое бездействие на возможности и вероятности, на фактах и доказательствах. Есть причины, по которым мы называем науку дисциплиной! Недалекий человек убегает или строит погребальный костер, чтобы жечь на нем ведьм. Я – ученый. Я не лезу в ложные споры; и то, что мы не видим фей, танцующих на лужайке, ничего не доказывает – ни их наличия, ни их отсутствия. Факты и доказательства рождают теорию. И теория развивается с появлением новых фактов и доказательств. Три тысячи лет исследований, серьезного научного наблюдения и сбора материала – я что, должен был плюнуть на все это и подвергнуть все это сомнению? В любой критической ситуации должны ли мы отрекаться от здравого смысла и отдаваться на волю основных инстинктов? Люди мы или пугливые газели? Тщательное изучение фактов привело бы любого здравомыслящего и разумного человека к выводу, что меня не в чем винить, что я вел себя в этом случае благоразумно и терпеливо. И не было повода тратить силы и энергию на преследование фей, танцующих на лужайке, которых никто не видел!

Он хлопнул ладонью по колену.

– Так что отодвинь в сторону свои юношеские суждения, Уильям Джеймс Генри. Я не больше в ответе за эту трагедию, чем тот мальчик, наблюдавший за ней. Меньше – да! – если кто-то приложит тот же жестокий критерий оценки к моим действиям!

Я не ответил на этот страстный монолог, потому что и обращен он был не столько ко мне, сколько к своему внутреннему «я». Я был всего лишь свидетелем. И всю дорогу он чувствовал, конечно, не меньше меня запах крови и смерти, которыми пропитались наша одежда и кожа, чувствовал кисловатый привкус на языке.

По возвращении на Харрингтон-лейн Доктор спустился в подвал, где встал и замер, уставившись на подвешенный труп Антропофага. Была ли эта неподвижность просто иллюзией? Внешне он сохранял ледяное спокойствие, но бушевала ли буря под этой маской самообладания? Я слышал, как он бормочет себе под нос вариации речи, произнесенной им в экипаже, словно поэт, которому не удается подобрать нужную рифму.

Потом и бормотание иссякло. Несколько минут он молчал и не двигался. Стоял как статуя.

– Это она, – изрек он наконец. В голосе его послышалось изумление. – В доме пастора была та самая одноглазая самка Антропофаг, глава и мать нынешнего племени, которую в свое время ослепил капитан Варнер. Какой-то злой рок привел ее сюда, Уилл Генри. Как будто…

Он колебался, боясь озвучить мысль, которая пришла ему в голову. Она противоречила всему, во что он верил.

– Как будто она пришла, потому что ищет его.

Я не спросил, о ком он говорит. Мне не нужно было спрашивать, я знал ответ.

– Интересно, – сказал он задумчиво, словно адресовал свой вопрос монстру, висящему перед ним на крюке, – ей будет достаточно его сына?