Литературный журнал «ДК», №03/2018

Он протянул мне старинное золотое перо, и рука сразу ощутила его приятную тяжесть. Поставив рядом с размашистой подписью Джека дату – 29 августа 2015 года – я расписался и разборчиво написал рядом расшифровку подписи: «Уэс Крэйвен». Окружившая меня толпа радостно взревела, и опять на меня посыпались многочисленные поздравления.

– Не стесняйтесь, друзья, радуйтесь! Устроим же праздник в честь события! – обратился к бушующей толпе Саммерс. Радостным взглядом я окинул все эти лица – признанные мастера своего дела, знающие все потаённые людские страхи, играющие в кошки-мышки с человеческим разумом, на струнах души умеющие сыграть неповторимую симфонию ужаса и отчаяния. Я понял, что испытываю радость и гордость от того, что просто стою рядом с ними, уже ставшими легендами.

Отдав бумагу Джеку, я спросил его:

– А когда же мне приступать к работе?

– С завтрашнего дня, – улыбнулся Джек. – С завтрашнего дня, дружище. Позвольте мне ещё раз поздравить вас.

Джек Саммерс протянул мне руку, и я с удовольствием ответил ему крепким рукопожатием.

Реализм

Крылья бабочки

Автор: Екатерина Иванова

Они вроде как лучшие друзья, и этого не должно происходить.

Они вроде как лучшие друзья, и всё и без того сложно. Сложно настолько, что она и сама не способна разобрать, что там, в плетёном лабиринте собственных мыслей, чувств и эмоций. Что там, в плетёном лабиринте, дружба-недружба. Да и кто кинет тот самый камень?

Наверняка ясно только одно.

Этого всего определённо не должно происходить.

Сложно сказать, как правильно истолковать «всего». Вероятно, в буквальном смысле всеобъемлемости. Всепроникаемости. Всезадеваемости. Всесвязу…

Этого не должно происходить. Всего.

Да только это происходит.

Это так глупо, что хочется смеяться, потом немного поплакать, так, пару дней – и, наверное, ещё чуть-чуть посмеяться. Она вполне может слышать это издевательски-шутливое «ой, ну мы же говори-и-или» – это не переставая звучит в голове, отбивается от стенок черепа, нарастая и переливаясь миллионами, миллиардами голосов на всевозможные тональности и акценты.

Как же она ненавидит эти голоса. Ненавидит взгляды и перешёптывания.

Всем почему-то как-то внезапно не плевать.

Но больше всего ненавидит это сладостно-тянущее чувство в желудке. Бабочки. Да только они явно проникли и в голову, так, для расширения ареала обитания, заразив там всё личинками бестолковости.

Им то – беззаботно порхать в желудке; а ей – справляться со всем тем бардаком, который внезапно свалился на голову.

Внезапно. Ха.

Ха-ха.

Ха-ха-ха.

Этого не должно было происходить – но в то же время это было настолько очевидно. Единственный вопрос: как этого не случилось раньше?

И ещё один: заметил ли?

Так-то он всё замечает. Замечает спутанные волосы и синяки под глазами, замечает свежие царапины на щеке – иногда она отшучивается, иногда просто молчит, всё зависит от суммарного количества ссадин на теле – замечает он и мелкие ужимки, нервные движения, бегающий взгляд. Он не может не заметить румянца на щеках, не заметить, как она сглатывает или как смотрит на него всё то время, когда он пытается – совершенно тщетно – объяснить что-то из тригонометрии.

Она и без того знает о синусах. Знает и о том, как складывать тот с косинусом – да только вот у неё самой что-то ничего не складывается.

Она думает о том, что в один прекрасный день учебники полетят в сторону, одежда тоже могла бы – да только нет, никогда, под ней – ожоги и рубцы, а под кожей – душа в шрамах – и видеть такое – врагу не пожелаешь. Да только они одинаковые.

У неё ожоги под грудью от раскалённой сковороды. У него – шрамы на запястьях от лезвий.

Они разбиты и потеряны, как двое безнадёжно больных льнут друг к другу, потому что больше не к кому. Потому что другого выхода и нет. Потому что каждый притворяется здоровым, потому что каждый молчит о метастазах, что начинаются в тонких шрамах на плечах – и ползут дальше, изъедая внутренности, изъедая саму надежду на жизнь, изъедая веру в то, что Однажды…

Просто. Однажды.

Да только у неё – бабочки в желудке, где уже два дня плещется пустота и желудочный сок. У него там урчит от голода, а бабочки живут разве что в пустом кошельке.

У неё – сердечки на полях тетрадей. У него – списки лекарств для матери.

Сердечки и бабочки. Это её тянет и топит одновременно. А что не даёт утонуть ему?

Иногда она ловит на себе Взгляд. И тогда вся эта стая насекомых приходит в хаос, мечется по телу, от чего кожа покрывается мурашками, а собственный взгляд соловеет, словно при похмелье. Ей не нужно пить, достаточно звёздной пыльцы с крыльев – и всё, что способно выдать сознание в этот момент – табличку «закрыто на реконструкцию». Тело – глупую, нелепейшую из улыбок, которую видел свет.

Она и сама не знает, ждёт ли вообще это Однажды. Не знает, где проходит граница дружба-недружба.

Что знает наверняка – если она протянет руку, за неё возьмутся. Что нельзя покупать мороженое с лактозой, но можно – ежевичный джем, что у неё скоро будет кружка с динозаврами взамен разбитой, что он хранит целую пачку её детских рисунков и не перешивает неумелые заплатки на куртке с контрастно-оранжевыми нитками.

Возможно, он и не замечает. Скрывать вещи – это что-то вроде её фишки.

И если она способна контролировать самую мощную силу во Вселенной, которая столь страшна и одновременно столь притягательна, что о ней слагают легенды, что ей поют оды, и она сквозит в каждом жесте любого живого существа – то вполне способна и дальше лгать о том, что творится дома.

А ещё обложки его самых дешёвых тетрадей, где прячутся косинусы и синусы (у них-то всё отлично, счастливцы), – сплошь заклеены этими непутёвыми бабочками, цветочками, покрыты блёстками и украшены завитушками. Она лично выводила каждую. Возможно, у него просто нет денег на новые.

А возможно, она тоже чего-то не замечает. Может, замечает слишком многое.

Однажды может наступить и через двадцать три секунды. А может и не случиться никогда. Да только она почти уже подружилась с бабочками и вполне не прочь подождать ещё немного.

Как я снимал дом у стэндапера

Автор: Владимир Дивинский

Эту личность я придумал сегодня ночью. Проснулся от того, что нога затекла, придумал на почве внезапного голода. Хорошая личность. Сюжет я, пожалуй, запишу.

***

Я остановился на перекрёстке двух дорог. Вроде не кусается. Но нужно было двигаться дальше, перекрёстки это любят.

Прекрасный город – Сочи. Но не для высших жизненных идеалов – дома и работы. Вот прям никак.

Идёшь на работу – через час сидишь как ни в чём не бывало на набережной и слушаешь прибой. Красиво же! Но опоздал…

Идёшь домой – ну что за оказия! Проехал с какими-то личностями на семь остановок дальше. Расстояние между остановками в Сочи – примерно по семь километров. Ого!

Домой ехать неохота, да и дом-то воображаемый, поскольку нет работы. Вот и спишь в пустом номере санатория, в котором тебя бросили. Их тут много, поэтому такие ночёвки практикуются и не пресекаются даже.

В общем, классическая песня – зря от родителей уехал.

Под ноги упал арбуз. Как же не поскользнуться?

Встаю. Перед носом – объявление:

«Сдаю дом уставшим и неприкаянным. Оплата – по беседе за ночь»

Рай на Земле!

***

Здоровенный покосившийся дом с относительным, как Вселенная, ремонтом. При этом – миниатюрнейший за счёт огромного количества хлама двор.

Две ванны, к которым подтащили и привязали водяную горку. Ванны наполнены водой.

Клумбы, на которых стоят конструкции, наспех сваренные из чего попало.

В беседке, почти упавшей – мольберты, перепачканные растворителем, чем-то вроде бензина и краски. А также растянутые на гвоздях огромные плакаты с неузнаваемыми лицами.

Дом – ну…

Сарай, заросший виноградом. Вот и всё. На куске бетона – Че Гевара, нарисованный баллончиком.

Ну, и он стоит тут же.

– Ты устал?

– Ага.

– Ты неприкаян?

– Как бог после пьянки.

– На тайной вечере было ненастоящее вино. Проходи.

– Бог всем врал, я знал.

– Он продолжает это делать, его пути неисповедимы.

– Ты священник?

– Не-а. Комедиант.

– Почти то же самое, только по другую сторону баррикад.

Звали его Евграфо. Да. И он выступал в каких-то подвалах с социально-значимыми юморесками, играл джаз, рисовал авангард, рисовал граффити, шил друзьям одежду и гнал самогон. А также проповедовал теорию о необходимости человеческой свободы.

Был он красив, начиная с глаз, заканчивая пятками, по-хорошему злой, саркастичный и открытый, с искрами в ноздрях, задирающихся кверху. Он курил дешёвый электронный испаритель, который пах нефтью. А нефтью пахнет вечность, это все знают.

– Где ты взял глицерин с запахом нефти?

– В Баку.

Я жил у него месяца три. Это вовсе не значит, что я перестал ночевать в пустых номерах отелей бесплатно по ночам. Я просто стал наполнять это время разными действиями. В этих номерах мы читали вслух стихи. Дрались подушками. Спорили о православии, моих новых литературных попытках, Канте и вышивании Кантом библейских текстов. Нас боялись выгонять, мы казались умными, готовыми ко всему и опасными.

В нашем доме всё время были какие-то люди.

Однажды я увидел сидящего в ванне человека. Он был в рубахе, украшенной цветами, с длинной, непричесанной гривой и бородкой. О чём-то остальном судить не могу, вода в ванне была мутной из-за водорослей.

– Здравствуйте – сказал я.

– Где Евграфо? – был ответ-вопрос.

– Он сейчас придёт с ящиком клубничного мороженого и тремя прекрасными женщинами из местного джаз-клуба.

– Отлично.

– Вы искали его?

– Именно. Видите ли, в такой ванне утопившийся его комплекции легко поместится…

Вот так живёшь, а потом в твоём бытии появляется битник Вася.

Всё мороженое мы сгрузили в огромную круглую чашу с неработающим джакузи, в центр поставили кактус, легли рядом и принялись есть. Мы смотрели новости, сочиняли по ним анекдоты, и девушка с тусклыми синими волосами тихонько целовала меня в ухо.

– Зачем это всё?

– Что?

– Есть как древние римляне, обнимать женщин, которых обняли тысячи мужчин до тебя?

– Моя жизнь ничем не отличается по объёму смысловой нагрузки от жизни других. Сам подумай.

– Или за компом в офисе, или на полу рядом с ванной мороженого?

– Примерно. Можно ещё петь, устраивать весёлые революции, гомерически хохотать и целовать Еву. Да, Ева?

– Еще ты можешь прыгнуть из окна и посмотреть, что получится, – сказала раздраженная Ева с аллергией на лактозу и клубнику.

– Мне будет интересно слишком малое количество времени. Извини.

– А чем мы отличаемся от всех раздолбаев до нас?

– Не знаю. Они все такие разные, но все такие одинаковые. И нас это тоже касается. Мы не выбиваемся из системы.

– Может, начнем войну?

– А почему нет?

Вот так вот и приходит в этот мир революция. Он, оказывается, играл на барабанах. Я, оказывается, на гитаре. Мы выбрались на крышу. Мы кинули несколько презервативов с краской в соседний двор, прямо в огромный плакат предвыборной кампании. Потом мы стали петь «Интернационал». И только тогда я понял, насколько это было скучно.

Серьезно. Быть идиотом спокойно. Быть наполовину интеллигентом, на пару процентов творцом и на всё остальное – идиотом – приятно. Знаю по себе. Быть скептиком приятно. А бунтарей действительно мало, и они действительно все одинаковые. Мы до сих пор ничего не придумали. Потому что сами люди не меняются, их больше нечем провоцировать. Это охренеть скучно!